Хербьёрг Вассму - Сын счастья

Элсе Мария испуганно слушала его рассказ. Он взял ее за руку. Она ни разу не улыбнулась. Синева вокруг них постепенно сгущалась. Пахло первозданным летом и коровами. Она так и не сказала ни слова.

Он заставил ее сесть в густом кустарнике. Потом просительно протянул руку к стебельку с ягодами. Она словно опомнилась и дала ему одну ягодку. Он покачал головой и поднес ягодку к ее губам. Она открыла рот и взяла ягоду. Один из пузырьков малины лопнул, и красный сок нарисовал точку на ее подбородке. Вениамин должен был вытереть ее, но его руки были заняты, и он просто слизнул эту каплю.

Элсе Мария по-прежнему не спускала с него глаз. Она смотрела только на него. Он дрожал оттого, что сидел так близко, оттого, что она смотрела на него и молча ела малину.

Ягоды кончились, но Элсе Мария ни словом не напомнила ему о том, что он обещал показать ей нечисть. Впрочем, он не был уверен, что она забыла об этом. Поэтому он обеими руками коснулся ее талии. Легко-легко. Чтобы она не испугалась. И тут Элсе Мария закрыла глаза. Она не зажмурилась, словно ничего не хотела видеть. Нет. Ее веки просто скользнули вниз, точно маленькие крылья. Ресницы у нее были такие светлые, что казались ненастоящими. На белых веках просвечивали синие жилки. Словно кто-то нарисовал их тонким карандашом. Они оба дрожали и пытались скрыть свой страх.

Судорожно глотнув, он положил руки ей на грудь. Но не прямо на грудь, а чуть-чуть сбоку, как бы случайно. Ему было невыносимо, что она так долго не произносит ни слова и что у нее дрожат ресницы.

Он снова судорожно глотнул, и его рука скользнула в вырез платья. Кожа у Элсе Марии была шелковистая и влажная. Невероятно, но она сидела все так же, не двигаясь.

Он уже хотел расстегнуть верхнюю пуговку лифа, как в кустах послышался голос Ханны.

— Я знаю, что вы здесь! Я знаю, что вы здесь! — кричала она.

Элсе Мария мгновенно вскочила и бросилась бежать вниз по тропинке. У Вениамина свело судорогой лицо, словно он собирался заплакать из-за пустяка. Мир был совершенно синий. Вениамин еще долго слышал треск веток, хотя Элсе Марии уже не было видно.

Ну и пусть! Вскоре он услыхал внизу их смех.

* * *

Вениамин пошел в летний хлев к коровам. Они дышали на него и брали у него из рук пучки травы. Он обнимал их теплые шеи. Одну за другой.

— Я Вениамин Грёнэльв из Рейнснеса. Ты меня знаешь? — шептал он каждой.

Они жевали жвачку, кто стоя, кто лежа. Некоторые долго смотрели на него и кивали.

— Но теперь я должен уехать отсюда. Последняя корова жарко и влажно дохнула ему в лицо.

— Я не гожусь даже на то, чтобы возить жерди. Корова решительно отвернулась от него.

Не раздумывая, он с силой ударил ее ногой в бок и крикнул:

— Я вам покажу! Я вам всем еще покажу! Слышите!

И тут вдруг коровы вытянули шеи и подняли головы к потолку. Тени от их больших голов внушали ужас. Дикое мычание вырвалось из их глоток и швырнуло Вениамина в желоб для навоза. Дрожащий, испуганный, он лежал там, чувствуя, как навоз просачивается у него между пальцами, проникает сквозь одежду. Коровы мычали. Били копытами в пол. Набирали полные легкие воздуха и снова мычали.

Вениамин поднялся и отступил к двери.

Глаза! Глаза коров преследовали его. Жгли огнем. С каждым его шагом этих глаз становилось все больше, пока все они не слились в один огромный коровий глаз.

Наконец он почувствовал спиной дверь, выскочил наружу и задвинул засов.

Деревья, точно призраки, окружали хлев. Они все видели и слышали. Они тянулись к Вениамину, царапали его и что-то шептали. Он побежал сквозь них. Другого пути не было. К реке. Мгновение он стоял и смотрел в бурлящий омут на середине реки. Потом бросился в него.

Ему нужно было смыть с себя свою тень. Она пахла навозом.

Холодная вода приняла Вениамина. Он находил самые глубокие места и погружался по шею. Подставлял себя мчавшемуся потоку. Вода струилась мимо. Холодная и прозрачная. От этого шума и движения у него закружилась голова. Все стало хрупким. Все разбивалось. Но он должен был выдержать, сколько бы это ни продолжалось. Он услыхал обращенный к нему шепот. Сперва он подумал, что это вода. Или хюльдра. Потом понял. Это шептал русский.

Вениамин не знал, сколько просидел в воде. Тело перестало существовать. Он не чувствовал холода. Руки и ноги исчезли. От него осталась лишь голова, она лежала в реке, и ее ледяные мысли устремлялись с потоком прочь. А с бескрайнего лилового неба на Вениамина смотрели светлые коровьи глаза.

Темно-синим осенним днем «Матушка Карен» вошла в гавань Тромсё. Вениамину предстояло набраться знаний и, может быть, даже стать ученым мужем.

Андерс не считал, как некоторые, что человека следует учить тому, о чем он не просил. Но теперь он сбросил с головы зюйдвестку и уверенно вел шхуну. Высматривая место поудобнее, где бросить якорь, Андерс услыхал у себя за спиной бормотание Вениамина. Это было похоже на заклинания.

— Биармийцы пришли сюда в тысяча двести пятидесятом году, потому что их земли в России заняли татары. Конунг [9] Хакон Хаконарсен разрешил им остаться в Норвегии, если они примут христианство. Они построили церкви в Уфутене и Тромсё. И люди стали приезжать туда, чтобы торговать. А теперь Дина из Рейнснеса прислала сюда меня! Хотя она и не помышляет о торговле!

Андерс не моргнул глазом, услыхав эти слова, но ему стало не по себе.

— Откуда ты все это взял? — спросил он наконец, отдав короткую команду матросам, которые готовились бросить якорь.

— Кое-что придумал, а кое-что вычитал, как и многое другое, — не без высокомерия ответил Вениамин и тоже снял шапку.

Рулевой поставил шхуну точно между английским бригом и русской ладьей, и Лидере велел приступить к спуску якоря.

Как бывало уже не раз, когда Вениамин говорил о чем-то Андерсу неизвестном, Андерсу показалось, что ему подарили немного мудрости. Он невольно вспомнил матушку Карен. Но матушка Карен была старая и многое повидала на своем веку. Вениамин же был еще мальчик.

Они плыли на шлюпке к берегу, и Андерс показывал Вениамину дома, причалы и говорил, как они называются. Королевский арсенал с причалом стоял отдельно от других. Причалы и пакгаузы купца Евера внушали уважение, так же как причалы и пакгаузы Фигеншау и Стеенсона. Пасторская усадьба и пакгаузы Эббелтофта лежали уже за городской чертой.

В синеватом свете дома как будто тянулись друг к другу. Их разделяли зеленые лужайки и купы деревьев. Некоторые сады были обнесены штакетником, вдоль которого росли рябины; дома были большие и белые. Дороги и тропинки паутиной оплетали пологий склон. Вершины гор исчезали в синеве вечернего неба.

Вдоль самого берега теснились невзрачные домишки с облупившейся краской, многие были вообще некрашеные; из невысоких труб поднимались тонкие струйки дыма. С другой стороны пролива все тонуло в густой зелени.

Разделенные широкой улицей дома стояли как на параде. Их было не так много, как в Бергене, и они были не такие большие, как там, но тоже с воротами и пристройками. Некоторые дома прижимались друг к другу стенами, словно боялись остаться в одиночестве.

Андерс и Вениамин шли за телегой, на которой везли сундук и узлы с вещами на всю зиму. Андерс знал названия всех домов, улиц и переулков.

— Вот подожди, — говорил он, — станет совсем темно, и зажгут фонари! Такого зрелища ты еще не видывал!

* * *

Они поднялись вверх по холму к дому кожевника. Это был двухэтажный охристо-желтый дом с коричневыми наличниками. Если бы Вениамину не предстояло въехать сюда со своим сундуком и узлами, он счел бы этот дом даже красивым. Все здесь было добротное, крепкое, надежное, ничто не гремело и не скрипело даже в самый сильный ветер. Горшки с геранью, ворота, петли которых не издавали ни звука.

Проходя мимо этого дома, люди могли не бояться, что им на голову упадет черепица. Входная дверь тоже открывалась бесшумно.

И все-таки, как только Вениамин вошел в дом, его пронизал едва уловимый трепет. Словно его приезд сюда необъяснимым образом был кем-то предрешен заранее.

В доме стоял странный запах. Такого Вениамин еще не встречал. Здесь пахло не конюшней. Не порохом. Не щелочью или ночными горшками. Не прелой шерстью или протухшим мясом. Но как будто сразу всем понемногу. Запах усилился, когда кожевник пришел домой, и Вениамину показалось, что Андерс тоже ощутил его, однако ничего не сказал.

Их встретила жена кожевника, фру Андреа. Высокая, темноволосая, при взгляде на ее бедра невольно останавливалось дыхание — они были необъятны. На ее зад спокойно можно было поставить кувшин с водой, что стоял у него дома на тумбочке. Спереди фру Андреа тоже была необъятна.

Вениамин не мог охватить ее взглядом — этот избыток плоти вгонял его в краску. Строгое коричневое платье было наглухо застегнуто и украшено брошкой, на которой, к счастью, можно было сосредоточить внимание.

Вениамин против воли покраснел. Волосы у фру Андреа были гладко причесаны и собраны в тугой пучок. От этого кожа на висках натянулась и глаза казались раскосыми, как у кошки.

У Дины волосы никогда не были так приглажены. Зато, если она хотела, лица ее было почти не видно.

Лицо же фру Андреа было как на ладони, однако заглянуть ей в глаза было невозможно.

Так же как невозможно было избежать глаз Дины. Из-за чего находиться с ней в одной комнате было жутко и приятно.

* * *

С первой же минуты фру Андреа заполнила собой в доме все пространство. Она колыхалась между ними, словно волна между шхерами при западном ветре. Непостижимым образом она двигалась быстро и в то же время медленно. С еле уловимой зыбью. Или так только казалось из-за раскосых глаз? Ее легко было представить себе ведьмой или колдуньей. Впрочем, она не внушала страха. Дело было в другом. Вениамин только еще не знал, в чем именно. Ему вдруг захотелось оказаться макарониной, которую она держала на вилке и не спеша втягивала в себя губами.

Ему даже почудилось, что и Андерс испытывает нечто подобное. Впрочем, Андерс выглядел как обычно.

Когда они вошли, из-за спины фру Андреа выглянуло сухонькое существо в синем платье и белом платочке, сдвинутом на глаза. Оно беззвучно кивнуло им несколько раз. Потом по очереди пожало им руки и скрылось где-то в глубине дома.

* * *

Андерс был прав. Фонари, горящие на площади и перед домом пекаря Рёста, оказались волшебной сказкой. Большие пакгаузы Вениамин видел и в Бергене, поэтому здесь они не произвели на него особого впечатления. Но зажженные фонари были чудом.

Уже в первую неделю он узнал, что гимназисты любят собираться под этими фонарями. Они украдкой курили самокрутки и поглядывали на девушек.

Вениамин в жизни не видел столько девушек за один раз! Они прятали руки в муфты, а носы в меховые воротники и шарфы. Чем сильней был мороз, тем больше раз шарф обматывался вокруг шеи. Девушки под зажженными фонарями в Тромсё! Такое трудно было себе даже представить.

Часы на ратуше тоже были освещены. Как будто в этом городе считалось необходимым, чтобы люди всегда знали точное время.

Откуда приходили девушки, было загадкой. Просто вечером под фонарями вдруг начинали мелькать верткие тени девушек из Южной женской гимназии. Они ахали и возмущались этими противными мальчишками из Северной мужской гимназии, которые бранились, плевались, кричали нехорошие слова, а зимой кидались снежками.

Иногда мимо проходил растрепанный, неряшливо одетый человек. Походка у него была как у работника, идущего домой из трактира. Но он был совершенно трезвый. Это был старший преподаватель Ханс Боде Тетинг. Он шел, размахивая руками и что-то бормоча себе под нос, точно его только что выпустили из приюта для душевнобольных. Его никто не боялся. Но гимназисты все же разбегались, чтобы не нарваться на неприятность. Случалось, кто-нибудь из отчаянных сорвиголов оставался и дразнил учителя. Но тот только махал руками и грозил, что эти канальи еще поплатятся за свои проделки. А потом, стукнув раз или два палкой о землю, приподнимал шляпу и уходил, тут же забыв о своем гневе.

Одних учителей презирали, другими восхищались. Третьи становились предметом жгучего интереса. Особенно это касалось тех, кто преподавал в Южной женской гимназии или в школе фрекен Тесен и фрекен Брек.

Ректор Блум был страстный любитель газет и в счет не шел. В то время как гимназисты корпели над переводами с немецкого, он занимался своими статьями. Он был поглощен своим делом, однако его тело и глаза присутствовали в классе. И никто не понимал, видит ли он проделки учеников. Шутить с ним было опасно. Он внушал к себе уважение, которое было трудно объяснить. Очевидно, все дело было в том, что он публиковал статьи в «Тромсё Стифтстиденде». С этим нельзя было не считаться.