Жасмин Майер - Табу

— Работаешь? — ахает она, когда Тимур доходит до этой части своей новейшей биографии.

— Да. Детским тренером по футболу.

Алевтина Петровна даже останавливается посреди коридора, заставляя охрану сбиться с шага.

— Но зачем тебе работать?… А твой отец об этом знает?

Тимур усмехается, но бабушка не дает ему продолжить:

— Это тебя там избили? На твоей работе? — она касается его рассеченной губы, а меня впервые накрывает холодным ужасом осознания, от чьей руки Тимур действительно получил эту травму.

Тимур не сдерживает себя в выражениях. Но на этот раз ему удалось превзойти самого себя. Если Сергей поднял на него руку, то ему совершенно точно не понравилось то, что он услышал, приехав в интернат. Что, если это связано со мной? Если дело не только в упрямстве Тимура работать по профессии?

И что случилось между отцом и сыном потом, если Сергей угодил в больницу? Кто из них нанес первый удар? Смог ли молодой горячий Тимур, который недолюбливает отца, удержать себя в руках, если именно Сергей был первым?

Голова идет кругом. Тимур впереди меня горячо рассказывает о своих воспитанниках и своей работе бабушке. Такой самоотверженный и восторженный, именно этим он и покорил меня. Я всегда восторгалась людьми, чье упрямство помогает им идти за мечтой хоть на край света. Тимур именно такой. Невзирая на условности, отца, положение в обществе, отсутствия нужного образования, он прошибет любые стены, которые встанут у него на пути.

Но я больше не могу им любоваться. Не имею права. Если это он… Действительно он избил отца… Сейчас в мое сердце будто ввинчивают ржавый кривой гвоздь. Применят силу это не выход. Уродовать чужое тело, чтобы добиться своей правоты, это низко.

Мы доходим до нужной палаты, и вокруг Алевтины Петровны моментально материализуются все врачи, какие только могут быть, чтобы огласить всевозможные отчеты о состоянии сына. Кажется, свекровь поставила на уши всю больницу, к тому же нельзя забывать о статусе Сергея.

Его самого еще нет в одноместной палате, возле которой дежурят парни в форме. Полицейские тут же примечают кровоподтек на губе Тимура или мне так кажется из- за нервов. Отхожу в сторону, чтобы привести мысли в порядок, но уйти далеко мне не удается.

— Только не говори, что ты думаешь, что это я его «разукрасил», — раздается над моим ухом.

21 — 1

— Стой, где стоишь! — пальцы Тимура больно впиваются в мое запястье. — Да хватит уже от меня бегать!

Громкий голос привлекает внимание какой-то медсестрички в коротком халате, и она оценивающим взглядом окидывает Тимура с головы до ног.

Хочется кричать, но мне нельзя с ним сейчас даже разговаривать, поэтому вместо этого пытаюсь прожечь в нем дыру взглядом. To, что Тимур переступил границы дозволенного, до самого Тимура доходит только, когда за моей спиной раздается холодное покашливание.

Проклятье! Только свекрови опять не хватало!

Выдергиваю свою руку из его захвата, машинально потирая запястье другой рукой, и смотрю на Алевтину Петровну. Свекровь в бешенстве — это сразу ясно по тому, как перебегают ее глаза с одного на другого. И как она резко отвечает той самой медсестричке: «Так поторопи их с результатами!»

Ненавижу оказываться в центре внимания, а Тимур словно только этого и добивался. Больше всего на свете сейчас я мечтаю проваливаться сквозь землю. Или еще лучше — очутиться снова там, на том приеме в день его возвращения в Россию. И запретить себе ходить в тот зимний сад, чтобы не видеть то, что было не предназначено для моих глаз. Возможно, тогда я бы не стала медленно сходить с ума по нему. По тому, каким красивым становится его лицо во время оргазма. Не стремилась бы снова увидеть перед собой. И даже — самой добиться этого.

Я бесконечно виновата в том, что совершила. И меня медленным ядом убивает осознание того, что такое простое условие брака, как верность, оказалось мне не по плечу. Собственными же руками я почти лишила себя единственного смысла, который смогла отыскать в своей никчемной жизни. Я не готова терять и его тоже. В моей жизни больше ничего не осталось, кроме фонда, который принадлежит Сергею.

Одним только взглядом Алевтина Петровна выносит мне приговор. Жестокий, бескомпромиссный. Без права реабилитации. Я не должна касаться Тимура. Только не ее родного внука. И не у палаты избитого мужа.

— Коллеги сказали мне, что Сергею нужен отдых, — произносит она ледяным голосом, жестом прерывая Тимура, который снова хотел встрять. — Думаю, ты можешь ехать домой, Ксения. Не стоит навещать его шумной толпой или делать так, чтобы он нервничал. Кажется, ты говорила у тебя много дел. Не будем тебя задерживать. А ты останешься со мной, — обращается она к Тимуру железным тоном. — Мы ведь так давно не виделись, верно?

— Но я… Хочу видеть своего мужа.

— Он приедет домой, его не будут держать здесь долго. Вова, пожалуйста, отведи Ксению Михайловну к машине и проследи, чтобы все было, как полагается.

Один из охранников отделяется от стены безмолвной тенью. Это знак, что мне пора идти. Либо устраивать скандал на глазах у охраны, свекрови и медперсонала и требовать — совершенно внезапно — законное свидание с собственным мужем.

Но я ведь знала, что так и будет, верно? Только мужчинам все сходит с рук. Не глядя на Тимура, который опять все испортил, я просто разворачиваюсь и ухожу.

Хочу броситься следом за Божьей Коровкой, остановить ее, обнять и защитить. В ее глазах было столько ужаса от вероятности, что я — именно тот, кто избил ее мужа. Разве мог я с этим смириться? Хотя и должен был. Должен был действовать вежливее, и уж точно не распускать руки при бабушке.

Я делаю рывок следом за ней.

— А ну стой, где стоишь, Тимур, — бабушка держит крепко, как голодный тигр пойманную газель. — Ты же не думаешь, что можешь зажимать ее по углам у всех на глазах?

Не могу? Почему не могу?

Только рядом с ней мое сердце становится таким большим, что царапает ребра. Только рядом с ней мою грудную клетку переполняет радость. Почему же я не могу прикасаться к ней, когда мне так хорошо и только этого и хочется?

Как мне объяснить бабушке, что мне нужна вторая жена моего отца?

Я настолько сильно не привык к отношениям, что в очередной чертов раз не подумал о том, как любой мой поступок аукнется для Божьей Коровки. Даже прикосновение, даже взгляд. Для нее все возвращается в стократном объеме и бьет наотмашь, как сильнейшая пощечина.

Теперь в моей груди вместо горячего сердца твердый холодный ком, который не дает нормально дышать. Раньше мне казалось, что я вполне умею сопереживать чужим страданиям. Оказалось, нет. Ни черта я не умею разделять чужую боль. И только сейчас я ощущаю чувства Божьей Коровки настолько явственно, будто они мои собственные.

За доли секунды я успел увидеть, как жизнь снова ее покидает. Как она становится той самой бесчувственной, бескровной Ксенией.

Мне хочется орать во весь голос, неужели никто не видит этого? Почему никто не видит, как она умирала рядом с моим отцом день за днем и как теперь я медленно умираю без нее, пока она удаляется по коридору?

Как эти люди могли быть настолько слепыми, что не заметили, как день за днем, месяц за месяцем, потеря за потерей, Ксения из румяной и радостной женщины превращалась в бледную тень самой себя. Вот кем она стала рядом с моим отцом. И кем не должна быть рядом со мной!

Но на лице бабушки нет сочувствия или жалости. Только злая решимость, когда она ерошит мои волосы. И говорит нежным тоном, который не вяжется с металлом в ее глазах:

— Какой же ты избалованный, Тимур. Разве не говорили тебе в детстве, чтобы не брал чужого? Нельзя же так! Людей постыдился бы!

— Бабуль, Ксения не вещь и не какая-то игрушка, чтобы…

— Не перебивай меня, Тимур. Не знаю, как в Лондоне, но баб у нас на родине хватает. Может, ты и оголодал в своей Англии, но сейчас явно махнул лишнего. Об отце подумал? Ты-то наиграешься, а ему что делать? Как в глаза жене смотреть? Да и не нужна тебе такая, как Ксения, Тимур. Тебе здоровую надо, чтобы деток завести, остепениться. Заметил ведь, что у них с твоим отцом детей больше не было? Вот и не будет! Не смогла Ксения выносить, а теперь и не сможет больше. А тебе надо перестать скакать по чужим постелям! За ум пора взяться, Тимур. Какой интернат, Господи? Что за тренерство? Раз вернулся, займись отцовскими делами. А если с ним что случится? Видишь, избили. Работа у него тяжелая, нервная. А сердце у него не железное, Тимур, кому оставит все свое нажитое?…

22-1

— Ну идем, идем. Вот он идет в палату! Сережа, как ты?

Бабушка мигом бросается к отцу, а я остаюсь за спинами докторов и охраны. Я-то знаю, что отец совсем не будет рад меня здесь видеть.

У него на скуле красуется синяк под левым глазом, а еще он держится рукой за ребра и морщится, когда поворачивается. Я совершенно точно помню, как он целый и невредимый покинул кабинет Палыча, оставив меня утирать кровь с собственного лица.

Если бы я вскочил раньше и врезал ему в ответ, то уж точно не нашел бы пригласительный, который он выронил на ковре. И тогда не было бы всего, что было.

Обидно, что после всего Божья Коровка решить, что я мог избить отца.

— А Ксения где? Не приехала? — рявкает отец и вдруг безошибочно находит меня среди толпы.

Вид у него становится такой, как будто он в кучу навоза вляпался. Но вокруг слишком много случайных людей, чтобы устраивать мне очередной скандал или врезать первым. Несмотря на вездесущих врачей, успеваю заметить, что за спиной отца не маячит привычная тень охранника.

Оттесняя бабушку, к нему моментально выдвигаются парни в форме. Распахивают дверь палаты, пропуская сначала его, затем бабушку, а уж та затаскивает и меня следом.

— Жена моя где? — снова повторяет отец.

— Дела у нее.

— Вы ее подозреваете в чем-то? — тут же оживляется лейтенант и добавляет под тяжелым взглядом моего отца: — Шучу, шучу. У нее алиби, ее уже проверили. Итак, вы подтверждаете, что нападение на вас было совершенно на территории спортивного интерната номер двадцать три ноль восемь?

— Подтверждаю, — кивает мой отец и снова морщится.

— Этого не может быть! Там учатся дети, в это время идут уроки! Никому из них и в голову бы не пришло нападать при свете дня на взрослого мужчину!

— А вы, молодой человек, простите, кто? — интересуется второй полицейский.

Отец смотрит на меня, не мигая.

— Мое имя Тимур. Я работаю тренером в интернате, — отвечаю твердо.

Бабушка рядом тихо ахает. Я не назвал себя его сыном. Отец тоже никак не поправляет меня. Фактически, мы оба сейчас прилюдно отреклись друг от друга.

После всего я не удивлен, да и не рассчитывал на дружбу. Жаль только, что бабушку никто к такому не подготовил. Она хватается за сердце и смотрит то на меня, то на отца. Но в какой-то момент бабуля, кажется, решает, что отцу, должно быть, что-то известно обо мне и Ксении, поэтому он так зло на меня смотрит.

— В этом захолустье есть камеры наружного наблюдения? — произносит он, переводя глаза на полицейского. — Я им это с рук не спущу, даже будь это церковное подворье. Перетрясу интернат сверху донизу, чтобы найти подонков.

Вспоминаю его слова в кабинете Палыча о том, что он не позволит мне остаться на своем месте. И это — лишь начало его обещаний. Картина изощренной мести окончательно складывается в моей голове. Он воспользовался визитом ко мне, поднял очередную шумиху вокруг своего имени, а теперь его борьба с ветряными мельницами — несуществующими нападавшими, — больно ударит не только по мне. По всему интернату.

— Конечно, есть камеры, — кивает полицейский — Мы сразу наряд отправили. Они звонили, отчитались. Есть одна камера поблизости у булочной. Часть внутреннего двора интерната очень хорошо просматривается.

Отец не может скрыть своего разочарования.

— И все? Одна камера где-то сбоку?

Боится, что его поймают на фальсификации нападения? Но это не похоже на страх, что-то другое мстительно тлеет в глубине его глаз.

— Нет, это не все, — отзывается лейтенант. — На стадионе еще полно камер, а вы сказали, что именно в ту сторону сбежали преступники. Больше похоже, что они все-таки неместные, раз не знали, что на стадионе камерами по высшему разряду оснастили. Каждый метр видно.

Я впиваюсь в дверной косяк пальцами. И перестаю дышать.

— Отлично, — холодным, как могильная плит, голосом произносит мой отец. — Возьмите записи за две недели до события. Вдруг узнаю их лица. Наверняка примелькались. Если в интернате не случалось ничего противозаконного и там учатся одни дети-ангелочки, то и боятся им нечего, так? А если окажут сопротивление, тем более берите.