Раздевшись и пылая, Вронский принялся целовать и нежно посасывать вишенки Настиных грудей, а его естество ткнулось в смуглый живот Насти поверх пупка и сладко потерлось о бархатистую кожу.

— Настя, — прошептали губы Вронского, — Настенька…

Затем Константин Львович поднял, показавшееся ему невесомым тело Насти и перенес на постель, мягко положив ее на прохладные простыни, и сам расположился рядом. Он не торопился. Его любовный опыт подсказывал ему, что девушка покуда не готова и вообще еще не разбужена как женщина, а стало быть, надлежало произвести с ней полный комплекс ласк, имеющийся в его богатом арсенале.

Для начала он принялся нежно ласкать груди Насти, целовать нежные губы, чутко прислушиваясь к ее дыханию. В отличие от его собственного, оно, к слову сказать, было спокойным и ровным. Это немного забеспокоило Вронского. Сухой горячей ладонью он двинулся от грудей вдоль ее живота и мягко коснулся завитков жестких волос меж ее крепко сдвинутых ног. Не без усилия разомкнув их, его ладонь проникла меж них и легла на сакральное место, нежно поглаживая его и размыкая пальцами пухлые складочки вместилища. Настя, наконец, прерывисто задышала. Отметив это про себя, Вронский осторожно взял ее ладонь и перенес к себе, положив ее на свою изнывающую плоть. Настя, коснувшись его естества, быстро отдернула руку, но потом, словно устыдившись, виновато вернула свою ладонь на предложенное Вронским место. Когда она своими прохладными пальчиками стала перебирать и легонько мять его могучее достояние, Вронский не смог сдержать блаженства и страстного томления, охвативших его, и тихо застонал. А затем рывком перевернулся, оказавшись на Насте и, не в силах более сдерживать себя, взялся за свою плоть, направляя ее в вожделенное ею вместилище. Однако головка естества, вместо теплой и влажной пещерки, ткнулась в тыльную сторону гладкой сухой ладони. Вронский удивленно поднял голову и встретился с ясным взглядом Насти.

— Не могу, — почти неслышно прошептали ее губы. — Простите меня, Константин Львович, но я… не могу. Отпустите меня, пожалуйста…

Плоть Вронского, помимо прочего, верно, имела еще и слух, потому как после этих слов Насти, едва услышанных самим Вронским, сразу сникла и тотчас задремала, испустив янтарные слюньки. Константин Львович вздохнул, перевернулся на спину и невидящим взором уставился в потолок. Так он лежал, покуда Настя спешно одевалась, нимало не стесняясь его, ибо какое же стеснение, милостивые государи, может быть между друзьями? Тем паче после подобного действа, пусть и без логического завершения.

Дождавшись, когда Настя оденется, Вронский принялся одеваться сам, и настроение его, до этого никакое и, если можно так выразиться относительно настроения, опустошенное, стало каким-то ровным и радостным.

«Ну, чему ты радуешься? — спрашивал он сам себя, надевая панталоны и жилет. — Тебя развели, как последнего дурня, а ты чуть ли не весел. С тобой все в порядке?»

«В порядке, — отвечал сам себе Константин Львович, улыбаясь. — Со мной как раз все в порядке…»

Потом, несмотря на заверения Анастасии, что она преспокойно доберется до дому одна и не надо ее провожать, он велел закладывать карету, и покуда ожидал доклада камер-лакея, что карета готова, в его голове, как некогда в голове Насти, одна за другой проносились, прыгая, как кузнечики по летнему полю, мысли, которые было трудно поймать и додумать до конца. Например, кто была та женщина, которая так бесцеремонно увела от него Настю после дебюта ее в роли Анюты, сославшись на якобы важный к ней разговор, а сегодня выскочила вслед за ней на театральное крыльцо и проманкировала его вежливое приветствие?

Почти всю дорогу до дому Насти они молчали, каждый о своем. Вронский был спокоен и нисколько не сожалел ни о неудачном адюльтере, ни о времени, потраченном практически впустую.

Наконец, уже подъезжая к дому, Настя спросила:

— Вы не сердитесь на меня?

— Нисколько, — заверил ее Вронский.

— В таком случае я пойду?

— Мне кажется, вы что-то забыли сделать, — весело посмотрел ей в глаза Константин Львович.

— Да? — вскинула на него немного удивленный взор Анастасия.

— Да, — серьезно ответил Вронский.

— Что же?

— То, что подтвердило бы, что мы остались друзьями и что однажды вы уже проделывали, правда, поднявшись на цыпочки.

И Константин Львович несколько раз ткнул пальцем в свою щеку.

Настя наклонилось, быстро чмокнула его в указанное место и, не дожидаясь, когда он выйдет из кареты и поможет ей сойти, выпорхнула из экипажа.

— Спокойной ночи, — крикнул он ей вслед.

— Спокойной ночи, — отозвалась Настя, и карета тронулась.

«Повезет кому-то с этой девицей», — подумалось вдруг Вронскому.

Когда он приехал домой, то был грустен и задумчив.

Отчего?

Для этого надобно было заглянуть в его душу.

А в душе Константина Львовича стоял такой туман, что заглядывай не заглядывай, все равно ничего не увидишь…

9

— Ну и дурища же ты, — кипятилась на следующее утро Каховская, меча в Настю пылающие взоры. — Зачем ты пошла к нему?

— Я думала…

— Забудешься? — не дала ей договорить Александра Федоровна. — Гордость взыграла: мол, тебе, мой милый, не нужна, так и не надо, другому сгожусь?

— Я была в отчаянии, — вставила Настя несколько словечек, — а Константин Львович, он добрый и все понимает…

— Добрый?! — взорвалась Каховская. — Для себя он только добрый! Он добрый удовольствие себе справить, обманывать таких бестолковых, как ты. Да подобных ему, — Александра Федоровна даже замолчала, подбирая нужные слова, — таких надо еще во младенчестве кастрировать, как домашних котов. Пусть поют в церковном хоре фальцетом или женские партии в опере, и то бы больше пользы было!

— Вы не правы…

— Я всегда права! — опять не дала Насте вставить слова Каховская. — Запомни это.

— Хорошо, — понурила голову Настя.

— До чего там у вас дошло? — как бы мимоходом спросила Каховская. — Это было?

— Нет, — ответила Настя, еще ниже опуская голову. — В самый последний момент он отпустил меня.

— Отпустил? — не очень веря словам Насти, переспросила Каховская. — Быть такого не может! Верно, поносил тебя самыми последними словами.

— Вовсе нет. Улыбался. А потом проводил до дому, — ответила Анастасия.

Александра Федоровна недоверчиво покосилась на Настю. Лжет? Или правда этот Вронский не такой уж монстр, как о нем говорят? Верно, когда у него с ней ничего не получилось, решил нацепить на себя маску благородного джентльмена, дабы не показать ей, а главное, самому себе, что с Настей он потерпел фиаско.

О, Александра Федоровна прекрасно знала такую породу мужчин! Умные, образованные, холеные; телесно весьма крепкие, они смотрели на женщин как на некие особи, обделенные разумом и предназначенные только для обслуживания и ублажения мужчин. Посему и не признавали в женщинах, пишущих, скажем, стихи, настоящих поэток, а паче не видели их ни в каких науках, отказывая им в самых различных талантах, коими-де могут обладать только мужчины. По сути, сия порода, к коей Александра Федоровна решительно причисляла Вронского, была сродни немалому племени женоненавистников, к которому некогда принадлежал и ее покойный муж — полковник Каховский. Это его злые стишки и эпиграммы, высмеивающие кавалерских дам и фрейлин, ходили по Петербургу еще лет пять назад:

На навозе, близ Фонтанки

Жили три сестры-поганки.

Та, что <…> слыла

Камер-фрейлиной была…

Однако квинтэссенцией его взглядов на женщин было подзабытое ныне двустрочие:

В душе моей большое напряженье —

Все бабы вызывают раздраженье.

Таким же, несомненно, был и Вронский, развращенный донельзя женским вниманием и привыкший более получать от женщин, нежели отдавать. Одним словом, решительно — подлец и положительно — мерзавец…

— Тебе, похоже, просто повезло, — сделала вывод Александра Федоровна, успокаиваясь. — Дай мне слово, что подобного более никогда не повторится.

— Даю, — просто ответила Настя.

— Вот и хорошо, — примирительно произнесла Каховская. — Ведь я же за тебя беспокоюсь.

Настя благодарно посмотрела на свою старшую подругу.

— Вам не стоит более беспокоиться обо мне, — заявила она твердо. — Я уже знаю, как мне поступить.

— Опять? — с тревогой спросила Александра Федоровна, но Настя лишь загадочно улыбнулась…


Это был последний спектакль в сезоне. Анастасия чудно провела два акта, и публика не единожды бисировала, не дожидаясь окончания сцены. Время от времени она встречалась с Каховской взглядом, и тогда взор актрисы как бы говорил: потерпите еще немного, сейчас я вам покажу, на что я способна…

Для нее в зале, кроме Александры Федоровны и еще двух зрителей, князя Гундорова и Дмитрия Нератова, словно никого более не существовало. Для них, собственно, она и играла, и три пары глаз неотрывно смотрели на нее. С каждым из обладателей этих глаз Моина-Настя спорила и разговаривала от лица создаваемого ею на сцене образа. «Небо голубое, вода мокрая и всяк сверчок знай свой шесток? Такова данность, и ей надлежит покориться? — вдохновенным языком сценического действа говорила она Каховской, отвечая на ее тревожный взгляд. — Нет уж»!

«А ты, мерзкий старик, мышиный жеребчик, думаешь, так и будешь раз за разом ломать и калечить молодые жизни? А не напомнить ли тебе, что Курносая уже поджидает тебя за ближайшим поворотом»? — сумела она сказать князю Гундорову, после чего с его лица тотчас сползла слащавая улыбка.

Что касается обладателя третьей пары глаз, пытающегося смотреть на сцену холодно и безучастно, что ж, ему она скажет все просто, без обиняков, и не как Моина, а как Анастасия Павловна Аникеева.

— Сейчас моя героиня умрет, — неотрывно глядя в глаза Нератова, громко произнесла Настя. — Она уже умирала на этой сцене множество раз, и я умирала вместе с ней. Умирала от любви и из-за любви. Больше я не хочу умирать. И вам, — она протянула руку в сторону кресла, в коем, развалившись, сидел князь Гундоров, — больше этого от меня не дождаться…

Лица в зале невольно повернулись в сторону князя, и тот, пунцовея от сотен взглядов, заерзал в своем кресле.

— Настя, что ты делаешь! — зашипел в ее сторону Плавильщиков, страшно вращая глазами. — Немедленно, немедленно…

Анастасия оглянулась. За кулисами актеры хора и массовки молча наблюдали за происходящим. Меж ними, делая страшные глаза, беззвучно, как рыба, открывал рот держатель театра Медокс.

— Я прошу прощения у почтенной публики за срыв сегодняшнего спектакля, — обратилась Настя уже в зал. — И хочу проститься с вами…

По залу пробежал гул удивления, но она остановила его одним движением руки.

— Я покидаю сцену, потому что не хочу больше умирать на ней. Даже из-за любви. Именно ради нее я хочу жить!

В разных концах зала раздались два хлопка. На них зашикали, но двое продолжали рукоплескать и закончили, когда сами посчитали нужным. Потом они посмотрели друг на друга. Это были Александра Каховская и Вронский.

— Некоторые из вас думают, — Настя снова посмотрела в глаза Дмитрия Нератова, — что актриса на сцене является актрисой и в жизни. И такой нельзя верить, а ее боль и страдания есть лишь простое лицедейство, направленное на публику. Актерам-де вообще нельзя верить, ибо все у них — игра! Балаган! Ведь даже не каждый из вас, ценителей театрального искусства, — обратилась она снова в зал, — готов подать актеру руку. А что же говорить об остальных… Как же: шут, лицедей, низкое сословие. Но и у нас есть душа, и есть сердце. И чувствуем мы, и мучаемся, поверьте, не меньше вашего!

Теперь уже раздались хлопки из-за кулис, где столпилась едва ли не вся актерская братия театра.

— Я ухожу без сожаления, — продолжила Настя. — Мне нужно было сделать выбор, и я сделала его. Теперь никто не сможет упрекнуть меня в лицемерии и лжи. Прощайте, господа.

Настя оглядела безмолвный зал и глубоко поклонилась. И зал взорвался рукоплесканиями. На сцену полетели цветы, кошельки и даже мужские шляпы. Публика неистовствовала и находилась в чрезвычайной ажитации[5]. С кресел второго ряда поднялся молодой высокий мужчина и, не спрашивая разрешения и не извиняясь, стал решительно пробираться к выходу.

За кулисами раскрасневшуюся Настю, с блестящими черными глазами, подсвеченными изнутри знакомыми уже многим голубоватыми отблесками, обступили актеры.

— Это правда? Ты действительно уходишь из театра? — растерянно спросил Настю Плавильщиков.

— Ухожу! — с веселым отчаянием ответила Настя и посмотрела на высокого молодого человека, направлявшегося прямо к ней через толпу актеров.