— Вы мне подарили их, когда я была вашей невестой, мистер Остин. Я не имею теперь никакого права оставить их у себя.

Она сказала это мрачно и грустно, но Клемент не обратил на это внимания: он был добрым человеком, как справедливо сказала Маргарита; но и добрые люди выходят из себя. Он бросил часы на пол и раздавил их на мелкие части.

— Вы жестоки и несправедливы, мистер Остин, — сказала Маргарита.

— Я — человек, мисс Вильмот, — ответил с горечью Клемент, — и я чувствую как человек. Когда женщина, которую я любил, в которую я веровал, вдруг прехладнокровно объявляет, что она решила разбить мое сердце, бросить меня и отказывается даже представить причину своего непонятного поступка, то, извините, я не настолько джентльмен, чтобы расшаркаться и сказать: «Как вам будет угодно, леди».

Клемент отвернулся от Маргариты и прошелся по комнате. Он был взбешен, но горе и злоба были так перемешаны в его сердце, что он не осознавал, которое из двух преобладает. Вскоре к чувству горя присоединилось и чувство любви, и вместе эти чувства легко пересилили злобу. Он снова подошел к Маргарите, которая все еще стояла на том же месте, но уже надела шляпку и перчатки.

— Маргарита, — сказал Клемент, стараясь взять ее за руку, между тем как она отшатнулась от него, — Маргарита, выслушай меня в последний раз. Я тебя люблю и верю, что ты меня любишь. Если это правда, то никакая преграда не может нас разлучить. Я тебе позволю уехать только с одним условием!

— С каким?

— Скажи мне, что я обманывал себя. Я старше тебя, Маргарита, на двенадцать лет, и нет ничего интересного или романтичного ни во мне самом, ни в моем положении в свете. Скажи мне, что ты меня не любишь. Я — гордый человек. Я не стану вымаливать счастья, как нищий. Если ты меня не любишь, Маргарита, то вольна ехать куда хочешь.

Маргарита молча поникла головой и тихо пошла к дверям.

— Вы уезжаете… мисс Вильмот! — воскликнул Клемент.

— Да, уезжаю. Прощайте, мистер Остин.

Клемент схватил ее за руку.

— Вы не выйдете так из этой комнаты, Маргарита Вильмот, — воскликнул он, обезумев от гнева и страсти, — нет, вы так не уйдете. Вы скажете мне просто и ясно всю правду. Вы не любите меня?

— Нет, я вас не люблю.

— Так это все был обман, комедия, ложь? Когда вы улыбались мне так нежно, так сладко, вы бессовестно лгали; когда вы краснели от радости и стыда, вы обманывали меня, как хитрая кокетка? Все — каждое нежное слово, каждый взгляд, каждая слезинка, дрожавшая как бы от счастья в ваших глазах, — все это была ложь, ложь, ложь, все была…

И несчастный закрыл лицо руками и зарыдал. Маргарита пристально смотрела на него, но в глазах ее не видно было ни слезинки; лицо оставалось холодным, бесчувственным, только губы ее были судорожно сжаты.

— Зачем ты это сделала, Маргарита? Зачем ты меня погубила? — промолвил, наконец, Клемент раздирающим душу голосом.

— Зачем? Я вам сейчас скажу, — ответила она тихо, но решительно. — Я вам скажу зачем, мистер Остин, и тогда вы станете меня презирать и вам будет легко забыть меня, выбросить навсегда мой образ из вашего сердца. Я была бедная, одинокая девушка; нет, я была хуже, чем бедная и одинокая; позорная история моего отца тяготела надо мной. Хорошо было такому презренному созданию, как я, возбудить любовь в джентльмене, который мог бы вывести меня из нищеты, дать мне честное имя, ввести меня в общество честных людей. Я была дочерью каторжного, отверженного, и ваша любовь представлялась мне блестящим средством выйти из того позорного бедственного положения, в котором я находилась. Я была человеком, Клемент Остин; и в крови моей не было ничего, что могло бы меня научить добру или удержать от соблазна. Я ухватилась за эту единственную для меня надежду на спасение и старалась всеми силами возбудить в вас чувство любви ко мне. Шаг за шагом я все более и более овладевала вашим сердцем и довела вас до того, что вы предложили мне свою руку. Таким образом, я достигла своей цели. Я торжествовала и была счастлива своим успехом. Но, вероятно, у самых жестоких преступников есть хоть какая-нибудь совесть. В прошедшую ночь моя совесть вдруг проснулась, заговорила во мне, и я решилась избавить вас от брака с женщиной с таким позорным, преступным именем.

Эту длинную речь молодая девушка произнесла самым хладнокровным, бесчувственным образом. Она говорила тихо, останавливаясь на каждой фразе, но ни разу не вздрогнула, не смутилась, как будто она на самом деле была несчастное, погибшее создание, которое не знает, что такое чувство, добро и честь.

Остин устремил на нее изумленный взгляд и долго не мог опомниться.

— Боже милостивый! — воскликнул он. — Неужели можно так жестоко обманывать!

— Я теперь могу ехать, мистер Остин? — сказала Маргарита.

— Да, вы можете ехать, вы, которую я когда-то любил. Вы теперь сбросили с себя чудную маску, в которую я так слепо веровал, и предстали во всей ужасной, безобразной наготе. Ступайте, Маргарита Вильмот, и да простит вас Небо!

— А вы меня прощаете, мистер Остин?

— Нет, не могу, но буду молить Бога, чтобы он укрепил меня и наставил.

— Прощайте, Клемент!

— Одно слово, мисс Вильмот! — воскликнул Остин. — Я слишком сильно вас любил, чтобы перестать интересоваться вашей судьбой. Куда вы едете?

— В Лондон.

— В Клангам, на вашу старую квартиру?

— Ах нет! Нет!

— Есть ли у вас деньги? Хватит ли вам хоть на некоторое время?

— Да, я отложила порядочную сумму.

— Если вы когда-нибудь будете нуждаться в помощи, то надеюсь, вы обратитесь ко мне.

— Очень охотно, мистер Остин. Я не так горда, чтобы не обратиться к вам в крайности.

— Вы напишете мне или матери при первой необходимости. Я не скажу матери, что произошло между нами, а просто объявлю, что наша свадьба расстроилась. Вы уезжаете с девятичасовым поездом, мисс Вильмот?

Клемент сказал правду, говоря, что он был гордый человек. Он говорил теперь с Маргаритой тем же тоном, которым обратился бы и к совершенно незнакомой ему женщине.

— Да, мистер Остин.

— Я велю нанять вам извозчика. У вас еще пять минут времени. Я тотчас пошлю лакея на станцию, чтобы вам не пришлось возиться с вещами.

Он позвонил и дал необходимые приказания, потом торжественно поклонился, пожелал ей счастливого путешествия и вышел из комнаты.

Так расстались Маргарита Вильмот и Клемент Остин.

X

Открытие в Лувре

В то время, когда Генри Дунбар сидел со сломанной ногой в уединенной комнате Модслей-Аббэ и дожидался с нетерпением, когда ему позволят пройтись по комнате, сэр Филипп Джослин со своей прелестной женой гуляли по парижским бульварам. Они побывали на юге Европы и теперь возвратились в веселую столицу цивилизованного мира, в самый блестящий ее сезон. Новый год только что начался, и благодаря светлым морозным дням бульвары не представляли собой того грязного, мрачного зрелища, которое всегда впечатляет гуляющих в первые дни января. Принц Луи-Наполеон был тогда еще президентом, и Париж еще не был тем удивительным городом дворцов и бульваров, которым сделался по мановению императорской руки. Но все же это был самый веселый, самый прелестный город на свете, и Филипп Джослин и его молодая жена были счастливы в его стенах, как только можно быть счастливыми на земле.

Они как будто были созданы друг для друга; они никогда не надоедали друг другу, и единственное, в чем их можно было упрекнуть, — это легкомыслие, с которым они предавались своим любимым занятиям. Сэр Филипп мог бы меньше бегать по барышникам и продавцам собак, а Лора могла бы не с таким восторгом проводить целые дни в модных магазинах. Но если они и предавались веселью с утра до ночи, то катаясь в парках, то сидя на балконе у Мериса или в театрах, по крайней мере, они твердо намеревались по окончании медового месяца возвратиться в Джослин-Рок и заняться делом, заботиться о благосостоянии своих меньших братьев. Сэр Филипп имел с полдюжины планов бесплатных школ и образцовых хижин, в которых печки бы никогда не дымились. У Лоры были собственные планы. Она была богатой женщиной, наследницей миллионного состояния, и потому, естественно, была обязана помогать тем, кто не родился с золотой ложкой во рту. Она намеревалась разливать свои щедроты самым разумным, осторожным образом, и часто в церкви, во время проповеди, ей приходила в голову мысль: не грешно ли она поступает, надевая каждый день новую пару перчаток и покупая такое огромное количество платьев и шляпок; но она скоро утешалась тем, что этим доставляла хлеб множеству работников.

Баронет имел много знакомых в Париже, и все приняли его молодую жену с распростертыми объятиями, говоря, что леди Джослин была лучшая из лучших и что сэр Джослин должен считать себя счастливейшим человеком, найдя такое прелестное, веселое создание среди скучных, надутых мисс туманного Альбиона.

Лора очень коротко сошлась со своими новыми парижскими знакомыми, и не один бинокль обращался в ее сторону, когда она входила в ложу одного из парижских театров.

Однажды утром Лора, смеясь, сказала своему мужу, что намерена подвергнуть его терпение большому испытанию.

— Чего ж ты от меня хочешь, моя радость?

— Я хочу, чтобы ты поехал со мной в Лувр на целый день. Я хочу хорошенько осмотреть все картины, особенно новые. Рубенсов-то я помню; я их видела три года назад, когда была в Париже с дедушкой. Я люблю более новых живописцев, Филипп; я желала бы, чтобы ты объяснил мне все картины и растолковал, что в них хорошего.

Сэр Филипп согласился, и Лора побежала одеваться с радостью маленькой девочки, которая себе выпросила праздник. Минут через десять она вернулась в прелестнейшем туалете — платье на ней было светло-голубое, все остальное: шляпка, зонтик, перчатки и ботинки — перлового цвета.

Был светлый и солнечный февральский день.

Работа Филиппу предстояла нелегкая: Лора пламенно любила живопись, но и тут, как и во всем, была непостоянна и поспешно перебегала от одной картины к другой, словно пчелка, пораженная мириадами цветов в роскошном саду и не знающая, на котором остановиться. Наконец она остановилась перед картиной, которая ей нравилась больше остальных. Сэр Филипп был на другом конце зала, когда жена его сделала это великое открытие. Она тотчас прибежала к нему и потащила его к картине. Это была головка поселянки работы одного из современных живописцев, и баронет вполне согласился с мнением Лоры.

— Как бы я желала иметь с нее копию, Филипп, — сказала Лора. — Я бы очень желала иметь такую картину в моем будуаре в Джослин-Роке. Как ты думаешь, кто рисовал эту прелестную головку?

Неподалеку от них, какой-то художник снимал копию с большой картины; сэр Филипп подошел к нему и спросил, не знает ли он, кто рисовал головку поселянки?

— Как же, — ответил художник, — это работа одного из моих друзей, молодого англичанина, пользующегося большой известностью в Париже.

— А как его зовут?

— Фредерик Керсталь. Его отец был известным портретистом в Англии много лет тому назад.

— Керсталь! — воскликнула Лора. — Мистер Керсталь! Да этот самый Керсталь-отец рисовал портрет моего отца. Дедушка мне это повторял не раз. Он рассказывал, что мистер Керсталь взял с собой этот портрет в Италию, обещая закончить его и привезти через два года. Но он никогда более не возвращался в Лондон. Филипп, как я хочу видеть этого мистера Керсталя. Может быть, портрет отца у него сохранился до сих пор, и я бы увидела, каким был мой отец в юности, прежде чем горе и заботы изменили его характер.

Она обернулась к художнику и спросила, где живет мистер Керсталь-отец и когда можно его видеть.

Художник задумался.

— Мистер Керсталь-отец очень стар и давно не пишет. Говорят, он даже почти рехнулся, совершенно потерял память и не сознает, что делается вокруг. Впрочем, другие уверяют, что он далеко не так поглупел и даже резко критикует современную школу живописи.

Лора перебила француза не очень любезно и спросила вторично адрес Керсталя. Художник вынул одну из своих карточек и написал на ней адрес своего друга.

— Он живет на улице Кэлу по ту сторону реки, — сказал он, подавая карточку Лоре. — Отыскать его нетрудно.

Лора поблагодарила француза и, взяв под руку мужа, пошла далее.

— Будет нам смотреть картины, Филипп, — сказала она, — поедем к мистеру Керсталю. Пожалуйста, не откажи мне в этой просьбе.

— Когда же я тебе в чем отказывал, Лора? Если ты хочешь, мы сейчас поедем, но я, право, не понимаю, отчего ты так жаждешь видеть этот портрет?

— Оттого, что я хочу посмотреть, каким был мой отец до отъезда в Индию. Я хочу знать, каким он был во время его блестящей молодости, когда еще злой свет не положил на него своей печати. Ах, Филипп, с тех пор как я полюбила тебя, я ни о чем не думала, кроме тебя; но после приезда отца я была очень несчастлива. Я ожидала, что он будет меня любить; я воображала, что не будет счастливее нас на свете; я мечтала о том, как он вернется, прижмет меня к себе, осыплет поцелуями. Но когда он приехал, он показался мне каким-то деревянным, каменным, его бледное, мраморное лицо пугало меня, его резкий голос заставлял вздрагивать. Я боялась его, Филипп; я боялась своего отца, своего родного отца, и мы совершенно сделались чужими. Я даже видела на его лице выражение ужаса, когда он смотрел на меня. Как же ты спрашиваешь, зачем я жажду видеть его таким, каким он был в молодости? Я, может, научусь его любить, когда увижу его молодое, улыбающееся лицо.