Несколько минут оба стояли на лестнице; мистер Дунбар смотрел вокруг себя, стараясь побороть волнение. Все его окружающее было ново для него, ибо этот дом, равно как и Модслей-Аббэ, были куплены не более двадцати лет назад.

Миллионер с любопытством смотрел на свою собственность. Даже на площадке лестницы видны были следы роскоши. Персидский ковер покрывал середину пола, а по сторонам его блестел мрамор при солнечном свете, проникавшем через большое цветное окно. Великолепные вазы с тропическими растениями красовались на малахитовых пьедесталах; пурпурная бархатная портьера отделяла лестницу от длинного ряда роскошных, блестящих комнат.

Наконец мистер вошел в комнату своей дочери. Лора вскочила с кресла.

— Папа, папа! — воскликнула она. — Я так и думала, что вы сегодня приедете.

Она бросилась к нему и упала на его грудь, смеясь и плача от радости. Ньюфаундлендская собака с поникшей головой подкралась к мистеру Дунбару, обнюхала его со всех сторон и, медленно подняв на него свои глаза, начала жалобно выть.

— Возьмите свою собаку, Лора, — гневно воскликнул мистер Дунбар.

Первые слова, которые Генри Дунбар сказал своей дочери, были произнесены с сердцем. Девушка отскочила от отца и посмотрела на него умоляюще.

Лицо Генри Дунбара было бледно, холодно, безжизненно, как у мертвеца. Лора взглянула на него и невольно вздрогнула. Она была избалованным ребенком, идолом старика-деда, и никогда не слыхала других слов, кроме слов любви и ласки. Губки ее задрожали, слезы показались на глазах.

— Пойдем, Плуто, — сказала она собаке. — Папа нас не любит.

Она потянула собаку за длинные уши и вывела из комнаты. Собака последовала очень покорно за своей госпожой, но у самых дверей повернула голову и злобно огрызнулась на Генри Дунбара. Лора оставила собаку на площадке и, возвратившись к отцу, снова бросилась к нему в объятия.

— Милый папа, — воскликнула она, — моя собака никогда более не будет на вас огрызаться. Милый, дорогой папа, скажите, что вы рады возвратиться к своей дочери. Вы были бы, конечно, рады, если бы знали, как горячо я вас люблю.

Она поцеловала Генри Дунбара, но в ту же минуту отскочила, дрожа всем телом. Губы миллионера были холодны как лед.

— Папа, — воскликнула она, — что с вами? Отчего вы такой холодный? Не больны ли вы?

Ему действительно было дурно. Ловель, спокойно следивший за первым свиданием отца с дочерью, увидел неожиданную перемену в лице Генри Дунбара и только успел вовремя подкатить ему кресло. Банкир грохнулся в него, как чурбан. С ним случился обморок. Во второй раз после убийства в роще близ Сен-Кросса он поддался неожиданному и сильному волнению.

Ловель бережно положил Генри Дунбара на ковер, а Лора бросилась в свою уборную за водой и спиртом. Через пять минут мистер Дунбар открыл глаза и обвел всю комнату диким, испуганным взглядом. Он злобно посмотрел на Лору, стоявшую перед ним на коленях; потом судорожно задрожал всем телом и заскрежетал зубами. Но это продолжалось только несколько минут: он вскоре овладел собой и, крепко сжав руки, медленно встал на ноги.

— Такие обмороки бывают со мной, — сказал он с болезненной улыбкой, — и поэтому боялся первого свидания с тобой, Лора; я знал, что оно не пройдет для меня даром.

Он сел на низенькую кушетку, которую подвинула ему Лора, и закрыл лицо руками.

Мисс Дунбар села с ним рядом.

— Бедный папа! — промолвила она, нежно обнимая его. — Как жалко, что наша встреча так взволновала вас; я думала, что вы холодны ко мне, а эта холодность была именно доказательством вашей любви.

Ловель вышел через открытую дверь в оранжерею, но он слышал все, что говорила девушка. Лицо его было очень серьезно и мрачно.

— Лучшее доказательство любви, — повторил он мысленно. — Дай Бог, чтобы это было так; но мне кажется, оно скорее доказательство страха, а не любви.

XVII

Уничтоженный портрет

Артур Ловель остался в Портланд-Плэс на целый день и обедал с банкиром и его дочерью. Обед прошел очень весело; Дунбар и Лора находились в самом лучшем расположении духа; а мисс Макмагон ловко поддерживала общий разговор. Банкир встретил старшую дочь своей жены маленькой речью, хотя несколько искусственной, но все же очень любезной и радушной.

— Я всегда буду рад вас видеть у моей сиротки, — сказал он. — А если вы можете совсем к нам переехать, то увидите, что я вас считаю второй дочерью.

Генри Дунбар совершенно оправился от своего волнения и все время весело говорил о будущем. Мимоходом он упоминал о своей жизни в Индии, но не распространялся об этом; его ум, казалось, был вполне занят устройством житья-бытья в Англии. Он рассказывал, какие намерен сделать перемены в Модслей-Аббэ, йоркширском поместье и в Портланд-Плэс. Он, по-видимому, вполне оценил все блага, приносимые богатством, и намеревался извлечь из него как можно больше удовольствия. После каждого блюда он пил много вина и под конец обеда совершенно развеселился.

Но, несмотря на веселость Дунбара, Ловель не мог забыть неприятное впечатление, произведенное на него первым свиданием банкира с дочерью. Смертная бледность Генри Дунбара, дикий, злобный взгляд, который он бросил на Лору, очнувшись от обморока, не выходили из головы молодого адвоката.

Отчего этот человек боялся свою дочь? Ловель был уверен, что страх, а не любовь, заставил Генри Дунбара побледнеть. Отчего отец мог испугаться своей дочери?

В ответ на эти вопросы в голове Ловеля возникло жестокое, роковое подозрение. Генри Дунбар убил Джозефа Вильмота, и сознание своей виновности сразило его при первом прикосновении невинных уст его дочери.

Как страшно, если это было правдой! Как страшно думать, что Лора должна вечно, ежедневно, ежечасно сталкиваться с преступником, с убийцей!

«Я поклялся любить ее вечно, хотя любовь моя и безнадежна; я обещал преданно служить ей, если она будет нуждаться в моей помощи», — думал Ловель.

Молодой адвокат напряженно следил за своим клиентом; ему показалось, что в веселости банкира было что-то неестественное, лихорадочное. Вскоре после обеда дамы вышли из столовой, а Генри Дунбар и Ловель остались одни за длинным столом, украшенным хрустальными графинами и севрскими вазами.

— Я поеду завтра в Модслей-Аббэ, — сказал Дунбар. — Мне нужно отдохнуть после всех этих треволнений; к тому же Лора любит Модслей гораздо больше Лондона. А вы думаете возвратиться в Варвикшир, мистер Ловель?

— Да, непременно; отец ждал меня уже на прошлой неделе; я приехал в Лондон, только чтобы проводить мисс Дунбар.

— Неужели? Это более чем любезно с вашей стороны. Судя по письмам моей дочери, вы давно с ней знакомы.

— Да, мы выросли вместе. Я раньше часто бывал в Аббэ.

— Я надеюсь, сейчас вы будете бывать там еще чаще, — сказал Генри Дунбар с любезной улыбкой. — Мне кажется, я могу угадать тайну вашего сердца, любезный Ловель. Если не ошибаюсь, вы питаете к моей дочери более чем дружеские чувства?

Ловель ничего не ответил; сердце его тревожно забилось. Пристально взглянув на Генри Дунбара, он опустил голову.

— Вот видите, я угадал, — произнес Дунбар.

— Да, сэр, я люблю мисс Дунбар горячо, пламенно, но…

— Но что? Она — дочь миллионера, и вы боитесь, что отец откажет вам в ее руке?

— Нет, мистер Дунбар. Если б ваша дочь любила меня так же горячо, как я ее люблю, я бы женился на ней вопреки вам, вопреки всему свету. Я бы сумел проложить себе дорогу к богатству и славе. Но Лора меня не любит; я говорил с ней, и она…

— Вам отказала?

— Да.

— Фи! Девушки ее лет изменчивы, как погода. Не отчаивайтесь, мистер Ловель; что же касается моего согласия, то вы можете его получить хоть завтра. Вы красивый, умный и приятный молодой человек; чего еще нужно молодой девушке? У меня нет никаких предрассудков, мистер Ловель, и я бы очень желал, чтобы вы были мужем моей дочери, потому что уверен в вашей любви к ней. Вот вам моя рука.

С этими словами он протянул руку, и Ловель пожал ее, хотя несколько принужденно.

— Благодарю, сэр, — сказал он. — И…

Он хотел прибавить еще что-то, но слова замерли на его устах. Ужас, овладевший им после утренней сцены, лежал тяжелым гнетом на его сердце. Несмотря на все его усилия, он не мог освободиться от страшного сомнения. Слова мистера Дунбара, казалось, прямо истекали из доброго, человеколюбивого сердца, но, может быть, банкир хотел поскорее отделаться от своей дочери?

Утром он испугался, увидев ее, а теперь торопился отдать ее первому попавшемуся человеку, несмотря на то, что этот человек вовсе не годился ей в женихи со светской точки зрения.

Не тяготило ли его присутствие невинной девушки и не желал ли он поскорее отделаться от нее? Вот вопрос, который задавал себе Ловель.

— Я буду очень занят сегодня вечером, — сказал мистер Дунбар. — Мне надо разобрать бумаги, которые я прислал сюда из Саутгэмптона. Когда вы устанете здесь сидеть, то милости просим в гостиную, к молодым барышням.

Мистер Дунбар позвонил в колокольчик. В дверях появился старый лакей в ливрее.

— Что вы сделали с чемоданами, присланными из Саутгэмптона? — спросил банкир.

— Все они поставлены в спальне покойного мистера Дунбара, — ответил лакей.

— Хорошо, зажгите там свечи и откройте все чемоданы и ящики.

Он отдал слуге связку ключей и последовал за ним. В прихожей он неожиданно остановился, услыхав какой-то женский голос.

Прихожая в доме богатого банкира была разделена перегородкой на две части, соединявшиеся между собой большими стеклянными дверьми. Во внешней части стояло большое дубовое кресло швейцара и висела бронзовая лампа. Двери были настежь открыты, и потому Дунбар услышал разговор швейцара с какой-то женщиной.

— Я — дочь Джозефа Вильмота, — говорил женский голос. — Мистер Дунбар обещал со мной поговорить в Винчестере, но не сдержал слова и уехал. Но я увижу его рано или поздно, я последую за ним на край света и смогу настоять на своем. Я посмотрю ему прямо в глаза и скажу все, что у меня на сердце.

Девушка говорила негромко, и в голосе ее не было слышно ни гнева, ни злобы; она говорила с той спокойной уверенностью, с той хладнокровной решительностью, которая страшнее всякой гневной вспышки.

— Боже милостивый, — воскликнул швейцар, — неужели вы думаете, что я могу беспокоить мистера Дунбара таким вздором! Он меня за такую штуку может прогнать с места. Ступайте себе подобру-поздорову и лучше в другой раз не таскайтесь по богатым домам, да еще в обеденный час. Я, право, скорее побеспокоил бы тигра в зверинце в часы кормления, чем мистера Дунбара за его стаканом вина.

Мистер Дунбар остановился в дверях и, услышав этот разговор, вернулся в столовую.

— Принесите мне перо, чернила и бумагу, — сказал он лакею.

Тот пододвинул ему маленький письменный стол. Дунбар присел и написал следующие строки твердым аристократическим почерком, столь хорошо знакомым в конторе «Дунбар, Дунбар и Балдерби»: «Девушка, называющая себя дочерью Джозефа Вильмота, сим извещается, что мистер Дунбар положительно отказывается видеть ее теперь или когда-либо после. Никакая сила не заставит его изменить своего решения, и потому девушке лучше было бы не докучать ему более. В противном случае будет подана жалоба в полицию и приняты меры для ограждения мистера Дунбара от ее преследований. Вместе с сим мистер Дунбар препровождает сумму денег, которая позволит молодой девушке жить безбедно некоторое время. Подобные суммы будут и впредь доставляться ей время от времени, если она будет вести себя хорошо и перестанет докучать мистеру Дунбару своими бессмысленными преследованиями.

Портланд-Плэс.

30 августа, 1850 года».


Банкир вырвал из своей записной книжки листок бумаги и выписал чек на пятьдесят фунтов; потом позвонил слуге и отдал ему записку и чек.

— Отнесите это молодой женщине, которая говорит со швейцаром, — сказал он и, последовав за слугой до дверей в прихожую, остановился на пороге и стал прислушиваться. Он слышал, как слуга передал Маргарите Вильмот письмо и как та его распечатала.

Наступило молчание. Дунбар с беспокойством ожидал, что будет. Ему пришлось ожидать недолго. Маргарита заговорила ясным, звучным голосом, громко раздавшимся в помещении:

— Скажите своему господину, что я скорей умру с голоду, чем возьму от него кусок хлеба. Передайте ему, что я сделала с его милостивым подарком.

Снова наступило молчание, и при общей тишине, царствовавшей в доме, Генри Дунбар услышал, как на гладкий мраморный пол падает дождь мелко порванных лоскутков бумаги. Потом хлопнула тяжелая наружная дверь, и все снова стихло в роскошной прихожей богатого дома.