Не то чтобы у Давыда Львовича не вышло ничего. Кое-что у него получилось – но так, что лучше бы и не получалось… Ему бы сжечь бумаги, разбить пробирки, выбросить из головы лишние мысли, но одержимость ученого взяла верх над человеческой осторожностью. Он не только не уничтожил свои исследования, но и ввел в курс дела талантливого молодого ученого, Александра Воронова. Они уже несколько лет подряд работали бок о бок, Воронов был вхож в дом наставника, в него влюбилась даже дочка Давыда Львовича, Ирочка – позднее дитя, донельзя избалованная особа с бантами в толстых косах. Узнав об открытии учителя, Воронов пришел в восторг. Он уверен был, что им вдвоем удастся усовершенствовать препарат так, чтобы он приносил человеческому организму только пользу. Но все усилия двух ученых были тщетны. Эксперименты проваливались один за другим. Несчастные лабораторные крысы, получившие дозу экспериментального препарата, становились необыкновенно бодрыми и оживленными. Они не нуждались ни в пище, ни в отдыхе, решали сложнейшие для их уровня интеллектуальные задачи, при этом центры удовольствия в их мозгу работали вовсю – животные явно были счастливы! Только вот беда – жили они после этого очень недолго. Зверюшек хватало на пять-шесть приемов препарата, несомненно, вызывавшего сильное привыкание. Дальше следовал паралич, кома и смерть от отека мозга.

Никаких сомнений не оставалось – Остерман синтезировал новый наркотик, идеальный наркотик, способный поработить человечество. Кто бы не желал получить несколько дней – не минут, не часов, а именно дней! – удивительного блаженства, не связанного ни с похмельем, ни с позорным для всякого мыслящего человека отупением, а напротив – при полной ясности и четкости мыслей, обостренности всех дарований? Ученый желал бы сделать открытие, писатель – создать великую книгу, певец – исполнить арию, студент – подготовиться к экзамену… А чем рискнуть? Жизнью? Ну, от одного-то раза ничего не будет. И от двух… И от трех… А там зависимость, мучительное желание получить еще одну дозу, беспомощность и смерть.

Ужасно, не правда ли? Если вы все еще не испугались, прибавьте и то обстоятельство, что производство новоявленного наркотика было весьма дешевым. Остерман с Вороновым называли его между собой «князь», потому что Давыд Львович как-то с горечью обмолвился – вот, мол, «князь мира сего», явившийся в новом, жутком обличье. Они все еще надеялись укротить и приручить «князя», минимизировать привыкание, снизить риск…

Но не преуспели.

А тут пришли тяжелые времена, финансирование лаборатории урезали, кадры сокращали. Да и на тех, кто оставался, работы не хватало. Воронова почти не бывало на рабочем месте. Казалось, талантливый молодой ученый решил сделать все, чтобы вписаться в новую конъюнктуру – с каким-то напарником они сняли цех, резали и варили там металлические коробки-ларьки, которые, как грибы после дождя, вырастали на каждом углу, на перекрестках, везде, где можно было приткнуться. Воронов обещал Остерману в скором времени финансировать продолжение опытов и умолял не оставлять работы. Он купил часть акций фармацевтического завода. Давыд Львович работал за двоих, дневал и ночевал в лаборатории и, казалось, был полон сил и надежд. Ведь и он не лыком шит и вполне в состоянии обратиться к какому-нибудь меценату. А что тут такого? Если начался капитализм, то в стране обязательно должны быть богатые люди, а если есть богатые люди, то они должны заниматься благотворительностью, поддерживать науку.

Ни слова не сказав своему напарнику, наивный Остерман обратился к одному такому «меценату», на которого ему указали знающие люди. Меценат принял ученого весьма благосклонно, выслушал внимательно и пришел в необыкновенный ажиотаж. Он согласился финансировать изыскания, но очень настаивал на том, чтобы также и промежуточные результаты легли ему на стол. Остерман был поражен таким интересом со стороны бизнесмена и согласился скрепя сердце.

Совершенно ободренный участием мецената и крупной денежной суммой в приятных глазу долларовых купюрах, выданной ему наличными и безо всякой расписки, Остерман явился в лабораторию, чтобы продолжить занятия. Там его и нашла наутро жена, обеспокоенная долгим отсутствием супруга дома и все возраставшей странностью его поведения. Она же позвонила Воронову. Давыд Львович был мертв. Увы, некоторые признаки не оставляли сомнений в том, что Остерман умер той же смертью, что и лабораторные крысы, получавшие «князь». Остерман сам сидел на «князе мира сего». Его сердце не выдержало. Он умер, пересчитывая полученные от неведомого покровителя деньги.

Воронов горько корил себя всю жизнь за то, что не уследил за наставником. Он понял, как это произошло – Остерман употребил плод собственных исследований для того, чтобы максимально обострить свои интеллектуальные способности. На этом подъеме он рассчитывал закончить работу, эйфория помогала ему не падать духом. «Князь» убил его, быть может, когда он нашел уже решение… А может быть, никакого решения и не было вовсе?

Через три дня Остермана похоронили, и той же ночью в квартиру безутешной вдовы позвонили. Пришедшие вели себя вежливо, но настойчиво. Вдова должна отдать записи покойного мужа. Деморализованная женщина вяло трепыхалась. Ведь эти записи представляют узкоспециальный интерес… Они еще послужат науке… Несомненно, послужат, заверили ее посетители. Более того, они сами и посодействуют этому, они сами адепты науки и ее бескорыстные слуги. Пусть только отдаст записи. Вдова рассталась с бесценными тетрадями. Но, вероятно, адепты науки не нашли в тетрадях необходимого им для бескорыстного служения, потому что через несколько дней вернулись. Шутить она, что ли, над ними вздумала? Пусть она отдаст последние, да-да, именно последние исследования! Что она знает о препарате «князь мира сего»? Ах, ничего… Что ж, это можно проверить.

Проверянием адепты науки несколько увлеклись. Можно было бы остановиться вовремя да и понять, что несчастная вдова действительно не имеет этих злосчастных исследований; что дочь ученого уж тут вовсе ни при чем; что надо бы поискать еще кого-то, кто сможет дать необходимую информацию… Но Остерман в своей беседе с благодетелем подчеркивал, что работает над «князем» один! Разумеется, ни у кого не дрогнула бы рука расправиться со всеми сотрудниками лаборатории в порядке общей очереди, но что-то у благодетеля не заладилось, очевидно, богатство его имело не вполне законное происхождение, и пал он, сраженный во цвете лет бандитской пулей. А приспешники его разбежались, оставив за собой кровавый след – истерзанную и мертвую вдову и Ирину, которая почти осталась без лица, в которой едва теплилась жизнь. Девушку взял под свое покровительство Воронов.

Он поместил Ирину Остерман в хорошую клинику, он платил за ее лечение, он приезжал каждый день и поддерживал ее как мог. Но между ними лежала ледяная пустыня, страшная вина Воронова – если бы он не уничтожил все экспериментальные препараты, если бы он хотя бы оставил вдове одну, заветную тетрадь с формулами… Мать осталась бы жива, дочь не была бы изуродована и морально, и физически… И этого Ирина не могла ему простить, и однажды она так и сказала, глядя сухими, насквозь выплаканными глазами в крашеную больничную стену.

– Убирайся. Я тебя ненавижу. Ты виноват. Из-за тебя умерла мама. Они убили ее у меня на глазах. И я тоже скоро умру. Ты все равно что убил нас собственными руками… Отдал на растерзание этим подонкам.

– Ирина, ты не права, – ответил Воронов. – Я знаю, что тебе больно… Но могли погибнуть люди. Много людей. Я бы спас вас – хотя и в этом не уверен. Скорее всего бандиты не настроены были вообще оставлять вас в живых. Ирина, мы могли выпустить на волю страшное зло, а в мире и так его слишком много…

– Я тебя ненавижу, – вяло сказала Ирина.

Она все время находилась под воздействием лекарств и даже рассердиться как следует не могла. Реальность плыла в розовом тумане. Но когда девушку выписали из больницы, ей все же пришлось посмотреть правде в глаза. Возвращаться было некуда. Квартира опечатана, на полу в гостиной нарисован мелом силуэт убитой матери, в спальне кровью забрызганы голубые обои. Ни работать, ни учиться Ирина пойти не могла – с таким-то лицом! Ей нужна была пластическая операция, и может, не одна.

И Воронов взял девушку к себе.

Первое время она не хотела даже говорить с ним, продолжая считать его виноватым в смерти ее отца, в смерти матери, в собственном уродстве. Здоровье ее совсем поправилось, после операций шрам стал выглядеть немного лучше, а вот залечить шрамы на душе девушки могло только время…

Время сделало свое дело. Ирина простила Воронова, простила ему все и осталась жить рядом с ним бок о бок. Она знала, что семейная жизнь для нее невозможна, кто бы смог полюбить такого урода? Поэтому стала жить заботами и надеждами своего покровителя. Она полюбила его молодую жену, когда он женился, полюбила его детей, когда они родились на свет… Страшно горевала, когда молодая жена оказалась легкомысленной поскакушкой, когда Воронов развелся, когда лишился одной из дочерей… Посвятила свою жизнь второй девочке.

То есть мне.

Я слушала этот невероятный рассказ и чувствовала страшное смятение.

Как я могла не знать всего этого?

Впрочем, как я могла знать?

От меня все тщательно скрывали.

Полагали, что я слишком молода или глупа.

А я жила в воображаемом мире, не интересуясь жизнью близких мне людей.

И еще у меня осталось ощущение, что Ирина Давыдовна говорит мне не все.

Что она питает к Воронову не только чувство привязанности.

Нет, ее чувства куда более сильные!

Вон как она стискивает пальцы, произнося его имя, аж белеют суставы, а шрам, наоборот, наливается краснотой!

– И мы оба думали, что все кончено, все забыто… Много лет никто не вспоминал про формулу «князя мира сего». И вот снова страдают невиновные, снова алчные люди охотятся за формулой.

От волнения Ирина изъяснялась несколько напыщенно.

– А кто они? – решилась спросить я. – И откуда им известно о формуле? Ты знала, отец знал. Кто-то еще?

– Я не в курсе. Сейчас нам нужно думать о другом.

– Но Аптекарь… отец – он спасет Стасю?

– Спасет? Что ты имеешь в виду? Выдаст ли он формулу? Нет, детка, нет. Ни в коем случае. Тогда не выдал, и сейчас не стоит на это надеяться.

– Но как же тогда…

– Он задействует свои рычаги. Я уверяю тебя, он сделает все возможное. Уже делает. Пойми, деточка, у него убеждения. Он никогда не переступит через них. Даже если его дочери будет грозить смертельная опасность.

– А она грозит?

– Увы. – Ирина Давыдовна прикоснулась кончиками пальцев, остриями ярко окрашенных ногтей, к своему лицу, к шраму… – Кто, как не я, знает об этом? Эти люди не остановятся ни перед чем. Пока она в безопасности – до тех пор, пока ее похитители не теряют надежды получить формулу. Но едва они поймут, что дело их проиграно, что их ищут люди Воронова и вот-вот найдут – случится нечто очень страшное. Стасю будут пытать и, вероятно, убьют. Более того, девочка моя, ты тоже в опасности, в страшной опасности. Не исключено, что они пытаются подобраться к тебе, уже подобрались!

– Но как? Кто? Не понимаю?

– А ты подумай. Не было ли у тебя новых знакомств, внезапных сближений? Может быть, ты не предполагаешь, что у этого человека дурные намерения? Может быть, он тебе даже очень симпатичен.

Макаров?

До этого я держалась, но сейчас мне стало дурно.

Макаров! Как я сама не догадалась!

Разумеется, он не мог влюбиться в меня, да что я о себе возомнила?

А он просто пытался подобраться ко мне…

И преуспел.

«Ох уж эти химики», – сказал он и посмотрел на меня со значением.

Это был намек.

– Ты так побледнела. Видимо, ты все правильно поняла.

– О да, – сказала я, сглотнув ком в горле. – Я все правильно поняла. И что нам теперь делать?

– Это ты сама должна решить, девочка моя. Ты выросла. Ты можешь отвечать за свои поступки. У тебя есть два варианта. Или ты возвращаешься домой, к твоему отцу, под его крылышко, под стеклянный колпак, под надежную охрану. Похитители не смогут причинить тебе зла, пока ты рядом с Вороновым. Но за жизнь твоей сестры уже никто не сможет поручиться. Или ты решаешь спасти Анастасию…

– Да, – поспешно сказала я. – Я выбираю второй вариант. Я хочу ее спасти…

– Отдав формулу? – шепотом спросила Ирина. – Выпустив в этот мир большое, могущественное зло?

– Черт с ним, с миром, – сказала я. – У мира есть выбор. У каждого есть выбор – принимать наркотики или отказаться от них. А у моей сестры такого выбора нет. И тут я на ее стороне. Но как? Как я могу ее спасти?

– Я помогу, – пообещала Ирина. – У меня есть кое-какие догадки…

Тетрадь, в которой была записана формула, обычная общая тетрадь в черной ледериновой обложке, пропала. Ирина была совершенно уверена – она хранится где-то у Воронова.