«Она безнравственна! — сказала Дженифер. — Безнравственна!»

«Она ненормальна, — сказала в ответ Хоуп. — Это пройдет, когда родится ребенок. Разве можно иметь такой вид — ведь она вот-вот лопнет — и оставаться вполне нормальной. Будем надеяться, это временно.

И Хоуп махнула рукой с идеальными пунцовыми ногтями куда-то в сторону Хилари, не пожелавшей носить широкую блузу, которая прикрыла бы ее диковинную фигуру — казалось, на ней нет ни жиринки, и младенец лежит у нее в животе, свернувшись калачиком, под самой туго натянутой кожей.

Когда ребенок родился, легко выскочив на свет, оказалось, что это действительно мальчик, и Хилари горячо полюбила его, а крошка Люси заботилась о нем и удовлетворяла все младенческие потребности маленького мужчины. И подруги Хилари действительно смотрели на него с презрением, а ее любовницы ворчали, что она уделяет ему слишком много внимания по ночам, поэтому Хилари вообще разошлась с ними, после чего ей пришлось примириться со снисходительным прощением Дженифер и «что мы говорили» всей Уинкастер-роу.

Время от времени отец нового младенца появляется потихоньку у нее и даже качает его на колене. И водит Люси гулять.

— Я вам не мокрая курица, — говорит он. — Я — не из тех «котов», что ходят на задних лапках перед феминистками и получают удовольствие, когда их разносят в пух и прах, и присматривают за ребятишками во время женских конференций за улыбку и пинок. Просто мне жаль бедного мальца.

Хилари не могла усидеть на месте от злости. Смуглая шатенка с карими глазами, яркая, красивая, она старается жить согласно своим принципам. Даже Дженифер это признает.

«Мир так устроен, — сказала Дженифер, удивив всех нас, — что поступать, как надо, почти невозможно. Хилари по крайней мере старается…»

Дженифер отдает Хилари платьица и носочки для Люси, но Хилари относит их на благотворительную распродажу, а Люси продолжает носить брючки из саржи. Люси мечтает о платьях и куклах, но, возможно, лишь потому, что их ей не позволено иметь.

У меня тоже был ребенок; ни мальчик, ни девочка. Он родился без половых органов и умер через пять минут после рождения. И очень хорошо. Удивительно, чего только не рожают женщины: мутантов неизвестной расы, нежизнеспособных. Попробуй, сохрани при этом чувство собственного достоинства. Жизненной цели. Я попросила врача не говорить Лоренсу, в чем дело с новорожденным. (Можно ли вообще называть это, этого моего ребенка, новорожденным?) Как я могла сказать Лоренсу: вот какое изделие мы, ты и я, смастерили вдвоем. Брак! Мы свели друг друга на нет. Я одна несу бремя того, что знаю. Родился мертвым, сказала я, и Лоренс не задал мне больше никаких вопросов, ни «почему», ни «по какой причине?», а ведь он журналист, ведущий расследования. Разумеется, он отсутствовал во время родов.

Куда легче обнаружить и осудить то, что происходит в другой стране, в каком-нибудь далеком уголке, чем то, что случается в собственном доме, в своем собственном сердце.

Я рассказала про все Изабел. «Тебя это не возмущает? — спросила она. — Я бы возмутилась, если бы судьба выбрала меня из миллионов женщин, чтобы нанести мне такой удар».

Я сказала ей, что мое возмущение иссякло. Но, возможно, это не так. Быть может, выжгла мне глаза огненная ярость. А быть может, судьба раздобрилась по отношению ко мне и сдала мне козырную карту. Ведь моя беспомощность пригвоздила ко мне моего «мотылька» Лоренса, в этом нет сомнения; он потрепыхался немного, пьяный, небритый, пороптал в баре на свой удел, но теперь лежит спокойно, держа меня в объятиях, наконец-то заботливый, внимательный и милый, боясь сделать неосторожное движение, чтобы не поранить меня как-нибудь еще.

Вряд ли можно ждать, что слепая женщина родит ребенка. Некоторые так делают, но этого от них не ждут. Так или иначе, скоро я буду достаточно старой, это меня спасет.

Ж-ж-ж! Все мы на Уинкастер-роу очень занятые люди. Пчелы перестают трудиться хотя бы ночью, когда холод сковывает им крылья, и вес нектара, который они ни за что не уронят на землю, нередко наносит им поражение. Они летят в улей… если могут, а если нет — умирают, без жалобы, выполняя свой долг. Пчела могла бы, как бабочка, день-деньской восхвалять Творца, танцевать под солнцем, радуясь Всевышнему, но нет, она предпочитает трудиться. Правда, пчелам очень нравятся наши фуксии.

На Уинкастер-роу не перестают трудиться и с наступлением темноты. В конце сада безмолвно, мрачно свешивает ветви огромный куст фуксий. Я помню его с моих зрячих дней. Свет из окон — иногда он горел всю ночь — очерчивал его силуэт; он походил тогда на нависшую штормовую тучу, усеянную капельками крови.

Архитектор Оливер иногда работает до двух-трех часов. Он проектирует дом для инвалидов; работает он даром. Анна, его жена, предпочла бы, чтобы он работал за деньги и уделял больше внимания ей и детям, но она редко говорит об этом.

— Черт возьми, — сердито восклицает Хоуп, — если бы все занимались своими собственными делами и забыли о всем остальном мире, он был бы куда лучше.

Любовники Хоуп приносят ей шоколад и цветы в надежде, что у нее возникнут к ним более пылкие — или нежные — чувства. Они поражают ее. Что им нужно? Секс? Это она понимает и готова предоставить им себя, но нет, они хотят получить саму ее сущность, ее душу, а не только тело. Хоуп пишет статью о Фукидиде; никто ей не заплатит за это, объясняет она. Статья будет напечатана в малоизвестном журнале и забыта. Но это интересно, о таких вещах надо писать. Хоуп читает курс греческой поэзии в колледже Бирбека пожилым студентам. Они учатся ради знаний, а не ради карьеры. Одной ученице больше восьмидесяти.

Ж-ж-ж. Наступает рассвет. Я знаю это потому, что слышу пчел.

Однажды Хоуп застряла на полпути, забираясь на дуб в общественном саду. Она пыталась снять с ветви котенка. Хоуп рыдала, котенок орал; приехала пожарная машина. Алкоголик Айвор безнадежно влюбился в Хоуп по крайней мере на месяц, и его жена неистово пекла хлеб в надежде, что он оценит по достоинству ее хозяйственные заслуги — как, сказать по правде, всегда раньше и было; но с каких пор любовь служит наградой за заслуги. Те, кто не заслужил ее, получают. Те, кому она больше всех нужна, если и получают, то редко. Ибо, кто имеет, как заметил некогда Иисус, к изумлению и ужасу окружающих, тому дано будет и приумножится, а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет[1].

И Хоуп же впустила в дом номер 3 людей, которые назвались электриками. Они подъехали как-то раз в шесть часов утра в фургоне лондонского электроуправления, когда Хомер, Изабел и Джейсон гостили у друзей в Уэлсе, и пробыли в доме целый час, приводя в порядок, как они сказали, неисправную проводку.

Хоуп рано вышла из дома, чтобы поискать бездомного котенка — ей показалось, что она слышит жалобное мяуканье. Она вскарабкалась по водосточной трубе, перебралась на балкон, влезла в окно и, спустившись в холл мимо стенных часов и наваленных грудой пальто и велосипедов, открыла им дверь, не успели они, так сказать, и глазом моргнуть.

— Спасибо, мисс, — сказали «электрики» с восхищением. У Хоуп красивые ноги, и, когда она скакала, подобно газели с одного выступа на фасаде на другой, они представали в самом лучшем свете. Хоуп всегда открывала двери соседям, если они забывали или теряли ключи.

— Не о чем говорить, — сказала она.

Без сомнения, им было бы проще проникнуть внутрь, если бы она не встала в такую рань, чтобы поискать котенка.

После того, как «электрики» покинули дом, те, кто хотел и когда хотел, могли услышать все, что там происходит. Команда Айвела установила подслушивающие устройства.

5

Два дня Хомер не упоминал о том, что Джейсона надо показать врачу. Изабел тревожила работа, тревожила жизнь. Она наблюдала за Джейсоном, стараясь уловить признаки отклонений. Если пристально наблюдать за любым ребенком, потеряв в него веру, он может показаться психически неуравновешенным и злобным. Наивность будет выглядеть намеренной, обаяние — сознательно пущенным в ход, шумное, внезапное выражение чувств — завуалированной атакой. Изабел все это знала и успокаивала себя. Джейсон — шестилетний мальчик, который ведет себя так, как и положено шестилетке, он ни палач ее, ни жертва.

И тем лучше, ведь, если бы Джейсон действительно страдал психозом, устранить который могла лишь правда, ей пришлось бы начинать раскопки в самом основании совместной жизни с Хомером, а этого ей не хотелось. На карту были поставлены материнская гордость и личный интерес. Ради них всех, ради всей семьи Джейсон должен быть бодр телом и духом.

Дэнди Айвел произнес речь о честности, неподкупности, стойкости и верности. Ее транслировали по британскому телевидению. Изабел переключила программу. Хомер сказал: «Этот человек обрушивает на нас абстрактные понятия, как каратист удары, чтобы удивить и напугать». «Угу», — сказала Изабел.

Изабел, Хомер и Джейсон отправились в Уэлс, погостить у друзей. Ян и Дорин Хамбл сменили жизнь на Уордер-стрит (где Ян был модельером, а Дорин кинорежиссером) на разведение овец в глухом углу Уэлса. Их потрепанный грузовичок был залеплен противоядерными плакатами, дети ходили в жестких одеяниях, связанных на толстых спицах из крашенной дома овечьей шерсти: их тощие ручонки, заключенные в рукава, как в футляр, двигались с большим трудом. Сидя на щелястом деревянном полу, они громко ревели.

Джейсон обиделся и накинулся на них с кулаками; не помогли ни укоры, ни объяснения.

— Джейсон, они же маленькие. Прекрати, пожалуйста.

— Джейсон, это их дом, их игрушки. Они не понимают еще, что надо делиться. Они не ходят в школу, как ты.

Дорин учила детей дома, — она получила специальную подготовку. Вероятно, она не хотела подвергать их жестокости таких испорченных детей, как Джейсон.

— Джейсон, если ты немедленно не прекратишь, придется отправить тебя в постель.

Но когда Изабел попыталась его уложить, Джейсон, напуганный мраком и тишиной, впал в истерику и обхватил ее руками и ногами, как щупальцами. После того, как он немного утих, Хомер отвел его в пристройку, чтобы помыть в металлической ванне, которую наполняли вручную из цистерны, нагреваемой, очень слабо, при помощи солнечной батареи. Но Джейсону не понравилось, что там сидела на яйцах наседка, она (по словам Хомера) напугала его, и, пытаясь вырваться, чтобы не попасть в ванну, мальчик укусил отца, а затем отрицал это, несмотря на след от укуса на ноге Хомера.

— Он плохо переносит дорогу, вот и все, — беспечно сказала Изабел, — и девочки — Яна и Дорин — щипаются, дуются и ноют, и, хотя не поднимают такого шума, как Джейсон, причиняют не меньше беспокойства; они нарочно стащили его игрушечный трактор и где-то спрятали.

— Но они не кусаются, — сказал Хомер. Он согласен, его ужас перед этим нелеп. Ребенку может казаться вполне разумным пустить в ход зубы, чтобы достичь своей цели (в обоих смыслах), но при всем при том его, Хомера, это очень расстраивает.

Ночью, после возвращения в Лондон, Джейсон намочил в постель. Хомер сдернул простыни, прополоскал, перевернул матрас.

— Изабел, — сказал он, — не надо закрывать глаза. Ты же видишь — он расстроен, что-то мучит его, ему надо помочь. Что тебя тревожит? Какую ты чувствуешь за собой вину? Я этого не понимаю. Это так на тебя не похоже.

— Я не хочу, чтобы его называли дефективным, — сказала Изабел. — Я не хочу, чтобы ему давали таблетки.

— Не будет ни того, ни другого, — сказал Хомер. — Может, ты боишься порицаний. Боишься, как бы не сказали, что неприятности с Джейсоном возникли из-за твоей работы? Но мы оба знаем, что это не так: моя работа может расстроить его не меньше, чем твоя. Мы в равной степени участвуем в его воспитании… не считая того, что с мокрой постелью возиться приходится мне.

Изабел капитулировала. Хомер назвал имя доктора Грегори.

— Кто его рекомендовал?

— Колин Мэттьюз.

Колин Мэттьюз был одним из авторов Хомера. Его политические романы входили в число бестселлеров.

— Но ты не доверяешь его суждениям вообще и в политике в частности, и тебе не по вкусу его стиль. Как же ты можешь доверять его мнению относительно детского психиатра?

— Доктор Грегори наблюдал за его дочкой — Антонией, когда она стала биться головой о стену. Маленькая Антония. Помнишь? Мы с тобой еще ходили к ним на крестины.

— И зря. Это было одно притворство. Вся жизнь девочки построена на притворстве. Отец — фашист, мать — гиена, девочка ходит в элитарную школу. Чего тут удивляться, что она бьется головой о стены.

Изабел знала, что ведет себя неразумно и смешно. Она чувствовала, как ее нижняя губа, и так тонкая и искалеченная, поджимается, становясь еще тоньше и делаясь в результате такой, как у матери.