Он отобедал в общей зале, выпил бутылку бургонского и приказал отнести к себе в номер чашку самого крепкого чая. Вернувшись очень рано в свой номер, банкир запер наружную дверь в коридор, выпил свой чай, освежился, помыв голову холодной водой, и сел за письменный стол у самого камина, который топился у него всю ночь.

Но он не принялся за писание, а, отодвинув бумаги и чернильницу, вынул из кармана вещи, купленные им в тот день. Растянув на столе во всю длину обе замшевые шкурки, он разрезал каждую на две большие полосы шириной около фута. Смерив себе талию, он принялся сшивать полосы вдоль с обеих сторон, потом прошил один из концов наглухо, так что у него вышел пояс с потайными кармашками внутри. Работа эта была нелегкая, и банкир провозился с ней долго, почти до двенадцати часов.

Покончив это дело, он вынул из кармана пять маленьких полотняных мешочков; каждый из этих мешочков был полон бриллиантов.

Он задрожал от удовольствия, погрузив руку в эти мешочки, и с восторгом стал пересыпать из руки в руку блестящие камешки, сверкавшие всеми цветами радуги. Насладившись этим зрелищем, он высыпал несколько бриллиантов в свой замшевый пояс и прошил его, потом всыпал еще несколько, и снова прошил, и так до тех пор, пока все бриллианты не перешли из и мешочков в пояс. Это заняло также очень много времени, так что он закончил свою работу около четырех часов. Оставшиеся лоскутки замши он бросил в огонь и, когда они сгорели, пошел спать, положив под подушку драгоценный пояс.

На другой день Генри Дунбар вернулся в Модслей со скорым поездом. Замшевый пояс был у него надет между рубашкой и фуфайкой, так что он мог всегда уберечь его от всякого неожиданного нападения.

Приехав домой, банкир написал одному из модных ювелиров Вест-Энда, прося прислать в Модслей-Аббэ искусного художника с новейшими рисунками ювелирных украшений. Но когда явился художник, то мистер Дунбар забраковал все рисунки, и он должен был вернуться в Лондон, не только не получив заказа, но даже не увидев самих бриллиантов.

— Передайте хозяину, что я задержу два или три рисунка, — сказал мистер Дунбар, откладывая рисунки, — и если они окажутся подходящими, то напишу ему. Если же нет, то поеду в Париж и закажу там.

Ювелир попытался сказать, что парижская работа уступает английской, но мистер Дунбар даже не обратил внимания на слова молодого человека.

— Я напишу вашему хозяину, — повторил он. — А теперь прощайте.


Майор Вернон, вернувшись из Лондона, поселился снова в «Розе и Короне». Вскоре все нужные формальности были исполнены, и он вступил во владение Вудбин-Коттеджем. Он оставил в доме старых слуг, которые жили при прежнем владельце; их было двое — старушка-экономка и молодой ее племянник, исполнявший в доме все службы.

Из нового своего жилища майор Вернон мог отлично следить за всем, что делалось в соседних Модслей-Аббэ и Джослин-Роке. Сельские жители страшные сплетники и всегда знают все о своих соседях; к тому же миссис Мандерс — так звали экономку — имела постоянные сношения с Аббэ и Роком: в первом служила ее племянница, во втором — внук. Конечно, ничто не могло принести большего удовольствия майору, как это счастливое обстоятельство, и потому он оказывал ей всякого рода любезности и вскоре снискал ее полное расположение. От нее-то он и узнал о приезде в Модслей агента лондонского ювелира с портфелем различных рисунков.

— Говорят, — продолжала миссис Мандерс, — что мистер Дунбар купил бриллиантов на полмиллиона и хочет сделать из них своей дочери такое ожерелье, какого и королева никогда не видывала. Но должно быть, он ужасно капризен и требователен, потому что агент ювелира, уходя, сказал миссис Грумбльтон: «Вашему хозяину ничем не угодишь». Из этих слов миссис Грумбльтон поняла, что, вероятно, он не получил никакого заказа от мистера Дунбара.

Майор Вернон только присвистнул, услыхав эту новость; но, когда экономка вышла из комнаты, он зажег сигару и промолвил сквозь зубы:

— Ты, брат, умница, что и говорить, голова; но поверь, старина, меня не надуешь этими бриллиантами. Нечего сказать, важно придумано, и я тебе, любезнейший, желаю полного успеха, только прежде заплати мне.

На следующий после этого разговора день было воскресенье; погода стояла холодная, зимняя; снег покрывал землю толстым слоем и висел прихотливыми узорами на обнаженных деревьях. Когда загудели колокола к обедне, майор Вернон вышел из своего хорошенького садика на большую дорогу. Но он пошел не в церковь, а в противоположную сторону, к модслейскому парку. Он вошел в него через низенькие железные ворота и повернул на ту самую тропинку, по которой сэр Филипп Джослин ездил всегда в Лисфорд.

Идя по чьим-то следам, ясно видневшимся на рыхлом снегу, майор вскоре достиг Аббэ, ибо это была самая короткая дорога. В доме банкира царило безмолвие, и слуга, отворивший дверь, казалось, сомневался, пустить ли его далее.

— Мистер Дунбар встал, — сказал он, — и, кажется, уже закончил завтрак, хотя прибор еще не убран.

— Тем лучше, — ответил сухо майор. — Принесите мне, Джон, чашку кофе, и я скажу вам большое спасибо, если прикажете повару пожарить крыло индейки; да смотрите, чтоб он положил побольше перца и выжал лимон. Не беспокойтесь. Я сам знаю дорогу.

И без дальнейших церемоний майор вошел в роскошную столовую, где застал банкира за завтраком. Перед ним стоял серебряный сервиз, фарфоровая чашка и два или три накрытых блюда.

Холодное мясо, пироги и еще несколько других кушаний стояли в стороне, на буфете.

Майор остановился на пороге и пристально глядел на своего старого друга.

— Вот так хорошо! — воскликнул он наконец. — Уж скажу, что хорошо, ай-да старина!

Старина не очень обрадовался гостю и, медленно подняв голову, произнес:

— Я думал, что вы в Лондоне.

— Это доказывает только, как мало вы заботитесь о своих соседях, — ответил майор. — Потому что если бы вы удостоили осведомиться о том, что делает ваш скромный друг, то узнали бы, что он купил маленькое поместье по соседству и намерен играть роль джентльмена-землевладельца до конца дней своих, то есть, само собой разумеется, если щедрость его почтенного друга доставит ему на то средства.

— Вы хотите сказать, что купили поместье в нашем соседстве?

— Да. Мне теперь принадлежит Вудбин-Коттедж, близ Лисфорда и Шорнклифа.

— И вы намерены навсегда поселиться в Варвикшире?

— Да.

— Милости просим, — улыбнулся Дунбар, — насколько это меня касается.

Майор подозрительно взглянул на него.

— Вы — олицетворенная щедрость, любезный друг, — сказал он. — Но я должен напомнить вам, что мне очень дорого стоило обзавестись новым хозяйством или, говоря попросту, та малая толика, которую вы мне дали в виде начала будущих щедрот, совершенно исчезла, как снег в оттепель. Мне нужна еще малая толика, друг моей юности и благодетель старости. Что значит одной тысячей более или менее старшему товарищу богатой фирмы «Дунбар, Дунбар и Балдерби»? Удвойте куш на этот раз, и ваш покорный слуга будет вечно молить Бога за вас. Удвойте куш, владыка Модслея!

Разговор старых знакомых продолжался долго, ибо майор любил поговорить и молчал, только когда знал, что слушатели не могли его оценить. Он оставался в Модслее, пока не достиг цели своего посещения, и, действительно, уходя, он сунул в карман чек банкира на две с половиной тысячи фунтов.

«А я попал как раз вовремя, — думал майор по дороге домой. — Клянусь Богом, мой друг намерен улизнуть. Он улизнет, я в этом уверен, и я в последний раз сорвал с него денежки». Не успел еще майор выйти из Модслея, как Генри Дунбар позвал слугу, который носил громкое звание камердинера банкира, хотя тот очень редко прибегал к его услугам.

— Я нынче вечером выезжаю в Париж, Джефриз, — сказал банкир. — Я хочу переговорить с парижскими ювелирами, прежде чем отдать мои бриллианты лондонским мастерам; к тому же я нездоров и перемена воздуха мне будет очень полезна. Уложите все, что нужно, в маленький чемодан, но, пожалуйста, не кладите ничего лишнего.

— Прикажете мне ехать с вами, сэр? — спросил слуга.

Дунбар посмотрел на часы и задумался.

— В какие часы ходят поезда в воскресенье? — спросил он.

— Скорый поезд останавливается в Ругби в шесть часов, — ответил слуга, — и вы поспеете туда, если отправитесь из Шорнклифа с поездом, отходящим в четыре часа тридцать пять минут.

— Конечно, успею, сейчас еще только три часа. Уложите поскорее вещи, Джефриз, и велите, чтобы карета была готова к четырем без четверти. Нет, я не возьму вас с собой. Вы отправитесь в Париж дня через два после меня и привезете мне те вещи, которые не войдут в мой маленький чемодан.

— Слушаю, сэр.

В таком отлично устроенном доме, как дом Дунбара, не знают, что значат суета и хлопоты. Камердинер уложил чемодан и несессер банкира, и в назначенное время карета была у подъезда. В четыре часа без десяти минут Генри Дунбар сошел в холл. Он был в большом теплом пальто, застегнутом до самого верха, и в руках держал плед из леопардовой шкуры. Под платьем вокруг его талии обвивался замшевый пояс, который он сшил собственными руками в Кларендонском отеле. Этот пояс он никогда не снимал с той ночи, когда он был сделан.

Приехав на шорнклифскую станцию, Дунбар вышел на платформу. Хотя было только пять часов, но солнце давно уже село и на станции было совершенно темно. Кое-где мерцали фонари, но это были только светлые пятна на мрачном фоне.

Генри Дунбар ходил взад и вперед по платформе и был погружен в такую глубокую думу, что вздрогнул, когда кто-то окликнул его сзади:

— Мистер Дунбар! Мистер Дунбар!

Банкир поспешно обернулся и узнал Артура Ловеля.

— А, любезный Ловель, Вы меня испугали.

— Вы едете с этим поездом? — спросил Ловель. — Извините, что я вас остановил, но мне очень нужно.

— Зачем?

— Тут есть кто-то, который желает вас видеть; он говорит, что вы с ним старые друзья. Как бы вы думали, кто это?

— Право, не знаю. У меня столько старых друзей; но я не могу никого видеть. Я очень болен и лондонские доктора объявили, что я страдаю сердцем и должен более всего на свете избегать сильных и неожиданных ощущений. Кто же это желает меня видеть?

— Лорд Герристон, знаменитый англо-индийский администратор. Он — друг моего отца и был очень добр ко мне; даже предложил мне место в Индии, которого я, однако, не принял. Он много говорил о вас моему отцу, узнав, что вы поселились в Модслее, и непременно бы заехал к вам, если б не боялся опоздать к поезду. Вы ведь не откажете ему?

— Где он?

— Здесь, на станции, в зале. Он ездил в Варвикшир, по дороге завтракал у моего отца и теперь отправляется в Дерби. Не угодно ли, я проведу вас.

— Я очень рад, но…

Генри Дунбар вдруг остановился, схватившись за бок. В ту же минуту раздался звонок, и поезд подошел к платформе.

— Я не могу видеть лорда Герристона, — быстро сказал Генри Дунбар. — Я должен непременно ехать с этим поездом, иначе я потеряю целый день. Прощайте, Ловель. Кланяйтесь Герристону и передайте ему, что я очень болен. Прощайте.

— Ваши вещи в вагоне, сэр, — крикнул камердинер Дунбара, указывая рукой на открытую дверь одного из вагонов первого класса.

Мистер Дунбар поспешил в вагон. В ту самую минуту на платформу вышел старик очень почтенной наружности.

— Это мой поезд, Ловель? — спросил он.

— Нет, милорд, — ответил тот, — это поезд мистера Дунбара. Вы еще успеете поговорить с ним.

Поезд уже тронулся, но лорд Герристон, несмотря на свою старость, побежал по платформе, заглядывая во все окна. Однако глаза старика были не так хороши, как его ноги; он видел только смутную массу лиц, едва освещенных мерцающим светом фонарей.

— Нет, мои глаза уже не те, — весело сказал он, возвратившись к Ловелю. — Как я ни старался, но не мог различить во всей этой толпе моего старого друга Генри Дунбара.

V

Остановка

Мистер Дунбар закрыл глаза, но он не спал, а думал и время от времени устремлял свой взгляд в окно, в темноту ночи. Он мог только смутно разобрать туманные очертания пейзажа, менявшегося каждую минуту: то мелькали широкие поля, покрытые белой пеленой снега, нетронутой человеческими следами, то грозно выделялись черной массой на белом фоне высокие ели.

Поезд останавливался на каждой станции, и, хотя все путешествие от Шорнклифа до Ругби должно было продолжаться не более часа, это время казалось вечностью нетерпеливому Дунбару, жаждавшему поскорее очутиться на палубе одного из ламаншских пароходов, поскорее выйти в море и увидеть вдали мерцающие маяки Кале.