Пенелопа Томас - Тайна

Солнце садилось с устрашающей быстротой, небо посерело. Ноги и руки онемели от тяжести и напряжения, и только мысли, что этот страшный убийца может находиться поблизости, заставляли меня двигаться вперед. Я шла, не останавливаясь, не позволяя себе остановиться, пока хватало дыхания.

Наконец, показалась башня Вульфбернхолла, никогда не была она столь желанной целью. Я подумала, что осталось не больше мили, может быть, немного меньше. Ноги предательски подкашивались, но я заставляла себя идти.

Вдруг я заметила приближавшегося всадника и поняла, что это Тристан. Увидев нас, он пришпорил коня. Воздавая молитвы небу, я опустилась на землю.

Он летел к нам галопом, земля отскакивала в разные стороны из-под копыт лошади. На скаку Тристан выпрыгнул из седла и подбежал к нам.

— Ради всего святого, что с ней? — закричал он, в ужасе уставившись на неподвижный взгляд Клариссы.

Я подавила готовую прорваться наружу истерику. Теперь, когда ответственность за ее жизнь свалилась с моей души, меня стали душить спазмы, я с трудом владела собой.

— Там… там в пещере… там… мертвая овца.

— О Господи!

— Это был… это был…

Он затряс головой, чтобы я не продолжала.

— Не нужно объяснять, — сказал он отрывисто. — Я сам их видел.

Он указал глазами на Клариссу. Я считала, что она не слышит нас, но он был прав. Трудно было сказать, какие слова доходили до нее в полусознательном состоянии.

— Вы можете доехать верхом? — спросил он, поднимая дочь на руки. Вы будете сидеть в седле и держать Клариссу, а я поведу лошадь. Если нет, я донесу ее.

— Я сумею, — сказала я.

После моего очень медленного продвижения к дому с ношей на руках последняя миля пролетела незаметно. Тристан вел лошадь под уздцы, его длинные ноги делали огромные шаги, и он периодически оборачивался, чтобы убедиться, что я не выронила Клариссу и сама не выпала из седла.

Ему незачем было волноваться. Даже если бы я потеряла сознание, я бы не выпустила ее из рук.

Вернувшись в Холл, Тристан тут же послал Бастиана за доктором на той же лошади. Подхватив Клариссу на руки, он бросился в ее комнату, миссис Пендавс и я едва поспевали за ним.

Прошло добрых два часа, прежде чем мы спустились в гостиную, усталые и озабоченные.

Клариссу уложили в постель, доктор сделал для нее все, что мог. Немного, как он признался сам. Она пережила сильное потрясение, трудно было сказать, сможет ли девочка полностью оправиться и как долго продлится процесс выздоровления. За все время, что мы хлопотали возле нее, она произнесла только одно слово «Матильда». Я вложила куклу ей в руки, только после этого она согласилась выпить снотворное и погрузилась в глубокий сон.

Доктор предложил мне тоже принять успокоительное и лечь в постель, но я отказалась, будучи не в силах допустить, что Кларисса может позвать меня, а я не услышу. Кроме того, я должна была рассказать Тристану все подробности, он не решался тревожить меня, но немые вопросы были видны в каждом его взгляде. Он положил руку мне на плечо и провел в кабинет, где удобно устроил на диване. Несмотря на мои протесты, он положил подушки мне под ноги и накрыл одеялом. Затем налил бренди из графина и заставил выпить.

— Я не предлагаю, чтобы Вы начали пить регулярно. Но сейчас нужно успокоить нервы, — настаивал он.

Я послушалась, и вскоре волна приятного тепла разлилась по телу, и меня стало клонить в сон. Впечатления тяжелого дня понемногу отступали на задний план.

— Вам лучше? — спросил он. Я кивнула.

— Тогда, если Вы в состоянии говорить, я бы хотел знать, что произошло.

Запинаясь, я поведала о происшествии. Невозможно было не признать свою вину за то, что отпустила Клариссу от себя, пусть даже на небольшое расстояние, и за саму идею похода к Браун Джелли, но Тристан настаивал, что моей вины здесь нет. И он не сделал ни одного упрека.

Пока я говорила, он сидел на низком стульчике у дивана, гладил мои волосы, нежно убирая со лба выбившиеся пряди.

— Вы не виноваты, — шептал он. — Если кто-то и виноват, то это я.

— Вы? — удивилась я, чувствуя такую слабость, что даже не в силах была выразить негодование, которое должна была испытывать, но под влиянием бренди оно ко мне не приходило.

— Но Вас же там не было.

— Дело не в этом. Я держал ее в Холле со дня смерти матери. Это был чистейший эгоизм. Мне хотелось верить, что так лучше, потому что это устраивало меня.

— Она поддерживала в Вас это убеждение. Он сжал губы.

— Я верил, потому что она говорила то, что я хотел слышать. Единственное, ради чего я жил, была она, и я не мог заставить себя расстаться с ней даже на время.

— Она тоже этого не желала бы. Ребенок Вас обожает.

— Я причинил ей вред своей слепой любовью и не заслуживаю обожания, — он выругался с таким неистовством, что я испугалась, хотя находилась в полудремотном состоянии. — Не могу смириться с мыслью, что заставил ее столько пережить, потакая своей слабости. Почему я не отправил ее к Генри три года тому назад?

— Вы хотели бы заставить ее пережить потерю обоих родителей одновременно? — спросила я, не в силах наблюдать его мучения. — Этим Вы вынудили бы ее страдать гораздо больше.

— Это был мой главный довод. Но я понимал, что ищу оправдания, чтобы оставить ее в доме. Она привыкла бы быстро и перенесла бы любовь на дядюшку и его жену.

— Чепуху Вы говорите! Вы их обоих презирали, и не без основания. Пустые и эгоистичные люди, они были неспособны любить кого-либо, кроме себя. Кларисса зачахла бы и умерла в их доме.

Он посмотрел мне в глаза:

— Вы уверены? Но там были Вы, Вы бы не дали ей погибнуть?

— Что я могла сделать? Я сама была скорее на положении отверженной, чем членом семьи, и мне было только четырнадцать лет. Если бы Генриетта заметила мое расположение к ребенку, она бы извела ее.

— Если бы у нас были родственники со стороны матери, я бы отправил ее к ним. Но Генри был единственный близкий человек.

— К тому же вовсе не близкий. Он вздохнул.

— Бедное дитя. Несмотря на ее положение, она, видно, появилась на свет не для легкой жизни. Могу только молиться, чтобы она быстро поправилась, как надеется доктор.

Я сомневалась относительно быстрой поправки Клариссы, но промолчала.

Очевидно, выражение моего лица выдало мысли, потому что он вздрогнул.

— В чем дело? Вы что-то не досказали?

Мне не очень хотелось посвящать его, но выхода не было.

— Не уверена, но думаю, что ее потрясение вызвано не только зрелищем истерзанной овцы, — сказала я мягко. — Когда мы были на пути к Браун Джелли, нам попались две овцы, отбившиеся от стада, и она… она как-то странно связала их одиночество со своим состоянием. И она волновалась, что с ними может произойти что-то плохое, хотя я уверяла ее в обратном.

Я нарочно не упомянула о фермере. Тристан имел и без того достаточно забот, ему не нужно было ломать голову, почему его дочь боится, что он, ее отец, может поступить с ней жестоко. И даже сейчас я не могла отогнать мысль, что она боится потерять его любовь, а не считает, что он способен нанести ей какой-то физический ущерб. Глупо было тревожить его напрасно.

— Я сказала, что фермер обязательно их защитит. Теперь меня беспокоит, что она восприняла эту растерзанную овцу иначе, чем любой ребенок сделал бы на ее месте.

— Не дай Бог! Надо молиться, чтобы мы оба ошиблись. Она не сможет пережить этого ужаса еще раз.

Я с готовностью согласилась. Тристан взял мою руку в свои.

— Боюсь, что только осложнил Вашу жизнь, пригласив сюда. Теперь Вам приходится заниматься моими проблемами.

— Обо мне не беспокойтесь. В Вашем доме я впервые узнала настоящее счастье.

— Счастье неуловимо. Его можно ощутить в самых неподходящих ситуациях. О себе могу только сказать, никогда не поверил, что могу найти свое счастье в подвале с углем.

Он нагнулся к моему лицу, я со страхом подумала, что он хочет поцеловать меня. Снова меня охватила паника и желание укрыться за своей девичьей непорочностью.

Но тут же я пристыдила себя и стала доказывать самой себе, что не имею права оттолкнуть, если он хоть что-то для меня значит.

Я вся внутренне сжалась, но повернула лицо к нему. Внезапно в кабинете стало нестерпимо душно, в ушах зашумело так, что я уже не слышала потрескивания дров в камине, ничего, кроме собственного дыхания. Забыв обо всем, я закрыла глаза.

И ждала.

В награду ощутила прикосновение его губ к моим. Это был очень легкий поцелуй, нежный до невозможности. Едва уловимое касание губ, словно мимолетное движение цветка. Было странно сознавать, что такой ершистый человек способен на почти изощренную нежность. Я даже сомневалась, поцеловал ли он меня вообще.

Я открыла глаза, надеясь, что его все еще закрыты. Он смотрел, не скрывая нежной улыбки. Я вопросительно смотрела на него, он на меня, ожидая найти ответ на свой немой вопрос. Что за вопрос, нетрудно было догадаться.

Я улыбнулась.

Довольный, что я не оказываю сопротивления, он обнял меня и снова поцеловал, долгим крепким поцелуем, развеявшим всякие сомнения. Затем он прижался щекой к моему лицу и крепче сжал меня в объятиях.

Я вздохнула и тоже прижалась к нему. Его сильные руки излучали приятное тепло, в его объятиях я испытала непередаваемое блаженство, совсем неправдоподобное. Каждую секунду я ожидала, что сейчас все оборвется и я снова останусь наедине со своим одиночеством, более холодным и печальным, потому что завеса другой жизни уже приоткрылась мне.

Не знаю, сколько прошло времени. Я немного высвободилась, чтобы передохнуть.

— Все в порядке? — прошептал он. Я кивнула.

— Так уж устроен человек. Он может одновременно находиться в чьих-то объятиях, даже принимать поцелуи, но не забывать, что иногда нужно набрать побольше воздуха в легкие, — подразнил он, не разжимая рук.

— Это мой первый поцелуй, — объяснила я, притворившись, что он ошибся в причине моего жеста. — Я еще не знакома с этой процедурой.

Первым опомнился Тристан. Он разжал руки, я неохотно его отпустила, упрекая взглядом за отступление.

— Прости, любовь моя, — прошептал он. — Но я думаю, дальше нам не следует идти без благословления священника.

Я очень удивилась.

— Вы хотите жениться на мне?

— Разве я не говорил, что смогу быть счастлив только рядом с Вами?

— Но Вы не говорили о свадьбе.

— Что еще я мог иметь в виду? Что я сделаю Вас своей любовницей? — он мягко усмехнулся. — Должно быть мне и в самом деле удалось убедить Вас в своей низости.

— Нет, это не так. Ваше поведение иногда приводило меня в замешательство. Но за то время, что я находилась в Вашем доме, Вы проявили ко мне больше доброты.

— Со мной не нужно притворяться, — в голосе чувствовалась мольба. — Что угодно, только не это. Если нужно меня остановить — одного слова достаточно.

— Я этого не хочу.

Легким движением пальца он скользнул по моей шее к подбородку и привлек мое лицо к себе. На этот раз его поцелуи стали более требовательными и жаркими. Одной рукой он крепко держал мою голову, так что даже при всем желании я не смогла бы вырваться, если бы пыталась. С жадностью изголодавшегося зверя он прижал свои губы к моим. Его страсть передалась мне, удивив своей всепоглощающей силой.

Могло ли что-нибудь сравниться с этим моментом?

Существовала ли такая цена, которую не стоило бы заплатить?

Дав себе отрицательный ответ на оба вопроса, я отдалась его поцелуям и возвращала их со страстью, которой в себе даже не предполагала. В порыве чувства мы прижались друг к другу — две одинокие души, увлекаемые ураганом, кружившим по Вульфбернхоллу.

и порядочности, чем я встретила за двенадцать лет жизни в доме сэра Генри, — улыбнулась я. — Если бы я не знала, что могу Вам довериться, я бы не позволила убедить себя в своей любви к Вам. Он нахмурился.

— Так Вы любите только потому, что доверяете мне?

— Да.

Он какое-то время смотрел на меня, о чем-то размышляя.

— Скажите, дорогая моя, могли бы Вы любить и восхищаться человеком, зная, что он лжец?

Пристальность его взгляда и странность вопроса заставили меня замолчать. Это было благословенное молчание, ибо ответ, который уже был готов сорваться с моих губ, только убедил бы его в том, в чем он был уверен: ни одна уважающая себя образованная женщина не смогла бы полюбить такого человека.

Но такой ответ был не для него — не для того, кто менял маски как рубашки каждое утро и держал своих знатных друзей на расстоянии вытянутой руки по причине, известной только ему одному. Обретя голос, я старалась быть осторожной в выражениях.

— Все мы в какой-то степени вынуждены иногда лгать. Иногда, чтобы сохранить достоинство или…

— Я говорю не о той лжи, которая необходима для жизни в обществе. Могли бы Вы полюбить человека, сама жизнь которого есть. ложь? Человека, который придумал себя? Каждый шаг которого направлен на то, чтобы выдать себя за того, кем он не является на самом деле? — Он схватил меня за плечи и тряхнул так, словно хотел вытрясти из меня правду. — Ответьте, могли бы Вы любить такого человека? Конечно, нет. И ни одна женщина не смогла бы, если только она не законченная дура.