Но отказаться было выше моих сил.

Потому что первый раз в жизни меня пригласили ради меня самой.

Не ради бизнесмена Воронова и его распрекрасного фармацевтического концерна.

Я понравилась Макарову сама по себе, какая была – с бледной кожей и тощими лодыжками, с неумелым макияжем и нелепыми волосами. Яркая зелень, кстати говоря, после нескольких моек стала сходить, и прическа моя теперь походила не на весеннюю лужайку, а на комок водорослей, выброшенных океаном в час отлива.

Меня немного беспокоило, о чем мы с Макаровым будем говорить.

Я нашла бы тему для беседы, будь я – это я. А на месте Стаськи…

Впрочем, тема появилась сама собой.

Макаров оказался страстным поклонником парфюмерии.

– Да, такое вот немужественное хобби. Недаром все великие парфюмеры – мужчины. А вы думаете, я просто так открыл «Эдем»? Ради бизнеса? Нет, Настенька. Просто мне хотелось постоянно быть в курсе новинок. Да и вообще, сделать хобби профессией – есть в этом какое-то благородное безумие, вы не находите?

Я соглашалась.

С детства Жан Макаров ощущал необыкновенную страсть к ароматам. Нет, он, как и все нормальные мальчишки, обожал машинки и солдатиков, но не было для него более острого и волнующего удовольствия, чем прокрасться в родительскую спальню и перенюхать флакончики, стоявшие на трюмо. Мама была красавица, модница, духов у нее имелось много, от незамысловатых польских «Быть может» до драгоценных «Chanel № 5». Даже трогать эти бутылочки, тяжеленькие, прохладные, казалось настоящим наслаждением. Тугие притертые пробки надежно сидели в горлышках, поддавались детской руке с трудом. Все запахи были разными – «№ 5» пахли свежевыпавшим снегом и ванилью, «Быть может» – еловой хвоей и обещанием праздника, в округлом флаконе «Opium» прятался джинн из восточных сказок, а в острогранном «Kristall» таилась Снежная Королева. «Красная Москва» пахла бабушкой. Он быстро понял, что из флакона духи пахнут не так, неправильно. Жан стал прикасаться пробкой к носовому платку. Чистенький и наглаженный носовой платок всегда лежал в кармане штанишек. Платок пах целый день и запах постоянно изменялся, хорошел, переливался разными нотами… Отчего-то мальчик всегда делал это тайно, и по вечерам няня Паша, старенькая тетка отца, живущая в доме на правах няньки, удивлялась, чуя в детской комнате удивительно красивый аромат.

– Нешто мать заходила спокойной ночи пожелать?

Но мама заглядывала редко. Они с отцом часто бывали в отъезде – отец работал журналистом-международником, мать сопровождала его в поездках. Родители ничего не знали о хобби сына. Правда, как-то он едва не выдал себя, опрокинув на афганский ковер флакон «Magie Noire». Предательское пятно истошно благоухало два месяца, но проступок сошел с рук, был принят за обычную мальчишескую шалость.

Жан-малыш интересовался маминой коллекцией духов. Жан-юноша стал собирать собственную коллекцию. Разумеется, это он также держал в тайне. В запирающемся ящике письменного стола хранил флакончики, привезенные отцом якобы в подарок подружкам и одноклассницам Жана. Одноклассницы пользовались духами «Наташа» фабрики «Новая Заря». Жан вдыхал тайком изысканные арабские ароматы. И он снова выдал себя, когда отец спросил у него, кем бы он хотел стать. Вопрос был риторическим – всем было ясно, что Макаров-младший пойдет по стопам Макарова-старшего, станет журналистом-международником.

– А где учат на парфюмера? – неловко ляпнул Жан.

Отец посмотрел на него искоса.

– Гм… Думаю, прежде всего нужно изучить химию. Да-да. А потом уж… – отец сделал неопределенный жест. – Но ты же это невсерьез?

– Разумеется, нет, – кивнул Жан и пошел открывать дверь репетитору – нужно было подтянуть немецкий.

Но хорошо налаженная жизнь с предсказанным будущим внезапно закончилась. Отец заболел, чем-то странным, неопределимым. Врачи отводили глаза и списывали болезнь на неизвестную науке инфекцию – Макаров недавно вернулся из горячей точки планеты, где снял несколько скандальных репортажей. Его перевозили из больницы в больницу, из института в институт, ждали возвращения в Москву какого-то профессора, специалиста по таинственным инфекциям и загадочным паразитам, который уже два месяца как мотался по джунглям, отлавливая редкий вид комара, распространявший черную лихорадку… Но не дождались, отец умер. Вернувшийся очень вовремя профессор, ожесточенно почесывавший комариные укусы, присутствовал при вскрытии и заявил, что ничем не смог бы помочь больному. Дело журналиста-международника Макарова прочно засекретили и новоявленной вдове посоветовали особенно-то не выступать, а то так можно всего лишиться. Мать помнила, оказывается, как в аэропорту к Макарову-старшему подошел какой-то человек, которого он вроде бы узнал и согласился выпить с ним коньяку, пока не позовут на регистрацию рейса. С этого дня Макаров заболел и больше уже не поднялся.

По инерции жили еще на широкую ногу – Жан брал уроки алгебры и немецкой грамматики у репетиторов, мать грустила, прогуливаясь по изысканно обставленным комнатам, няня Паша совместно с бабушкой вели хозяйство и вдохновенно бранились по самому незначительному поводу. Приходили в гости друзья и знакомые отца, а также друзья друзей и знакомые знакомых отца. Приносили цветы. Все пили, не чокаясь, крымские вина, с аппетитом закусывали и просили хозяйку спеть. Мать садилась за рояль, снимала драгоценные кольца и опускала легкие пальцы на пожелтевшие от времени клавиши. Она пела предсмертную арию Лизы из оперы «Пиковая дама».

Жизнь мне лишь радость сулила,

Туча нашла, гром принесла,

Все, что я в мире любила,

Счастье, надежды разбила!

Ах, истомилась, устала я!

Ночью ли, днем, только о нем,

Ах, думой себя истерзала я…

Где же ты, радость былая?

Туча пришла и грозу принесла,

Счастье, надежды разбила!

Она прекрасно пела – когда-то закончила консерваторию, выступала с концертами. Гости слушали, не забывая жевать птифуры. Потом долго прощались в прихожей. После их ухода мать перебирала цветы, подрезала их, расставляла по вазам.

– Давай мне, снесу к метро, продам хоть за што, – говорила ей няня Паша.

– Что вы, нянечка! Это подарок. Подарки нельзя продавать.

– Ишь, нельзя. А по мне, как прижмет, так и можно. Да мне какое дело? Проживайте, донашивайте, а когда новое справите – неизвестно…

Нянька оказалась права.

Сначала вместо крымских вин и птифуров к столу стал подаваться кислый рислинг и бутерброды с краковской колбасой.

Гости приходили реже, а потом и вовсе перестали заглядывать.

Потом пришел черед репетиторов.

Потом бабушка пошла работать консьержкой в соседний дом.

В доме, где они жили, тоже требовались консьержки, но работать в своем доме бабушка стеснялась.

Доход семьи складывался из бабушкиной получки и пенсии, нянькиной пенсии и денег, что Жан получал за отца.

Этого бы хватило на жизнь, если бы мать не стала вдруг нервной и капризной. Она часто плакала по пустякам – из-за того, что в химчистке испортили французский плащ, из-за того, что ободрались носы туфелек, что в фарфоровой баночке почти кончился крем, из-за того, что у нее больше нет духов. А потом она даже плакать перестала, только сидела и смотрела в окно. Молча, сложив руки на коленях.

Жан крепился, а потом открыл свои закрома.

Мать смеялась, как раньше, благоухали ее волосы, ее потрепанный халат снова сиял всеми цветами радуги. Дело, значит, стоило того – духи оказались способны возродить к жизни усталую, равнодушную женщину, зажечь огонек в ее глазах.

Через год умерла няня Паша, мать стала давать уроки музыки, а Жан сказал маме, что поступил в институт, сам же пошел работать на станцию «Москва-Товарная».

– Институт я, правда, тоже закончил, но потом, – признался Макаров. – И не химический – химию-то уже подзабыл к тому времени. А торгово-промышленный. Но вот хобби осталось. Видела бы ты мою коллекцию! У меня есть и «Joy» Пату, и «L’Heure Bleue» Герлена. Свой нос я тренирую. Но вот беда – в жизни развитое обоняние только мешает. Не могу ездить в общественном транспорте, к примеру. Особенно летом. Переполненный вагон в метро, и запахи, запахи… Дешевые дезодоранты, некачественные духи, лосьоны после бритья, крема для тела, лаки для волос… Все остальные пассажиры едут – и ничего, даже не морщатся, а мне от этого амбре дурно становится. Да и улицы тоже ведь не фиалками благоухают. Знаете, ведь каждый город, как и каждый человек, имеет свой, только ему присущий запах…

– И чем пахнет Москва?

– Не буду говорить, чтобы вас не шокировать. А знаете, какой город пахнет хуже всего? Ни за что не догадаетесь! Венеция!

– Что вы! Там ведь так красиво. Когда я…

Тут я припомнила-таки, что я – это Настя, и выкрутилась:

– Когда я смотрела один фильм про Венецию…

– Красиво, конечно. Но веками не чищенные каналы…

– То есть от развитого обоняния одни проблемы?

– Да ведь я не жалуюсь, Настенька. Это удовольствие – иметь такой дар. Вот и вы, я угадал, неравнодушны к духам больше, чем среднестатистическая девушка. Ведь это так?

– Ну, до вас мне далеко, – созналась я. – А можно как-нибудь развить обоняние? Или с этим нужно родиться?

– Уверен, что можно. Да ведь вы мне льстите, Настя. У меня нос так себе, среднестатистический нос. Даже если бы я получил специальность парфюмера – все равно самое большее, на что бы я мог рассчитывать, это место технолога-парфюмера на каком-нибудь заводе. Запомнить несколько десятков запахов и следить за производством отдушки для мыла. Чтобы самому создавать композиции, для этого талант от Бога должен быть…

Нам подали кофе. Кофе мне показался очень вкусным. В обществе Макарова все казалось вкусным. Он сам ел с аппетитом, пил с удовольствием, говорил с воодушевлением. От него исходил тот же самый ток, что я почувствовала от сестры – ток человека, довольного жизнью. Упивающегося жизнью. Нашедшего себя в ней.

Именно то, чего не хватало мне.

– А кофе тут дрянь, – заявил Макаров. – Поехали ко мне, я угощу тебя настоящим кофе. Заодно коллекцию посмотришь.

И снова я должна была отказаться, если по уму.

Но я встала и последовала за Макаровым, как маленький гражданин города Гаммельна – за Крысоловом.

В большой и светлой квартире Макарова под коллекцию парфюма была отведена целая комната – маленькая и темная. Там окно было закрыто плотной шторой, и за опаловыми стеклами шкафов виднелись бесчисленные флаконы и коробочки.

– Вот, – сказал Макаров, приоткрывая дверку и снимая с полки коробку с зелеными и золотыми разводами. В коробке был футляр, а уж в футляре – округлый флакон с крошечной золотой этикеткой, всклянь наполненный жидкостью цвета каштанового меда.

– Вот. Это и есть первый шипр Коти. Год выпуска – 1917-й. Знаете, Настя, для женского аромата того времени сочетание ладана, дубового мха, бергамота и пачулей звучало новаторски. Кстати, именно в этих духах впервые использовалось вещество хинолин, придающее им горьковато-кожаный аромат. Сейчас это вещество уже не используется, оно оказалось страшно ядовитым, канцерогенным. Да и вообще, «Chypre» Коти сейчас не производится. Но какое это чудо, если бы вы знали! В мире немного их уцелело. И еще меньше – невскрытых. Насколько я знаю, их всего полтора десятка штук, и в основном по музеям парфюмерии. Хотите понюхать, Настя?

– Что вы, – пролепетала я. – Не нужно!

Макаров уже взялся за стеклянную пробочку.

– Этот шипр начинается цитрусовым ярким утром, его день благоухает нежными цветами в момент прощального увядания, расцвет приходится на вечер: прозрачное, горькое, пудровое, смолистое звучание. Его нужно носить осенью, чтобы его аромат смешивался с запахом палой листвы, дождя, с дыханием приближающейся зимы…

Пробка не поддавалась.

– Не открываются, – огорченно сказал Жан, разглядывая крышку. – Ишь… Ну ничего, я знаю пару приемов. Нужно минут на пятнадцать положить флакон в морозильник, потом взять каплю глицерина, нанести на…

– Не надо, прошу, – взмолилась я. – У вас здесь есть, что понюхать и без того. А это что?

В круглой стеклянной банке лежал крошечный комочек вещества, напоминающего катышек сероватого воска.

– У вас уникальное чутье на необычные вещи, – пришел в восторг Макаров. – Это амбра. Драгоценная амбра!

– Кажется, это нектар какого-то цветка?

Большей глупости я ляпнуть не могла. Макаров даже нахмурился.

– Что вы! Амбра – это кишечные выделения кашалотов.

«Фу, – подумала я. – Зачем я спросила».

– Древние люди считали, что это – застывшая слюна дракона, помет таинственной птицы Рух или пчелиный воск, и только в девятнадцатом веке ученые установили их истинное происхождение. Амбра образуется в желудках у кашалотов и прочих китовых и в воду попадает… гм… вполне естественным путем. Считается, что в желудке амбра необходима для того, чтобы кашалоты могли залечивать раны, нанесенные кальмарами, – это основная пища кашалотов, а у кальмаров, как известно, эдакие длинные острые клювы… И вот в воде Индийского океана и теплых австралийских морей и находят эти комья. Сначала они темно-серые или черные, с резким тошнотворным запахом…