Полина Федорова - Сюрприз для повесы

— Здравствуй, — подойдя к ней, сказал он.

— Здравствуй, — ответила она.

— Пойдем? — протянул он ей свою руку.

Настя посмотрела ему в глаза, перевела взор на окружающих ее людей и глубоко вздохнула. Запах кулис… Она вдыхает его в последний раз, чтобы навсегда унести с собой. Как воспоминание о частичке счастья, предшествующей тому огромному счастью, что ожидало ее впереди.

— Прощайте, — громко сказала она и приняла протянутую ей руку.

Сию сцену наблюдали еще двое, дама годов около тридцати, черноволосая и черноглазая, с чуть грубоватыми чертами лица и открытым ясным взглядом темных глаз и молодой человек лет немного за тридцать, красавец и известный в городе ловелас. Когда влюбленная пара скрылась, Вронский, в полупоклоне обратился к Каховской:

— Позвольте представиться, мадам, гвардии отставной штаб-ротмистр Константин Львович Вронский.

Александра Федоровна бросила на него испепеляющий взор и ничего не ответила.

Верно, будь на месте Вронского кто-либо другой, то этот другой, скорее всего, стушевался бы и удалился прочь. Но Константин Львович лишь едва заметно побледнел, однако через миг как ни в чем не бывало произнес:

— Мне тоже очень приятно.

И очень душевно соврал:

— Анастасия Павловна много рассказывала о вас.

Каховская подняла бровь.

— Анастасия? Рассказывала?

— Да, — подтвердил Вронский, честно глядя ей в глаза. — Я сам об этом ее просил.

— Зачем?

Это был один из самых нелюбимых вопросов, правда, задаваемый ему крайне редко. Ну разве можно ответить на него однозначно?

«Нам необходимо встретиться тет-а-тет», — говорил Вронский даме и иногда слышал в ответ кокетливое:

«Зачем»?

На такой вопрос существовал лишь один достойный ему ответ: «Затем». Но сей ответ даму, конечно, не устроил бы, и потому Константину Львовичу приходилось произносить длинные фразы о необходимости выговориться и рассказать о своих чувствах, чего, конечно, невозможно произвести на людях, а стало быть, надо ехать к нему на квартиру, где уж точно никто не помешает, и у него будет возможность излить всю свою преогромнейшую к ней симпатию. В голове уже существовал другой план: излить не перед ней, а в нее, и вертелся другой ответ: дескать, дура ты, нешто не понимаешь, что я тебя хочу, и ты либо идешь со мной, либо катишься — ко всем чертям.

«Да отчего же к вам на квартиру»? — спрашивала дама, делая удивленные глаза и часто моргая.

Для Ответа на следующий глупый вопрос, имелся другой, единственно достойный ответ: «Да оттого».

Но и его не следовало произносить вслух, а надлежало долго и терпеливо объяснять этой Зизи или Аннет, что ежели встретиться где-нибудь в беседке на Патриарших прудах или Пречистенке, то не исключено, что их может кто-либо увидеть или подслушать, после чего, мол, подпадет под сомнение ваша дамская репутация, чего ему, человеку, выше всего ставящему женскую честь, решительно невозможно допустить.

«Наши сношения визави мы можем прекрасно проводить у меня дома, — убаюкивающим и мягким голосом говорил Вронский, ласково глядя на Зизи или Аннет. — Там нас никто не увидит и не услышит, и уж я постараюсь — поверьте мне! — сделать так, чтобы никто не заметил вас входящей или покидающей мой дом». Впрочем, Константин Львович здесь нимало не кривил душой, ибо всегда строжайше соблюдал конспирацию относительно посетившей его дамы.

В конечном итоге женщины по большей части сдавались и соглашались побеседовать с Вронским тет-а-тет. Константин Львович изливался в любезностях и не только, сии беседы зачастую затягивались далеко заполночь, а то и более, совершенно выматывая беседующих одновременно сливающихся в самых различных позах, на кои искушенный в любовных утехах Вронский был большой выдумщик. После подобных рандеву дамы уже первые напрашивались в гости, и Константин Львович любезно соглашался их принять, стараясь меньше говорить да больше действовать.

Дамы были в восторге…

— Затем что вы мне интересны, — ответил после некоторого молчания Вронский, проникновенно глядя в глаза Александре Федоровне.

— А вы мне — нет, — отрезала Каховская и отвернулась.

Вронский, потоптавшись, приподнял шляпу и был вынужден ретироваться. Он медленно направился к карете, и лицо его пылало.

Все-таки она задела его за живое…

Вронскому еще не доводилось встречать женщин такого типа, как Александра Федоровна Каховская. Слишком независимая и непосредственная. Слишком прямолинейная и порывистая. Никаких масок и личин, приготовленных для той или иной ситуации, со всеми ровна без кокетства и руководствуется исключительно собственным мнением, которое, как она полагает, является единственно верным.

А может, так и надо?

Быть такой, какая есть, именно быть, а не казаться. Да так ведь и жить легче!

Константин Львович бросился на оттоманку, заложил за голову руки…

Но какова, а?! «Вы мне не интересны»! Скажи так какая другая…

— Барин, там вас барышня одна спрашивают…

Ну вот, старик Фукидид, как всегда, не вовремя. И отчего это камердинеры появляются в самое неподходящее время, а когда нужно — их не дозовешься?

— Что за барышня?

— Сказывают, ваша хорошая знакомая.

— У меня много хороших знакомых. Ты спросил, как ее зовут?

— А как же!

— Ну так скажи как!

— Так это…

— Что это? — начинал закипать Вронский.

— Так что, это, извиняйте, барин.

— Тьфу ты, Господи, — заерзал на оттоманке Константин Львович. — Ты спросил у нее имя?

— Спросил.

— Ну так назови его!

— Извиняйте, барин…

— О Боже, Фукидид, — схватился за голову Вронский. — Ведь ты с ума меня когда-нибудь сведешь. — Говори, скотина, как барыню зовут!

— Не можу, Константин Львович, — понурил голову Фукидид.

— Да отчего же?

— Запамятовал я.

— У-уф, — выдохнул Вронский. — Что же сразу-то не сказал, что запамятовал?

— Забоялся, — признался Фукидид. — Оно ведь как: прознаете вы, что у меня с памятью худо, так и прогоните в деревню, на выселки. Ну зачем вам сдался глухой камердинер? А я в деревне, барин, пропаду, потому как привык жить в городу, при вас опять же, да и кто в деревне меня кормить-то будет? А сам я, надоть, себя там-то прокормить не смогу. Заскучаю по вас да и помру зараньше сроку…

— Ладно, ладно, — прервал разглагольствования слуги Вронский. — Ступай, зови барыню.

Зизи влетела в кабинет эдакой цветастой птахой: то ли большой попугай, то ли маленький павлин, и сразу наполнила кабинет Вронского запахом лаванды и роз. Константин Львович, конечно, поднялся с оттоманки и, галантно склонившись, поцеловал барышне ручку. Зизи хотела было при поцелуе положить свою лапку, затянутую в лайку, на его голову и слегка взъерошить волосы, как это всегда и бывало, но раздумала. Бровки ее свелись к переносице, не произведя при этом ни одной морщинки, алые губки слегка надулись, и она произнесла с интонацией строгой гувернантки:

— Как вам не стыдно!

Вронский удивленно посмотрел на нее:

— За что, дорогая?

— Ах, вы еще и не знаете, за что?!

Глазки ее широко раскрылись, и ротик негодующе скривился.

— Не имею ни малейшего понятия, — подтвердил Константин Львович.

— Та-ак, — протянула Зизи. — А кто третьего дня обещался быть у меня к ужину? Хотите, я напомню вам слова того, кто это обещал?

Она капризно посмотрела в глаза Вронского и, подражая его интонациям, произнесла:

— Конечно, сударыня, всенепременно буду…

Вронский виновато опустил голову.

— Ей-богу, Зинаида Павловна, совершенно вылетело из головы. Закрутился тут, знаете ли…

— А я-то, как последняя дура, ждала его, ждала, — проговорила Зизи с превеликой обидой, — а он, видите ли, закрутился…

— Ну простите, Зинаида Павловна. Ну, Зизи, — моляще посмотрел на кокетку Вронский и улыбнулся той чарующей улыбкой, после которой на него уже невозможно было злиться. Бровки у Зизи вернулись на место, взгляд повлажнел, и она после недолгого колебания улыбнулась в ответ.

— Больше так не делайте никогда! Вы слышите? — негромко произнесла она и легонько хлопнула его по руке ладошкой.

— Больше не буду, — пообещал Константин Львович и томно посмотрел на нее.

Они встретились взглядами. Один — просил, почти требовал, другой — соглашался, охотно уступая.

Вронский привлек Зизи к себе и легонько поцеловал в щеку. Потом в нежную мраморную шейку и плечико. Затем его губы коснулись манящей складочки между холмами грудей, кои никак нельзя было назвать маленькими. Зизи сладко вздохнула и прикрыла глаза от охватившей ее истомы.

А поцелуи Вронского становились все смелее. Скоро за дело принялись руки, отменно знающие свою роль в сей ситуации. Они обласкали все тело Зизи, побывав в самых отдаленных и сакральных местах, после чего у барышни стали подкашиваться ноги. Да и сам Константин Львович уже не твердо стоял на ногах, посему он легонько стал подталкивать гостью к большому письменному столу замечательного орехового дерева с когтистыми лапами то ли тигра, то ли льва вместо обычных ножек. Когда она боком уперлась в массивную столешницу, он повернул ее лицом к столу и, слегка наклонив, поднял ей платье, обнажив аккуратную попку, затянутую в шелк кружевных панталон. Когда он принялся стягивать их, Зизи неуверенно и с придыханием произнесла:

— Что вы де-ла-е-те?

— А что, не надо? — выдохнул ей в шею Вронский, продолжая начатое дело.

Ответа не последовало. Константин Львович, спешно обнажившись снизу до пояса и стянув с Зизи панталоны — причем та эдак ненароком приподняла сначала одну ножку, а затем другую, — кажется, даже с неким хрустом вошел в нее одним мощным резким толчком и принялся двигаться с постепенно увеличивающейся скоростью. Зизи громко застонала от охватившего ее наслаждения и, выгнув спинку, стала в такт его движениям подаваться ему навстречу. Через малое время тело ее еще более выгнулось и содрогнулось в сладких конвульсиях. Ротик приоткрылся, и послышался долгий и громкий стон наслаждения, в какой-то степени побудивший излиться и Вронского. Он вздрогнул раз, другой, третий и тихо прохрипел:

— О-ох, Александрин…

У Зизи мгновенно разогнулась спинка, и она резко выпрямилась, причинив некоторую боль еще не успевшему обмякнуть естеству Вронского.

— Что? — рывком обернулась она к любовнику. — Как ты меня назвал?!

— Алек… Аннет… Нет, Мари… Тьфу ты, Зизи!

— Прочь от меня! — зло оттолкнула она его, вошла в лежащие на полу двумя сцепленными шелковыми колечками панталоны и поместила их туда, где им и надлежало быть у порядочных барышень. Потом, оправившись и не оглядываясь, она чуть не бегом вышла из кабинета и громко хлопнула дверью, вслед за тем стих и стук ее каблучков. Константин Львович, оторвав взгляд от двери, посмотрел на свое достоинство.

Покраснев, верно, от причиненной боли, оно обиженно смотрело куда-то вбок своим большим единственным оком.

Масленица, милостивые государи, это не только питие спиртных напитков, о чем сказал какой-то анонимный поэт в следующих строках:

Брожу ли я вдоль улиц грязных,

Вхожу ль в шикарный ресторан,

Сижу ли я в вертепах разных,

Я вижу пьющих россиян…

Хотя пили и в понедельник масленичной недели, напевая «А мы Масленицу встречали, на горушке побывали…» и, приплясывая вокруг шеста с соломенным чучелом или деревянной куклой, одетой в саван; пили и во вторник, и в среду, и в Прощеное воскресенье. В этот день устраивали проводы Масленицы, сжигали соломенное чучело, деревянную куклу или обложенную хворостом и щепками ледяную гору, просили прощение друг у друга, целуясь в уста. Словом, пили всю неделю.

Сей праздник — это не только народные гуляния, когда полны публикой улицы, по коим с гиканьем, свистом и цыганским пением день и ночь несутся тройки с загулявшими купцами. В публичных садах, иллюминированных масляными фонарями, наяривают бравурные марши военные оркестры, а скверы пестрят каруселями, горками и балаганами, особливо посещаемые публикой во вторник масленичной недели.

Масленица, судари вы мои, это не только время визитов, балов и нескончаемого поедания блинов, о чем тот же анонимный поэт сказал так:

Дам отдых всем делам, вопросам;

Куда девались скука, сплин —

И овладел счастливым россом

На всю неделю жирный блин.

Забыты споры и раздоры,