Первым ответом Маргариты на слова молодого человека было сдержанное рыдание, но вскоре она успокоилась.

— Да, вы не ошиблись, мистер Остин, — произнесла она тихо, — у меня было много общего с несчастным человеком. Я вам все расскажу, только не здесь, — прибавила она, оглядываясь на домики соседей, где в окнах уже мелькали огни, — здесь такой любопытный народ.

Девушка плотнее закуталась в платок, вышла из садика и пошла рядом с Клементом к речке.

Тут, прохаживаясь по берегу, совершенно безлюдному в ту пору, Маргарита открыла ему свою тайну. Сдерживая все излишние порывы чувств, она в немногих словах раскрыла перед ним повесть своей жизни.

— Джозеф Вильмот — мой отец, — начала она. — Быть может, он не был тем, что в свете зовут хорошим отцом, но он любил меня и был мне дорог. Мать моя была дочерью джентльмена, флотского капитана, по имени Тальбота. Она встретилась с отцом у одной дамы, которая давала ей уроки музыки. Мать моя не знала, кто он и откуда. Она знала только, что он называл себя Джемсом Вентвортом; они полюбили друг друга. Мать моя была в то время еще очень молода — сущий ребенок, только что выпущенный из школы, и вышла за отца наперекор советам своих друзей. В одно прекрасное утро они обвенчались в какой-то маленькой церкви и отправились просить прощения у отца, но тот не простил моей матери и поклялся, что после этого не пустит ее себе на глаза, и сдержал слово: он никогда более не видел ее и простил ее только тогда, когда она лежала в гробу. Тогда сердце капитана Тальбота смягчилось: он в первый раз посетил отца и даже предложил взять меня к себе и воспитать вместе со своими меньшими детьми. Отец мой на это не согласился. Он очень горевал по жене, хотя неоднократно признавался, что при жизни часто обходился с ней не так, как следовало бы. Впрочем, я очень смутно припоминаю это грустное время. После смерти матери началась для нас скитальческая, горемычная жизнь. Иногда наши дела как будто и поправлялись. Отец найдет, бывало, место и примется трудиться прилежно, неутомимо, но, увы, всегда ненадолго; довольно было одного намека, одного злобного слова, и отец мой лишался места: ему верить никто не решался, хотя он вел себя безукоризненно, но риск был слишком велик. Не нашлось ни одной милосердной души, чтобы решиться на такой риск и обратить несчастного отверженца на путь истинный; не нашлось ни одной души, которая сказала бы: «Я знаю, ты совершил преступление; я знаю, ты не имеешь доброго имени; но я забуду это пятно в твоем прошлом и помогу тебе искупить его». Повстречайся отец с таким благодетелем — и все пошло бы иначе.

Потом Маргарита передала Клементу последний свой разговор с отцом; рассказала ему, как отец отзывался о Генри Дунбаре, и показала письмо, адресованное в Норфольк, где старик-конторщик намекал на власть, которую брат его мог иметь над своим хозяином. Маргарита не забыла рассказать мистеру Остину и о своих неудачных попытках увидеться с Дунбаром в Винчестере и Лондоне, и о письме, которое тот написал ей в надежде купить ее молчание.

— С тех пор, — заключила молодая девушка, — я получила по почте два пакета с вложением ста фунтов стерлингов и с надписью внутри конверта: «От верного друга». Оба пакета я возвратила, потому что знала, откуда они. Я отправила их обратно на имя Генри Дунбара, в контору банка на улице Св. Гундольфа.

Клемент Остин слушал рассказ Маргариты с большим вниманием. Все это очевидно доказывало преступность мистера Дунбара. К тому же полиция, несмотря на все свои розыски, не нашла даже повода подозревать кого-то другого в винчестерском убийстве.

— Очень вам благодарен, мисс Вильмот, — сказал он тихо, — что вы доверили мне свою тайну. Вы всегда найдете во мне человека, готового помочь вам, если помощь моя может как-нибудь пригодиться. Если вы пожалуете завтра вечером к моей матушке на чашку чаю, то мы сможем серьезно переговорить об этом деле. Матушка моя — женщина умная и очень вас любит и уважает. Вы доверитесь ей, не правда ли?

— Я готова, — с радостью отвечала девушка.

— Вы, я уверен, найдете в ней истинного друга.

Между тем они успели возвратиться к калитке садика. Клемент Остин протянул ей руку.

— Доброй ночи, мисс Вильмот.

— Доброй ночи.

Маргарита вошла в комнату, а мистер Остин медленно направился домой, мимо живописных, убогих домиков, тонувших в зелени деревьев, и великолепных дач с готическими окнами и башнями, громоздившихся вдоль дороги.

Клемент Остин от всей души сочувствовал бедной одинокой девушке. «Бедненькая, — подумал он, — всеми брошенная одинокая сиротка».

Но сильнее всего занимало его то, что он слышал о Генри Дунбаре. Чем больше он обдумывал слова мисс Вильмот, тем очевиднее казалась ему виновность банкира. Тут был не один намек, а целый ряд улик против преступника.

Тайна, посредством которой Джозеф Вильмот мог держать в руках мистера Дунбара; волнение, обнаруженное банкиром в соборе; положительный отказ видеться с дочерью убитого, попытки подкупить ее — все это были немаловажные улики. Клемент Остин теперь подозревал миллионера, как подозревали его Маргарита Вильмот и Артур Ловель.

Итак, теперь уже трое полагали, что мистер Дунбар — убийца Джозефа Вильмота.

XIX

Разочарование Лоры Дунбар

Артур Ловель часто ездил в Модслей-Аббэ; его там принимали очень любезно, и молодой человек не имел сил противостоять искушению. Он видел Лору Дунбар и проводил с ней целые часы, потому что его общество всегда нравилось избалованной девушке. Он ей казался тем, чем обещал быть, то есть братом, добрым, преданным, любящим братом, но не более. Он был ей дорог по воспоминаниям о счастливом детстве. Она была ему благодарна за все его попечения и заботы о ней; она любила его, но любила, как брата. Иная, более глубокая, более пламенная любовь не проснулась еще в ее детском сердце.

День шел за днем, молодой человек преклонялся пред своим идолом и был счастлив — увы! — роковым для него счастьем. Он забывал обо всем на свете, видел только одно прелестное личико, приветливо улыбавшееся ему. Он забыл даже о винчестерском убийстве, о своих мрачных подозрениях. Быть может, он и не забыл бы о сомнениях, поселившихся в нем при первом свидании банкира с дочерью, если б он часто видел Генри Дунбара; но владелец Модслей-Аббэ почти не показывался своим гостям. Он поселился в приготовленной для него половине и редко выходил в общие комнаты. Он или сидел у себя, или гулял один по тенистым аллеям парка. Еще любил он ездить верхом на великолепной лошади, доставшейся ему по наследству от Персиваля Дунбара. Это был кровный жеребец, но несколько сильнее и статнее обыкновенной лошади чистой крови. Рыжая шерсть его блестела, как атлас, глаза у него были большие, шея длинная, он отличался всеми статьями, которыми арабы всего более дорожат в своих любимых берберийских лошадях. Генри Дунбар очень привязался к этой лошади и выстроил для нее особую конюшню в саду близ своей уборной, которая, как все его комнаты, находилась на нижнем этаже Модслей-Аббэ. Грум мистера Дунбара спал в комнате неподалеку от конюшни, таким образом, он и лошадь были готовы к услугам банкира в любое время дня и ночи.

Генри Дунбар обыкновенно катался рано утром или в сумерки перед обедом. Он был очень гордый и необщительный человек. Тотчас по его приезде в Англию к нему явились все соседи поздравить его с возвращением; он принял их очень любезно, поблагодарил за расположение к нему, но в его обращении было что-то отталкивающее. По настоянию своей дочери он дал большой обед, бал и утренний концерт; но, когда соседи хотели отплатить ему за гостеприимство, он отказался от всех приглашений, ссылаясь на свое нездоровье. Он объявил, что здоровье его совершенно расстроено долгим пребыванием в Калькутте, и потому он не в силах поддерживать знакомство; что же касается Лоры, то она могла ездить куда и сколько хотела, конечно, в сопровождении пожилой родственницы.

Однако на вид Генри Дунбар был сильным, здоровым мужчиной. Он был всегда бледен, но это был единственный признак болезни, о которой он столько говорил. Он вставал очень рано, ездил несколько часов на своей любимой лошади и возвращался домой к чаю; оставшееся утро он проводил в своей роскошной гостиной, читал, писал, а чаще всего просиживал у камина целыми часами в мрачных думах. В шесть часов он обедал один в своей комнате, так как, по его словам, здоровье не позволяло ему обедать за общим столом. Вечер он тоже проводил в одиночестве и очень поздно ложился спать. По рассказам слуг, в эти часы он пил немилосердно и никогда не ложился трезвым. В доме все его уважали и боялись, но никто не любил. Его молчаливый и скрытный характер не мог быть по сердцу людям, привыкшим к доброму, веселому старику Персивалю Дунбару, который был ласков со всеми, начиная с нарядной экономки в шелковых платьях до последнего мальчишки на конюшне. Нет, нового владельца Модслей-Аббэ не любили.

Дни шли за днями, Генри Дунбар продолжал вести свою уединенную, мрачную жизнь. Сначала Лора нарушала его уединение, старалась своими ласками и веселым разговором разогнать его тоску, но вскоре увидела, что все ее попытки напрасны и только сердили отца, и ее легкие шаги все реже раздавались в уединенных комнатах Генри Дунбара.

Модслей-Аббэ был громадным, старинным зданием, выстроенным по частям в различные царствования. Самой старинной частью был северный флигель, в котором поселился мистер Дунбар. Архитектура этого флигеля напоминала эпоху Плантагенетов; в толстых каменных стенах были прорублены длинные, узкие окна с цветными стеклами, в которых красовались гербы благотворителей аббатства. Внутри комнаты были украшены полинявшими обоями; резные дубовые потолки почернели от времени. Спальня и уборная мистера Дунбара выходили в небольшой двор, обнесенный каменной оградой, под тенью которой когда-то гуляли монахи. Посреди двора был маленький садик, в котором цвели высокие георгины и великолепные гортензии. В этом-то саду Генри Дунбар и выстроил конюшню для своей любимой лошади.

Южный фасад Модслей-Аббэ был гораздо более поздней постройки; окна и камины в этой части дома принадлежали к эпохе Тюдоров, комнаты были меньше и уютнее, резьба на потолках роскошнее. Всюду блестели венецианские зеркала и старинные хрустальные канделябры; современная, модная мебель странно противоречила украшениям на каминах во вкусе королевы Елизаветы. Все в этой части дома носило отпечаток роскоши и богатства. Персиваль Дунбар находил счастье в украшении комнат своей любимой внучки. С самого детства он окружил ее всем, что только может дать богатство, и Лора с колыбели привыкла ходить по бархатным коврам и спать под атласным пологом. Она привыкла к роскоши и великолепию, но обладала чисто детской способностью во всем находить удовольствие, и роскошь, окружавшая ее, нисколько ей не приглянулась.

Лора была баловнем судьбы. Но есть натуры, которые нельзя испортить баловством, и она, конечно, была одной из них. Она до сих пор еще не знала, что такое скука, тоска, свет ей казался прелестным раем. Она никогда не видела бедности, несчастья, никогда не чувствовала того холодного отчаяния, которое овладевает нами при сознании, сколько ужасного, беспомощного горя было, есть и будет на земле. Она видела больных поселян, бедных вдов, бесприютных сирот, но всегда могла помочь им, сгладить их страдания. А только зрелище горя и несчастья, которым мы не можем помочь, поражает наше сердце нестерпимыми муками, которые на минуту отравляют нам жизнь, заставляют отворачиваться с презрением от мира, который не может существовать без подобных явлений.

Лоре этот мир казался светлым, безоблачным; для нее были скрыты мрачные тайны человеческой жизни. Однажды только горе коснулось ее, и то в самом обыкновенном его проявлении: старик после долгой счастливой жизни мирно скончался на руках любимой внучки. Она могла сожалеть о нем, но в его смерти не было ничего страшного, потрясающего душу.

Быть может, первое действительное горе, которое пришлось ей испытать в жизни, было жестокое разочарование в отце. Одному небу известно, с каким пламенным нетерпением ждала она Генри Дунбара. Она была разлучена с ним, с тех пор как себя помнила, но что ж это значило? Он тем более ее будет любить, потому что столько лет был лишен счастья ее видеть. Она намеревалась быть тем же для отца, чем была для деда, то есть веселым собеседником и ангелом-хранителем.

Но не суждено было этому исполниться. Отец молча отвергал ее любовь. Сначала он избегал ее общества, а теперь и она привыкла его избегать.

— Мне никогда и в голову не приходила эта мысль, — говорила она Артуру Ловелю, с которым не могла не поделиться своим неожиданным горем. — Я боялась, что папа заболеет в дороге, может быть, умрет, и пароход, о счастливом прибытии которого я молилась днем и ночью, привезет мне мертвое тело. Я так боялась этого, Артур, что часто по ночам просыпалась со страхом. Мне казалось, что я вижу умирающего отца в маленькой, душной каюте на руках чужих людей. Я не могу вам сказать всего, чего я боялась, но никогда мне не приходило в голову, что он мог меня не любить. Я даже иногда думала, что он мог не походить на дедушку, мог иногда сердиться на меня, но я всегда полагала, что он будет меня горячо любить и даже в минуты гнева, если не ради меня, то ради покойной мамы. — Голос ее дрогнул, и она горько заплакала.