– Что еще? – спросил я, зная, что она все любит доводить до совершенства. Я не принял этот разговор всерьез, хотя должен был. Ребекке нравилось дразнить меня, и я никогда не мог различить, говорит она серьезно или шутит – тогда она была так молода, ей исполнилось только тридцать лет. А я был на двадцать лет старше ее, и если чьи-то похороны и могли состояться раньше, то скорее мои собственные. – А цветы? – допытывался я. – Каким должен быть гроб? И надо ли мне облачиться в мантию?

– Да, мне нравится твоя судейская мантия. А что касается остального… – она посмотрела вдаль и нахмурилась. – То меня это не волнует на самом деле. Но вот каменную плиту пусть положат обязательно, и не забудь про церковный двор. Не поддавайся уговорам Максима, если он станет твердить, что это вульгарно и не соответствует моему положению…

– А если он сумеет убедить меня? – спросил я с улыбкой.

– Тогда ты пожалеешь об этом: я ненавижу усыпальницу. И ненавижу людей, которые там покоятся. Я вернусь и буду преследовать тебя. Я никогда не смирюсь с этим…

Какой смысл вкладывала она в эти слова? Почему ей не хотелось быть похороненной в склепе? Она ведь не знала, кого там похоронили: даже самых близких родственников – родителей Максима. Их похоронили до того, как она вышла замуж, задолго до того, как ее нога ступила на землю Мэндерли. Спросил ли я ее об этом? Если да, то она, скорее всего, промолчала в ответ.

А пять месяцев спустя Ребекка умерла. Потом, когда наконец нашли ее тело на дне моря, ее похоронили в фамильной усыпальнице в миле от Мэндерли. Я уже описал, как отвратительно обставили этот обряд. Никаких цветов, никаких прощальных церемоний. Викарий просто торопливо пробормотал положенную молитву. Гроб несли мы с Максимом и еще один так называемый могильщик, приехавший на машине. Мы хоронили ее вечером, когда разыгрался шторм. Небо затянули тучи, так что терялась линия горизонта. Ее положили не туда, куда должны были: рядом с родителями Максима, рядом с бедной Вирджинией и Лайонелом. Максиму почему-то пришла в голову другая идея. Он предложил положить ее в самом темном углу усыпальницы, в том месте, где не стояло никаких гробов, в отдалении от остальных представителей рода де Уинтеров, возле столба, который подпирал низкий свод.

Никогда не прошу себе того, что не настоял на своем. Быть может, это было моим первым предательством по отношению к ней. И Ребекка исполнила свою угрозу, она не оставила меня в покое. Как я потом не раз убеждался, она всегда умела держать слово.

5

Сидя на площадке у моря и мысленным взором окинув последние десятилетия своей жизни, я осознал, что, если прислушаюсь к словам умерших, они выведут меня на правильный путь. И даже несколько воодушевился, хотя успел замерзнуть, сидя на каменной кладке. Несмотря на теплое течение Гольфстрим, весна в этих местах была довольно прохладной, и мой ревматизм давал себя знать. Поднявшись на ноги, я решил вернуться домой, открыть присланный утром пакет и позвонить Грею. Баркер зевнул и вяло потянулся, вставая, и мы с ним вместе двинулись по дорожке к дому. Из кухни до нас донесся аппетитный запах. Это Элли пекла хлеб.

По дороге я смотрел на кусты роз, за которыми так старательно ухаживал: появились ли на них почки, и обрадовался, увидев, как отозвались они на мою заботу. Это были так называемые «старые» розы – гордость садоводов. Их посадила моя мать еще в 1900 году, чтобы отметить наступление нового столетия. Они выросли из побегов, которые срезали в саду Гренвилов, – из их коллекции. Мать получила этот драгоценный подарок от одной из сестер. Явно не от «бедной Вирджинии» и не от Изольды, похитившей мое сердце в девятилетнем возрасте. Впоследствии она уехала отсюда, вышла замуж, но не очень удачно, как утверждала молва. Значит, это могла быть только Евангелина.

И моя мать, и жена обожали эти розы и пеклись о них. У меня создалось впечатление, что эти кусты, сохранившие французские названия, которые, однако, в переводе теряли свое обаяние, когда-то привезли предки Гренвилов из Франции. Несмотря на мои протесты, обе женщины не обрезали кусты, и те давали свободные побеги – того и гляди захватят все пространство сада. Иной раз, улучив момент, я все же срезал кое-какие отростки, но так, чтобы мои женщины не застали меня за этим занятием.

В июне – лучшее их время, когда розы цвели наиболее пышно, – к нам в сад приходили многие для того, чтобы полюбоваться ими. Однажды Ребекка, вдыхая аромат пурпурных роз, – не помню, как назывался этот сорт, – заметила, что, наверное, именно так пахнет в раю.

– Божественный запах, – сказала она. – А их цвет намного глубже, чем померальское вино.

– Правда? И какой же марки? – сдержанно спросил я.

Тогда я еще не очень хорошо знал ее – только что вернулся в свой родной дом вместе с семьей из Сингапура. Это произошло в июне, значит, Ребекка вышла замуж за Максима месяца за четыре до того. И мы встречались с ней всего раза два. Она меня заинтересовала, как самая юная особа из тогдашнего окружения. И мне показалось, что ее восторг несколько преувеличен и предназначен, чтобы поддеть меня. А когда она кого-нибудь поддразнивала, этот человек обычно выглядел довольно глупо, так что с ней следовало держаться настороже.

В тот день они с Максимом приехали под вечер. Я полагал, что Элизабет, которой нравилась Ребекка, захочет показать свой сад. Молодожены приняли наше приглашение, но показать Ребекке розы поручили мне. Максим, который видел их тысячу раз, остался разговаривать с Элизабет. Это поручение не доставило мне радости: в тот вечер я был не в настроении и размашисто шагал по дорожкам, перечисляя французские названия сортов. Меня почему-то сковывало присутствие молодой жены Максима. Она произвела на меня впечатление манерной и странной, ее высказывания всегда звучали неожиданно.

Когда она остановилась возле розового куста, вдыхая аромат прекрасных цветов, я украдкой рассмотрел ее. Ничего не понимая в женских нарядах, я все же отметил элегантность и изысканность ее на вид простого платья. Позже Элизабет со вздохом сказала, что оно от парижской фирмы «Шанель» и сшито по последней моде. Изящную шейку Ребекки облегало знаменитое ожерелье де Уинтеров – розовый жемчуг, который почти совпадал по цвету с ее кожей. Я пристально смотрел на это ожерелье, пытаясь найти самое точное определение его цвета. И наконец выудил в памяти нужное слово – «нимфа».

Смутившись, я двинулся дальше, собираясь продолжить прогулку по розарию, но Ребекка не торопилась следовать за мной. Она медленно переходила от одного куста к другому, любуясь цветами и наслаждаясь их запахом. Она показалась мне чересчур серьезной, напряженной и… очень юной. Я вдруг обратил внимание, какая она при ее высоком росте тоненькая и хрупкая. Она вдруг стала похожа на ребенка, на опечаленного ребенка, которого каким-то образом занесло в чужие края, где никто не знает ее родного языка, обычаев ее страны и не понимает ее.

И в тот же самый миг во мне вспыхнуло необъяснимое желание защитить ее, и это обескуражило меня. Ребекка подняла голову и посмотрела в мою сторону. И меня неприятно поразила мысль, что она умеет читать мысли и способна видеть и мою глупость, и абсурдные желания. Ни единым словом или жестом она не выказала своего понимания, но я почему-то испытал желание отомстить. Поэтому холодно и резко спросил, какое именно вино она имеет в виду, чтобы поставить ее на место. Ребекка слегка нахмурилась. Взгляд ее необычных глаз задержался на мне, и она произнесла название марки вина – ее французское произношение было таким же безукоризненным, как и мое, – и добавила, что очень хорошо знает этот сорт, поскольку ее отец очень любил его.

Это был один-единственный раз, когда Ребекка при мне упомянула про своего отца, но я тогда не представлял, насколько неожиданным было ее признание. И она ушла, оставив меня в некоторой растерянности.

Спустившись в свой винный погреб, я нашел бутылку того самого вина, которое она назвала, откупорил ее, наполнил бокал и поднес к кусту роз, возле которого мы стояли. Вино по цвету оказалось точно такого же оттенка. Очень немногие женщины умеют точно выражать свою мысль, как я имел возможность убедиться. Но еще меньшее число из них могло высказать что-то дельное относительно вина. И с того момента я стал обращать на Ребекку гораздо больше внимания, чем прежде.

– Вы проверили? Я оказалась права? – спросила она при нашей следующей встрече.

Это произошло уже на приеме в Мэндерли несколько недель спустя. День выдался довольно жарким. На Ребекке снова было очень изысканное белое платье, ее лицо, плечи и руки немного загорели. Это меня удивило. В те времена женщины не любили загорать и старались сохранить белизну кожи, что считалось признаком аристократичности. Со временем эта мода изменилась, но Ребекка уже тогда поступала так, как считала нужным, как ей нравилось самой. Например, не надевала перчаток и шляпы. И это меня тоже поражало.

– Да, проверил. И вы оказались правы, – ответил я. Сначала я хотел сделать вид, что не понимаю, о чем идет речь. Она задала вопрос неожиданно, без какой-либо подготовки или преамбулы, но каким-то образом я почувствовал, что это испытание, и мне захотелось пройти его.

– Хорошо. – Она едва заметно кивнула, но я не понял, что именно она одобрила: то, что я признал ее правоту, или то, что счел нужным проверить ее утверждение. – Вы решили, что я притворяюсь, – сказала Ребекка и взяла меня под руку. – Не стоит отрицать. У вас имелись на то все основания. Ведь вы совершенно не знаете меня.

Я ответил что-то в весьма напыщенном тоне. Не помню, что именно, и даже не хочу вспоминать, но, кажется, похвалил ее с отеческим видом, добавив: «моя дорогая» таким тоном, каким мог говорить человек весьма преклонных лет. В то время мне исполнилось сорок шесть, и я был, в сущности, ненамного старше ее мужа, но почему-то мне казалось более безопасным, если я буду делать вид, будто гожусь ей в отцы. И этой маской я пользовался в течение десяти лет, общаясь с ней.

– Рада, что не ошиблась, – продолжала Ребекка, делая вид, что не заметила моей высокопарности. – Если бы я ошиблась, вы бы постарались высвободить свою руку. Отныне, надеюсь, вы уже никогда не будете подозревать меня в притворстве. Иначе каким же образом мы станем друзьями? А мне не хочется напрасно терять время. Мне очень нужны друзья, но, посмотрите сами, кроме вас, здесь нет ни одного достойного претендента.

С насмешливым видом она кивнула в сторону гостей, стоявших на террасе рядом с Максимом и его сестрой Беатрис. Там был Фрэнк Кроули – друг Максима со времен Первой мировой войны, а теперь управляющий поместьем, несколько старых дев, в том числе и мои нынешние хроникеры Элинор и Джоселин Бриггс – дочери Евангелины Гренвил, и, конечно, несколько выводков из семейств местных обитателей. Еще я заметил там Бишопа и других мужчин – все в панамах и костюмах, которые носил я по привычке, приобретенной в Сингапуре. И, кажется, мне здесь в этом подражали, что меня несколько раздражало.

Я хорошо помню их всех и сейчас. Многие из них были довольно скучными, и я старался избегать разговоров с ними, гуляя в саду. Наверное, Ребекка заметила, что я прячусь от ее гостей. Польстив мне (хотя знаю, что не в ее правилах льстить кому бы то ни было), она ушла к гостям, поскольку обязана была уделять и им свое внимание. С того дня – благодаря моим розам – мы стали друзьями.

И сейчас я поискал глазами этот куст с «божественным запахом». С какой стороны тропинки он располагается: слева или справа? Таблички с названиями сортов давно исчезли, и я уже не знал наверняка, где они. Благодаря моим собственным правилам ухода кусты розы с тех пор сильно видоизменились. Там, где прежде ветви гнулись под тяжестью бутонов, теперь стояли невысокие, мне до колена, ровно подстриженные, вытянувшиеся в линеечку, как на параде, кусты. Догадываюсь, что далеко не всем это бы пришлось по вкусу.

Но я не позволил себе отвлекаться на поиски заветного куста, который я сейчас расценивал как своего рода знамение в наших отношениях. В последнее время я очень многое воспринимал как предзнаменование и обращал внимание на приметы. Время от времени я ловил себя на том, что стараюсь не проходить под лестницей или что стучу по дереву, словно дятел. Это меня огорчало. Я становился суеверным, что могло свидетельствовать о размягчении мозгов (до чего неприятно даже мысленно произносить такую фразу). Мне не хотелось превращаться в потерявшего способность мыслить старика. И поэтому я, не замедляя шага, прошел к себе в кабинет и скомандовал:

– Баркер, лежать.

Пес отвернулся, всем своим видом демонстрируя независимость от хозяина, но затем лег и тотчас задремал.

Сначала я намеревался поговорить с Греем – учитывая мой нынешний настрой, я мог бы воспользоваться его интересом к Мэндерли и приобрести в его лице помощника. Но, уже протянув руку к трубке, я передумал и решил сначала посмотреть пакет, полученный утром. Почему-то, словно догадываясь, что произойдет, когда я взломаю печати и вскрою конверт, я медлил и оттягивал этот момент.