Понял это и шут императрицы, князь Голицын, вязавший в углу шерстяной чулок, и, с обычной своей бесцеремонностью вмешиваясь в разговор, заметил:

— Выпустила змея жало!.. Быть кому-нибудь отравленному!

— Молчал бы ты, князь сиятельный! — ядовито заметила ему Юшкова. — Не такой у тебя чин, чтобы людей язвить.

— Да я ведь про змею, а не про тебя! — повел плечами шут. — Нешто ты — змея? Что ж, коли сама сознаешься, так я спорить с тобой не буду! Ты ее, государыня, не слушай! — обратился шут к императрице. — Мало ли что она молоть станет? Язык-то ведь без костей… никогда не устанет!

— Твой-то не устал бы! — не унималась Юшкова. — Чья бы корова мычала, а наша бы молчала!

— Собралась на герцога плести, а по дороге на меня наткнулась да и зазвонила во все колокола! — не сдавался Голицын.

— Что такое про герцога?.. Что я про его светлость знать могу? — всполошилась Юшкова, которая не прочь была всячески поссорить свою повелительницу с ее любимцем, но при условии оставаться при этом, по возможности, в стороне. — Это ты, может, на его светлость всякую неправду вознести готов, а не я! — продолжала горячиться Юшкова, исподтишка наблюдавшая за тем, какое впечатление этот разговор производит на Анну Иоанновну.

— Я и правды-то не говорю… не то что неправды! — гримасничая и кривляясь, заметил Голицын. — Моя хата с краю, я ничего не знаю!

— Ты говори, да не заговаривайся! — строго заметила ему императрица. — Чего вы оба герцога к своим хамским разговорам припутали?

— Да это не я, матушка царица, это все она! — с ужимками и притворяясь сильно перепуганным, произнес шут. — Она знает за собою грешок, да и рада его на других взваливать!

— Какой такой грешок? Говори, шутовская твоя харя! Говори! — вся побагровев, затеяла Юшкова одну из тех сцен, которыми она нередко угощала императрицу и которые подчас не столько сердили, сколько смешили ее.

Она допускала при себе подобные перебранки, выбирая для этого моменты отсутствия Бирона, который терпеть не мог ничего подобного и всегда восставал против фамильярного тона, царившего в тесном кружке императрицыных прихвостней.

На этот раз Анна Иоанновна была меньше, нежели когда-нибудь, готова прервать завязавшийся пред нею спор. Она предвидела, что этот спор приведет ее к интересным открытиям.

— Нечего вам перекоряться! Оба наврали, потому что оба — дураки! — произнесла она таким тоном, который старалась сделать миролюбивым, но которым, в глубине своей души, надеялась сильнее разжечь досаду и взаимную вражду противников.

— Она-то и наврать не успела, потому что только загадки загадывала, матушка Анна Иоанновна! — заметил шут, — а я что говорил, то и говорю… Завела она шашни, да и боится, как бы тебе про них сорока на хвосте чего не принесла!.. Длиннохвостые у тебя сороки-то!.. Много они на своих хвостах всякого добра разносят!

— Какие я шашни завела? Про что каркаешь, ворона шутовская? — не на шутку разобиделась Юшкова. — Говори, да не заговаривайся!.. Про меня и смолоду-то слухов никаких зазорных не ходило, а ты мои седые волосы позорить надумал.

— Брось!.. Нешто я поверю? — со смехом старалась умиротворить Юшкову императрица. — Видишь, он шутит…

— На то он и шут, чтобы шутить! — зло подчеркнула Юшкова. — Да я-то в шутихи не записывалась, и ему меня в шутовской цех записывать нечего… Много ваши шуты, матушка царица, позволять себе стали! Проходу от них никому нет!..

— Уж и проходу нет? — подмигнул Голицын. — Нешто кто из нас в ваши камерюнгферские шашни путаться пробовал? Ходите вы себе по всем закоулкам вольготно и свободно и ни от кого вам запрета нет! На то вы и в девицах придворных состоите, чтобы грешить вовсю!.. Младенец только вашей чести девической не понимает да не ценит…

Императрица рассмеялась.

— Беда мне с тобой! — милостиво заметила она Голицыну. — Так как же, грешит Юшкова, а?

— Не без того, матушка Анна Ивановна! Только я — не ябедник… Ты сама спросила бы ее, тогда и узнала бы все досконально… Или его светлость попытала бы хорошенько… Может, он тебе про все поведал бы.

У императрицы сверкнули глаза.

— Что вы сегодня все про герцога да про герцога? — заметила она. — Что он вам всем дался?

— Мне-то что до него! — покачал головой Голицын. — А вот Аграфенушке он приглянулся.

Юшкова даже с места привскочила.

— Типун тебе на язык… мелево пустое! — подняла она обе руки. — Чего только твой язык дурацкий не наплетет?

— А что я за невидаль сказал? — удивился шут. — Герцог у нас еще хоть куда… как есть в соку мужчина!.. На свою супружницу он небось уж всласть нагляделся; за важными барынями ухаживать — возни много, времени много потратить придется, а он у нас человек занятой! Он и надумал в мутной воде мелкую рыбицу половить!.. И рыбица податливая, сама на крючок идет, и ходить за ней недалеко: протянул руку, да и выбирай себе любую!

— Экий у тебя язык какой… Экий язык какой! — живо переменяя тон, почти довольным голосом заметила Юшкова.

Она поняла, что Голицын говорит в один голос с ней, и была рада такому сообщнику. Она знала, что шут не любил Бирона, и его содействие было Юшковой сильно по душе. В ее мстительном сердце не было места ни снисхождению, ни прощению. Герцог в тот день сильно унизил и оскорбил ее, а ее никто никогда безнаказанно не оскорблял.

XV

ДОНОС

Прошла минута какого-то странного молчания. Императрица пристально глядела на обоих своих временных собеседников, и в ее душе, видимо, происходила какая-то борьба. Ей и хотелось узнать досконально, о чем завели речь эти две мелкие, но всезнающие сошки ее придворного штата, и прямо допрашивать ей не хотелось ни того, ни другого. Наконец она как будто решилась на что-то и, пристально взглянув на Голицына, сказала:

— Ступай пока! Мне отдохнуть охота, а ты все тараторишь, помолчать не можешь!

— Ладно, матушка Анна Ивановна! — вставая и собирая свое бесконечное вязанье, заметил шут. — Уйду я. Пущай Аграфенушка одна потарантит, где мне за ней угоняться? — И он направился к двери; но на пороге остановился и своим шутовским, фамильярным тоном крикнул императрице: — Только ты, Анна Ивановна, больно-то ушки на ейные рассказы не развешивай!.. Она ведь — что мелево пустое: ей что ни молоть, все равно… Тебе, не ровен час, от ее россказней дурацких огорчение приключиться может, а ей, сердечной, что? Соврала, да и к стороне, благо со вранья пошлины брать не указано!.. А и напрасно твои министры этого не устроят! — укоризненно покачал головой Голицын. — Все — слышно со всех сторон — доходов мало поступает да в деньгах умаление чувствуется, а они под руками лежат, на полу валяются, деньги-то эти самые!..

— Где же они, по-твоему, валяются? — улыбнулась императрица.

— А везде, матушка Анна Ивановна, как есть везде, куда ни оглянись!

— Укажи! Может, я приму твой совет и укажу своим министрам…

— И прими, сделай милость, прими! — поклонился ей шут.

— Ну, ну… Говори!..

— Да как ты мекаешь, много у тебя при дворе правды говорится?

— Не знаю! Я подсчета правде не веду.

— И хорошо делаешь, Анна Ивановна, ей Богу, хорошо делаешь! Ведь только понапрасну трудиться стала бы. Вот насчет вранья, так уж мое почтение!.. Этого добра — считай не хочу!

— Да ты про доходы начал, а свел на вранье.

— А в нем-то именно и доходы! Неужели ты сама слов моих смекнуть не могла? Ведь ежели, к примеру, с каждого сказанного вранья ты пошлину хоть самую маленькую положишь, так казна станет такие деньги огребать, что деваться с ними некуда будет!

— И ты данником будешь? — рассмеялась императрица.

— Известно — буду!.. Что я за обсевок в поле? С чего мне одному не врать, коли все подряд врут? Ну, я пошел! — крикнул он, переступая порог императрицыной комнаты. — Оставайся себе на здоровье, Аграфенушка! Болтай себе все, что на ум взбредет! — насмешливо раскланялся Голицын с камеристкой и, обращаясь к императрице, прибавил: — А ты, матушка Анна Ивановна, слушать-то ее слушай, а верить ей не больно верь!.. Она у нас с дуринкой и невесть чего наскажет!..

И, бросив хитрый взгляд на оставшихся в комнате, шут исчез за дверью.

Императрица проводила его нетерпеливым взглядом и, обращаясь к камеристке, громко и внушительно проговорила:

— Ты знаешь меня, Аграфена? Не первый год, слава Богу, ты при мне состоишь… Знаешь, что я и наградить, и помиловать могу, но могу и наказать примерно, когда человек этого заслужит?

— Как не знать, ваше величество!.. Кто вашей мудрости и вашего нрава ангельского не знает?

— Ты не таранти, а слушай и отвечай мне толком.

— Слушаю, матушка государыня, слушаю.

— Про что ты вот уже целый час мне говоришь да все недоговариваешь? На что ты намеки свои хамские делаешь?

В вопросе императрицы слышались одновременно и гнев, и любопытство.

Юшкова поняла, что одинаково сильно можно и проиграть, и выиграть, и ее взяло раздумье.

— Я ничего такого, государыня, доложить вам не хотела, смущенно сказала она. — Я так вообще… речь вела…

У императрицы вырвался жест нетерпения.

— Сказано, не юли!.. Ты меня знаешь! — прикрикнула она.

Юшкова продолжала молчать. Она соображала и почти раскаялась, что завела этот рискованный разговор.

Императрица пристально смотрела на нее.

Камеристка поняла, что молчать нельзя, и на ее лице выразилась мгновенная решимость.

— Не я разговор завела… его шут Голицын завел, — начала она, как бы собравшись с духом. — Он намеки давал и надо мной шутки шутил… Вашему величеству известно, что про меня смолоду таких речей никто не вел, какие он повел. Моя честь — смолоду береженая честь!

— Да кому до твоей чести дело? — нетерпеливо перебила ее императрица. К чему ты ее тут припутала?

— Не я припутала, государыня; Голицын намеки делал.

— Да перестанешь ли ты? — сердито сверкнув глазами, выговорила императрица. — Сказано тебе, прямо говори, а не юли!..

— Я и говорю прямо, ваше величество… Про меня вел речь шут ваш, а его намеки не до меня касались!.. Хотел он, как и я, предупредить вас, ваше величество, да боязно ему было Вот он и сбежал, и оставил меня одну отбояриваться.

— Врешь, врешь!.. Ты начала!.. Если бы шут начал, он и до конца договорил бы… На кого ты намеки делала?!..

— Он намекал, ваше величество, не я…

— Аграфена! — крикнула императрица, и в ее голосе прозвучала такая нотка, против которой у Юшковой и возражений не нашлось, так как она поняла, что решительная минута наступила, и в душе обрекла себя на гибель…

Говорить против фаворита было опасно. Но и молчать уже было нельзя, да и выпутаться не удалось бы: императрица уже поняла, про кого велась речь, — для Юшковой это было совершенно ясно…

— Доложу я вам, ваше величество, все, что знаю и что успела проверить на деле, — заговорила она, — а коли ждет меня за мое усердие гибель конечная, так Господня святая воля!.. Сказано: «Близ царя — близ смерти».

— В моем царствовании эта глупая пословица еще не нашла себе оправдания! При мне еще не погибал никто, кто мне верой и правдой служил! Говори!

— Слушаю, ваше величество!.. Не смею вашего приказания ослушаться, на вашу волю вся отдаюсь.

Императрица видела и понимала, что камеристка на этот раз говорила совершенно серьезно и с полным убеждением и что-то, что она рассчитывала сказать ей, не было простой болтовней. Это еще усиливало ее любопытство.

— Изволили вы понять, ваше величество, что про честь прислужниц вел речь свою шут? — начала Юшкова, потупившись и только украдкой взглядывая на свою грозную собеседницу.

— Ты опять за него?

— Да ведь без этого нельзя, ваше величество! Не сказал бы он, не задел бы меня — и я ничего не сказала бы!

— Да что говорить-то? Не мямли!

— А то, что не на меня его речь была направлена, не меня он в своих мыслях держал, когда насчет прислужниц царских речь свою вел… Я вашего дворца не позорила и вашей службе царской не изменяла… Неповинна я в этом!

— Да что ты мне все про себя да про себя? Экая важность какая, что ты шашней не заводишь!.. Кто на тебя польстится-то? Кому ты нужна?

Юшкова обиделась, и это незаслуженное оскорбление еще усилило злобу.

— Была и я молода, ваше величество, да свою честь держать умела! — воскликнула она. — На службу свою позор не клала… не так, как другие!..

— Да кто другие-то? И какое мне дело до ваших бабьих шашень? — нетерпеливо перебила ее императрица. — Ты мне про дело говори, а пустяков не разводи…

— Да дело-то такое боязное, ваше величество, что не знаю я, как и подойти мне к нему.