Граф положил себе на тарелку кусок жареного кабана, а Жизель тем временем отрезала себе кусок языка, ко не начала есть, пока не передала графу соусы, которыми можно было приправить выбранное им мясное блюдо. Если он рассчитывал с удовольствием понаблюдать за тем, как недоедавшая в течение долгого времени девушка будет наверстывать упущенное, то его ждало разочарование. Жизель ела неторопливо, очень ловко пользовалась столовыми приборами и насытилась задолго до того, как граф кончил ленч.

Ему удалось убедить Жизель выпить немного кларета, но она сделала всего несколько маленьких глотков.

— Я привыкла обходиться без вина, — извиняющимся тоном объяснила она. — Но теперь, благодаря деньгам, которые вы мне дали, милорд, мы сможем жить лучше.

— Полагаю, их хватит не слишком надолго, — сухо заметил граф. — Я слышал, что за время войны цены невероятно выросли.

— Это так. Но все-таки мы… сумеем их растянуть.

— Вы всегда жили в Челтнеме?

— Нет.

— А где вы жили?

— В небольшой деревушке… в Вустершире.

— Тогда почему вы переехали в город? Наступило недолгое молчание, а потом Жизель сказала:

— Извините меня, ваша милость, но я хотела бы пойти домой и взять мазь, которая понадобится для ваших перевязок. Я не уверена, что у матери ее достаточно. Если нет, то ей придется приготовить новую, а на это понадобится время. Мне не хотелось бы, чтобы лечение прерывалось, если мы начнем его.

Граф пристально посмотрел на нее.

— Другими словами, ты не намерена отвечать на мои вопросы.

— Да… милорд.

— Почему?

— Мне не хотелось бы, чтобы ваша милость сочли меня невежливой, но моя семейная жизнь касается только меня.

— Почему?

— По причинам, которые… я не могу открыть… вашей милости, — с неожиданной твердостью ответила девушка.

Она встретилась взглядом с графом, и, казалось, между ними завязался безмолвный спор о том, чья сила воли победит. И очень скоро граф раздосадованно проговорил:

— Какого дьявола тебе понадобилась вся эта скрытность и таинственность? Я заинтересовался тобой, и, бог свидетель, лежа здесь день за днем, мне совершенно нечем было интересоваться, кроме этой треклятой ноги!

— Мне… очень жаль, что я вынуждена была… разочаровать вашу милость.

— Но тем не менее ты не намерена удовлетворить мое любопытство?

— Не намерена, милорд.

Граф невольно развеселился.

Ему казалось странным, что это хрупкое создание с тоненьким личиком и торчащими косточками считает возможным не подчиниться его воле, хоть она должна сознавать, что он готов оказать ей благодеяние. Однако в этот момент граф не имел желания оказывать на нее нажим и поэтому решил пока уступить.

— Ну хорошо, пусть будет по-твоему. Забирай все, что хочешь, и отправляйся домой. И возвращайся без промедления, иначе я подумаю, что ты решила сбежать с моими деньгами.

— Вы должны понимать, что платить вперед всегда бывает опасно!

И хотя озорной ответ служанки немало удивил графа, он невольно улыбнулся.

Жизель упаковала холодные мясные закуски в белую бумагу и сделала аккуратный сверток, который ей пришлось держать обеими руками.

— Большое вам спасибо, милорд, — тихо. сказала она.

А потом, словно вспомнив о том, что теперь у нее есть новые обязанности, она добавила:

— Вы отдохнете днем? Для скорейшего выздоровления вам лучше всего немного поспать.

— Ты велишь мне это сделать? — Графа, который привык всю жизнь распоряжаться другими людьми, забавляла мысль, что он готов подчиниться воле этой худенькой девчонки.

— Конечно! Вы ведь наняли меня вам в сиделки. Поэтому я должна советовать вашей милости, как надо себя вести, даже если вы откажетесь меня слушаться.

— Ты ждешь, что я буду возражать?

— Мне кажется маловероятным, чтобы кому-то удавалось заставить вас что-то сделать, если вы сами этого не хотите. Так что мне придется воззвать к благоразумию вашей милости.

— Ты очень проницательна, Жизель, — заметил граф. — Но тебе не хуже меня известно, что, как говорится, «хозяйка за порог, а кот — по творог». Так что, если тебя волнует мое благополучие, я советую тебе не отсутствовать слишком долго.

— Я вернусь, как только возьму дома мазь, ваша милость.

Жизель сделала грациозный реверанс и покинула комнату.

Граф проводил ее взглядом, а потом снова взял рюмку с кларетом и задумчиво сделал глоток. Впервые за целый год у него появился новый интерес, не связанный с состоянием его собственного здоровья.

До ранения граф Линдерст был человеком очень подвижным и почти все время проводил либо на поле битвы, либо на охоте. Именно поэтому бездействие, к которому его принудила больная нога, было для него совершенно невыносимым. Он страстно возненавидел свой недуг даже не столько из-за физических мучений, сколько оттого, что чувствовал себя беспомощным. Это была слабость, которую он презирал и против которой сражался так, словно это был неприятель, которого необходимо измотать и победить.

У него не было причин оставаться одному. К тому же граф Линдерст был общительным человеком и нуждался в обществе. В Челтнеме нашлось бы множество людей, которые сознавали его высокое положение в обществе, не говоря уже о том, что тут были и офицеры, которые либо служили под его командованием, либо слышали о нем и восхищались его военным гением. Все эти люди сочли бы за счастье навещать его у него в доме, а потом, когда это станет возможно, принимать его у себя.

Но после ранения у графа испортилось не только здоровье: у него испортился характер. Всю свою жизнь он был в прекрасной форме — и теперь его положение больного стало ему ненавистно. Он ни с того ни с сего решил, что общество ему прискучило — и в особенности такое, в котором он не может наслаждаться благосклонностью прекрасных женщин.

Как и ею знаменитый начальник, герцог-Веллингтон, граф Линдерст любил общество женщин, особенно не слишком взыскательных — таких, в присутствии которых можно было бы позволить себе такую свободу речи и манер, какая не допускалась в светском обществе. Поэтому объектами его интереса становились и оперные певицы с Друри-лейн, и самые привлекательные и популярные красавицы Сент-Джеймса. Никто из них не мог отказать никаким его желаниям: он был не только знатен и невероятно богат, но и обладал неким обаянием, перед которым не могла устоять ни одна женщина.

Дело было не только в том, что граф был высок, прекрасно сложен и хорош собой, а в военном мундире выглядел так, что сердце каждой женщины начинало биться быстрее. В нем было что-то такое — нечто, не поддающееся определению, — что неизменно привлекало прекрасный пол.

Немало женщин увлекались графом до такой степени, что теряли не только голову, но и душевный покой: помимо воли в их сердцах зарождалась любовь.

Возможно, причина этого заключалась в ленивом равнодушии, с которым он обращался с ними, и это отношение было совершенно не похоже на те энергичные приказы, которые он отдавал, когда имел дело со своими подчиненными.

«Вы обращаетесь со мной так, словно я кукла или марионетка — всего лишь игрушка, которая существует только для того, чтобы вас забавлять!»— обиженно сказала ему какая-то чаровница.

Такие слова в той или иной форме повторяв ли почти все женщины, с которыми он встречался до и после нее. И действительно — граф не относился к женщинам серьезно.

С солдатами все обстояло совершенно иначе. Его подчиненные буквально боготворили его, чувствуя, как он печется о них. Граф ожидал от них безусловного повиновения, но у него всегда находилось время, чтобы выслушать их жалобы или обсудить возникшие затруднения.

Когда граф Линдерст закрыл двери своего дома перед прелестными женщинами, которые с радостью сидели бы у его постели и пытались заставить его забыть о страданиях, которые причинила ему выполненная Томасом Ньюэлом операция, то он стал затворником не из-за ложной гордости — . Дело было в том, что втайне он находил всех женщин ужасно скучными. Они занимали его только тогда, когда он мог активно добиваться их внимания, наслаждаясь всеми перипетиями флирта, который неизбежно заканчивался в постели.

Итак, граф добровольно ограничил круг своего общения собственным камердинером Бэтли и управляющим домом полковника Беркли мистером Кингли, с которым он каждый день обсуждал последние понести.

И вот теперь, совершенно случайно, в его жизни появился новый интерес — и его подарила ему женщина. Даже если бы Жизель поставила своей целью приковать к себе внимание графа, то она не смогла бы найти лучшего средства, нежели предстать в его глазах таинственной и непонятной.

Граф привык, что женщины рассказывали ему о себе задолго до того, как он сам их об этом попросит — и, как правило, они говорили даже слишком охотно… покуда предметом разговора служили они сами. Но загадочная Жизель затронула какую-то струну в его душе, он испытывал к ней не только жалость из-за того, что она так сильно истощена из-за недоедания: она решительно заинтриговала его как личность. Как могло случиться, что девушка столь явно благородного происхождения, получившая хорошее образование и обладающая утонченными манерами, которые не покинули ее даже в чрезвычайных обстоятельствах, могла настолько изголодаться? Было совершенно очевидно, что она выросла в хорошем доме! И в таком положении оказалась не только она сама, но и ее мать, и ее юный брат…

Как они могли столь внезапно впасть в нищету? Даже если финансовый кризис был связан со смертью ее отца, то почему у них не нашлось родственников, не нашлось никого, кто хотя бы предложил им кров?

Граф не послушался совета Жизели и не попытался заснуть. Вместо этого он лежал и думал о ней — пытался сообразить, как можно убедить ее рассказать ему о себе.

«Надо полагать, что, когда я узнаю ее историю, она окажется весьма заурядной, — подумал он. — Карты, вино, женщины… Что еще может служить причиной тому, что, умирая, мужчина оставляет семью без средств?»

Хотя граф готов был подсмеиваться над собственным интересом, но на самом деле он был глубоко заинтригован. Неутоленное любопытство заставило его считать время до прихода девушки. Ему казалось, что оно движется невыносимо медленно. Он как раз начал подозревать, что у Жизели есть какие-то основания вообще не возвращаться, но тут дверь открылась, и она вошла в комнату.

Граф сразу же заметил, что она переоделась. Это платье было ей больше к лицу, чем то, в котором он видел ее за ленчем, но и у этого наряда фасон был столь же явно устаревшим, как и у первого. Через одну руку Жизель перебросила шаль, а в другой несла маленькую корзиночку.

Простая шляпка, поля которой обрамляли ее худенькое личико, была отделана зеленовато-синими лентами, чей цвет отлично гармонировал с необычным цветом ее глаз. Впервые граф подумал, что она была бы очень недурна собой, не будь столь худа и бледна.

— Извините, милорд, что я так задержалась, — сказала она. — Мне пришлось сначала пойти и купить все составные части, которые входят в мазь, а потом понадобилось еще время, чтобы мать ее приготовила. Но теперь я ее принесла и уверена, что благодаря ей вам сразу станет намного легче.

— А я уже гадал, почему тебя так долго нет. — Можно мне прямо сейчас перевязать вам ногу? — спросила Жизель. — И тогда, может быть, если мои услуги вам больше не будут нужны, я смогу уйти домой.

— А я рассчитывал, что ты со мной пообедаешь.

Жизель на секунду замерла, а потом тихо проговорила:

— Разве это действительно необходимо? Вы накормили меня ленчем — и я была очень благодарна. Еще до того, как мне сказали внизу, что обычно вы очень мало едите днем, я догадалась, что вы заказали обильный ленч из доброты.

Хотя она и произносила слова благодарности, но у графа создалось впечатление, что она почти негодует на его щедрость — только потому, что это задевает ее гордость.

— Голодная ты или нет, — ответил он, — но тебе придется обедать со мной. Мне надоело есть одному.

— Смею ли я напомнить вашей милости, что у вас множество друзей, которые гораздо больше подходят для роли сотрапезников, нежели я?

— Ты опять начала мне возражать? — осведомился граф. — Забыла, о чем я тебя предупреждал?

— Боюсь, что да. Я не думала, что вашей милости могут понадобиться мои услуги в такое позднее время.

— У тебя на это время назначено что-то другое? Может, тебя ожидает какой-нибудь поклонник? ему это не понравилось бы так же сильно, как и мне.

Продолжая смотреть Жизели прямо в глаза, он продолжил:

— Но что касается тебя, то у тебя совершенно иной статус. Ты находишься здесь, чтобы ухаживать за мной, а уж в чем это заключается — в смене повязки на моих ранах или в твоем присутствии во время довольно неуклюжих трапез, которые мне приходится съедать, лежа в постели, — не имеет значения.

Его голос звучал жестко и властно. Не дав ей возможности ничего сказать, он добавил: