Но Мурадеви не вняла словам Вриндамалы. С еще большей мукой в голосе она сказала служанке:

— Ах, что такое ты говоришь? Разве какие-нибудь беды еще могут испугать меня? Пусть хоть сама смерть придет, я не страшусь. С того дня, как убили мое дитя, не прошло часа, чтобы я не помнила об этом, чтобы не разрывалась от боли моя душа. Разве есть муки страшнее этой? Если есть, пусть они придут ко мне. Тогда я скорее умру, и не будет день ото дня исходить тоской мое сердце, перестанет гореть моя рана. Дай случиться тому, что когда-то все равно должно случиться! Скажи им, чтобы убили меня. Я сама зову смерть. Если другие еще не рассказали про меня радже, пойди сама сделай это. Я не боюсь смерти — пусть приходит. Но похоже, что она, проклятая, сама боится меня и бежит прочь.

Услыхав такое, бедная служанка совсем смешалась и не знала, какие еще придумать слова, чтобы образумить свою госпожу. А та не прерывала потока рыданий и проклятий.

— У меня был бы сейчас взрослый сын, — стонала она, — и я была бы сегодня рани — первой женой раджи, а мой мальчик — наследником его престола! И все это погибло!

Кто смог бы утешить несчастную в таком горе? Самое лучшее было оставить ее в покое и дать излить всю свою муку. Так в конце концов и поступила Вриндамала и в молчании склонилась перед своей госпожой.

Вскоре умолкла и Мурадеви, застыв неподвижно в скорбной позе. Время шло. Вдруг молодая женщина выпрямилась и, оборотясь к служанке, сказала:

— Твоя правда, Вриндамала: что случилось, того не изменишь. Что может быть глупее, чем сидеть сложа руки и оплакивать прошлое? С этим покончено. Пусть веселится сегодня наследник раджи — не бывать ему на троне Паталипутры! Так решила я, Мурадеви, царская дочь. Даже если мне придется соединить небо с землей, я этого добьюсь. Никакие преграды мне не помеха, я не остановлюсь и перед убийством юного наследника. Ах, как я теперь проклинаю себя за бездействие! Нет, нет! Довольно слез и стенаний! Начнем действовать! Я снова обращу на себя взор раджи. Когда он впервые приблизил меня к себе, я была несмышленой, неопытной девочкой. Я совсем не знала, что такое притворство. Теперь я иная. Все во мне будет обман, с головы до ног оденусь я в фальшивый наряд. Клянусь, что я преуспею в этом! Я — Мурадеви, дочь раджи киратов, и, если я не верну себе милость сына арьев, если не стану снова хозяйкой его души, знай, служанка, я уйду с тобой в гималайские леса и там, на твоих глазах, предам себя огню. Клянусь! Но этого не случится. Будет так, как я решила. Я вновь завоюю любовь раджи, и тогда он сделает для меня все, что я пожелаю. Ни один из его сыновей не получит престола. Не править им Магадхой! Самого простого лучника-кирата приведу я в царские покои и усажу на трон раджи. А если он по доброй воле не сделает своим наследником того, кого я захочу, то я заставлю его сделать это. Я не прежняя Мурадеви. Кто-то неведомый вселился в меня и распоряжается моими поступками. Он одержим местью. Клянусь, я сделаю самыми низкими рабынями тех жен, кто стал виной моих страданий, кто опорочил меня и погубил мое дитя. Это мое последнее слово. Ступай! И я пойду вместе с тобой. Я спрячу свое горе, запру свою ненависть, а скорбное, горестное лицо одену нежной улыбкой. Язык свой вместо проклятий я научу произносить лишь сладкие речи — за ними, пока не настал час, я спрячу весь яд коварства и обмана. И лишь глубоко внутри моей души останутся гореть мой гнев и мое горе. Не стало больше робкой, простодушной и слабой Мурадеви. Есть новая: ни один ее взгляд не упадет без корысти, каждый шаг и каждое слово будут служить лишь свершению тайных целей. Если такая Мурадеви годится тебе в госпожи, оставайся со мной. Или будь, как другие, врагом мне. Одно помни: если останешься служить мне, неизвестно какие страшные дела придется тебе совершать. Подумай, прежде чем решить.

Потрясенная, служанка изумленно глядела на Мурадеви. На глазах ее свершилось чудо: словно сама воинственная, внушающая ужас Кали[41] вселилась в слабое тело ее госпожи.

БУДДИЙСКИЙ МОНАХ

Прошло некоторое время, пока Чанакья, расставшись со своей обителью, достиг границ Магадхи. Он поставил себе целью сделать своего ученика владыкой этой страны. Но для этого мало было бы одолеть одного раджу Дханананда. У Магадхи были выдающийся военачальник и победоносная, закаленная в битвах армия. А войско Чандрагупты состояло из одних бхилов, киратов, гондов, кхондов — храбрых, но малосведущих в военном деле племен. И оружие у них — лук да стрелы, топоры, мечи, — другого нет, да и того, что есть, слишком мало. Пойти на Магадху с таким войском равносильно самоубийству. Чтобы малыми силами повалить огромный дворец, нужно сначала подрыть его основание. Прежде чем идти войной на Магадху, надо нащупать трещины в ее сердцевине. Иначе желанная цель навсегда останется недостижимой. Да, да, надо раскачать основы, на которых зиждется крепость государства Дханананда! Неужели не найдутся такие люди, кто точит зуб на раджу, кто затаил месть и обиду? Надо найти недовольных, тайных недругов раджи, прибрать их к рукам, а когда будет готов подкоп изнутри, стоит только нанести снаружи сокрушительный удар — и разлетится в куски могучая держава Дханананда. Итак, сейчас всю силу ума надо употребить на то, чтобы обнаружить эти слабые места, эти незаметные трещины.

С такими мыслями приближался Чанакья к Паталипутре. Одного лишь опасался он — быть узнанным, когда начнет действовать. «Но ведь, с тех пор как я впервые появился при царском дворе, прошло много времени, — утешал он себя, — вряд ли кто-нибудь меня вспомнит. А впрочем, делать нечего, будь что будет». Замыслив что-нибудь, следует, конечно, заглянуть вперед, однако нельзя заранее громоздить в воображении всякие опасности и препятствия — тогда дело сразу обречено на неудачу. «Мудрый сначала рисует общий план, а о трудностях думает по мере того как они возникают», — решил Чанакья и с тем вошел в Паталипутру.

Первой трудностью оказался для него вопрос — где остановиться? Хорошо было бы у какого-нибудь брахмана, но он никого здесь не знает. Решив долго не раздумывать и остановиться где придется, Чанакья пошел вдоль берега Сона. Тут его и увидел буддийский монах и сразу догадался, что брахман чужой в этом городе и ищет пристанища.

У буддизма тогда еще было очень мало приверженцев в Магадхе, и буддийские монахи всячески старались обратить в свою веру брахманов и кшатриев. Их попытки пока не вызывали опасений. Однако верные поклонники брахманской религии всей душой презирали буддистов. Поэтому, увидав буддийского монаха, Чанакья нахмурился, а когда тот с улыбкой подошел и приветствовал его, брахман принял высокомерный и презрительный вид. В ответ монах заулыбался еще больше и сказал:

— Благородный брахман! Я вижу, ты презираешь меня. Но святой Будда велит нам служить и тому, кто нас презирает. По твоему поведению понятно, что ты чужой в этом городе. Если хочешь, пойдем со мной. Я могу устроить тебя в храме Кайласанатха, который рядом с моим монастырем. Поверь, кроме желания помочь тебе, никакой другой мысли нет в моем уме.

Монах был стар, и речь его звучала весьма доброжелательно. Чанакье же был нужен ночлег. Поэтому он решил забыть на время о своем неприятии буддистов и согласиться на предложение монаха.

Монах повел его в храм, который находился по соседству с его монастырем. Чанакья с большой неохотой поручил себя заботам буддиста. Недовольство собой и угрызение обуревали его душу. Но в тот же вечер случилось такое чудо, что он забыл о своем прегрешении и несказанно обрадовался, что согласился принять помощь монаха.

Читатель уже знает, что в то время на севере Индии буддизм был еще слабо распространен: среди брахманов в новую веру переходили единицы, буддисты — кшатрии и вайшьи[42] встречались тоже не часто; заметно склонялись к буддизму только шудры. Поэтому решительной борьбы против него никто не вел. Это не значит, конечно, что буддийские монахи не стремились распространить свою доктрину; однако до сих пор они не отваживались открыто склонять на свою сторону раджей — приверженцев брахманской религии или являться на глаза самим брахманам — жрецам, наставникам и проповедникам. Последние откровенно презирали буддистов, считали для себя грехом даже вспоминать о них и не снисходили до того, чтобы препятствовать их деятельности. Чанакье было совсем не по душе, что первый встречный в Паталипутре оказался буддийским монахом, который взял его, брахмана, под свое покровительство. Но Чанакья утешился тем, что если он хочет устроиться в городе, не привлекая ничьего внимания, чтобы втайне вершить то дело, ради которого пришел сюда, то мало пользы размышлять, от кого можно принять помощь, а от кого нельзя. «А кроме того, — сказал он себе, — этот человек не предлагает мне приют в своем монастыре, а отведет меня в храм Шивы. Так что же мешает мне пойти с ним?» С такими мыслями Чанакья отправился следом за монахом.

Храм Кайласанатха был величествен и прекрасен. Вокруг него раскинулся огромный красивый сад. В его разных садах возвышалось еще несколько храмов поменьше, перед каждым из них блистали гладкой поверхностью дивные пруды, питаемые водой по водоотводам из небольшой реки Хираньявати, которая протекала в окрестностях Паталипутры. На искусственных лужайках росла священная трава дарбха. Одним словом, здесь было где прилежным и праведным брахманам совершать свои каждодневные священные обряды. Чанакье сразу понравилось здесь. У входа в храм он попрощался с монахом, но едва успел осмотреться на новом месте и управиться с обрядами, как к нему явился посланец с предложением от монаха прислать овощей и плодов для полуденной трапезы. Чанакья снова заколебался, принять ли ему и это благодеяние, и пока передал с посланным, что когда закончит дневной ритуал, сам придет к монаху. Тот понял, что брахман просто не решается принять от него угощение, но решил, что сможет уговорить его при встрече. Поэтому через какое-то время он снова послал к Чанакье спросить, не закончил ли риши свои дела и молитвы. Такая настойчивость вызвала у брахмана раздражение, он хотел было ответить презрительным отказом, но уже в следующую — минуту передумал. «Негоже, — подумал он, — в моем положении отказываться от помощи и дружбы, откуда бы она ни пришла, и размышлять, высоко ли, низко ли стоит тот, кто может быть полезен мне. В нужде и соломинка может пригодиться».

Решив так, он смирил свою гордость и сказал посланцу:

— Я иду с тобой. Веди меня.

Когда Чанакья вошел, монах поднялся с места, чтобы приветствовать его, и снова предложил брахману трапезу. Чанакья опять заколебался и ответил:

— Монах, будет лучше, если ты укажешь мне, где можно достать хлеб и другую снедь, — может быть, пошлешь человека, который покажет мне лавку. У меня есть деньги, и я смогу купить себе еду. Не утруждай себя. Я и так в неоплатном долгу перед тобой за то, что ты сделал для меня. Ведь я не в состоянии ответить тебе такой же услугой. А помощь следует принимать лишь тогда, когда сам можешь ее оказать.

Монах слегка улыбнулся и сказал:

— Благородный брахман! Справедливы твои речи. Но от доброхотного даяния, особенно от сырой пищи[43], отказываться грех. Гаутама Будда учит нас, что услуга гостю — первейший долг и первейшая добродетель. Ты здесь чужой, и сейчас уже негде тебе раздобыть для себя пищу. Так прими же эти овощи и плоды. Это тебя ни к чему не обязывает. Я вовсе не собираюсь препятствовать тебе поступать завтра так, как ты захочешь. У меня лишь одна просьба: пока ты останешься в Паталипутре, позволь мне помогать тебе. И не стесняйся спрашивать все, что тебе нужно. Я следую наставлениям благостного Будды, а потому действую без корысти.

После этих слов монаха Чанакья смирился. Он взял немного кореньев и плодов и ушел на берег пруда, там приготовил еду, а после трапезы предался размышлениям о дальнейшем. Так наступило время заката, в храмах зажгли светильники.

Он сказал себе, что пришел в Паталипутру не для своего благочестия. Что толку сидеть здесь одному? Нужно искать уязвимые стороны самого раджи, узнавать, кто его тайные недоброжелатели и что надо сделать для того, чтобы повернулись против него людские души.

Главное сейчас — разузнать о внутренней жизни Магадхи, понять, как обстоят дела в государстве, и тогда только браться за дело. Так почему бы не начать с этого самого монаха? Буддисты наверняка лелеют надежду вовлечь в свою веру и царскую семью. А уж монах обязательно должен знать, что творится в царском доме. «Придется забыть пока о брахманском достоинстве, — сказал себе Чанакья, — если я хочу получить трон Магадхи для своего воспитанника. Военные хитрости пристали скорее природе кшатриев, а я брахман. Но мой ученик — кшатрий, и я должен руководить им. Ради пользы дела придется поступиться долгом брахмана. Какой смысл отказываться от общения с монахом? Наоборот, отправлюсь-ка я теперь же побеседовать с ним. Может быть, узнаю что-нибудь полезное для себя». И Чанакья пошел в монастырь.