– Слепой и жестокий эгоизм! И какие плоды принесет он?

Затем она стала на колени около Валерии и обняла ее.

– Бедная моя сестра, плачь на моей груди: я понимаю тебя. О, если бы ты могла найти утешение в нашей взаимной любви.

Валерия вздрогнула. Когда взгляд ее встретился со взглядом подруги, исполненной любви, она почувствовала себя менее одинокой и, положив голову на плечо Антуанетте, дала волю слезам, которые облегчили ее сердце. Антуанетта дала ей выплакаться, затем уговорила ее лечь и попробовать уснуть. Валерия не сопротивлялась, легла на диван, приняла успокоительных капель, дала распустить себе волосы и прикрыть ноги пледом. Она была так измучена, что скоро заснула тревожным сном. Антуанетта села у изголовья подруги и задумалась. Скорбь Валерии разрывала ей сердце. Прямая, честная душа ее возмущалась при мысли, что от бедной девочки потребовали новой жертвы, после того, как сами же натолкнули на эту любовь. С неменьшим беспокойством думала она о Самуиле, у которого вырвали из рук то, что уже было его достоянием. Как-то перенесет он потерю страстно любимой женщины и крушение ожидавшегося им счастливого будущего!

Так прошло два часа. Наконец, заметив, что сон Валерии становится спокойнее, что на расстроенном лице ее теперь появилась кроткая улыбка, молодая женщина тихонько вышла из комнаты и нашла мужа в комнате рядом со спальней Рауля.

– Что делает сестра? Отец говорил, что она сдалась на его просьбы.

– Да, но что из этого выйдет – одному Богу известно. Я предвижу в будущем много слез. – И она рассказала, в каком положении застала Валерию. – Теперь она спит. А будет ли она в состоянии принести новую жертву? Что бы ты ни говорил, но мы плохо поступаем в отношении Мейера, и мне его жаль.

– Черт бы побрал всю эту историю, – сердито сказал граф, нервно теребя усы. – Я думаю, что мы бы хорошо сделали, празднуя нашу свадьбу где угодно, только не здесь. Конечно, мне тоже жаль Мейера, который в сущности добрый малый. Между тем нельзя же жертвовать для этого жизнью Рауля. Кроме того, я никак не думал, что сестра влюбится в Самуила.

Приход доктора прервал их разговор.

– Ну что, доктор? Как нашли вы больного? – спросила Антуанетта.

– Не нахожу никакого улучшения в его положении, графиня, та же апатия, а слабость усилилась. Но княгиня сказала, будто графиня Валерия согласна выйти за князя; признаюсь, на это я возлагаю последнюю надежду. Очень может быть, что присутствие любимой девушки вызовет спасительную реакцию, радость – могучее лекарство, а у молодости неистощимый запас чудесных сил. Но для испытания этого последнего средства времени терять нельзя. Князь пока почивает, но эта сонливость непродолжительна, поэтому будьте добры, сударыня, предупредить графиню Валерию, что я прошу ее пожаловать к ее жениху. Надо, чтобы он увидел ее, как только откроет глаза.

– Я передам ваше распоряжение Валерии, – и Антуанетта вздохнула. – А не думаете ли вы, доктор, что бедной тете не следует присутствовать при этом свидании?

– Конечно. Ее отчаяние, слезы, которые она не может сдержать, могут вредно подействовать на больного. Впрочем, я уже предупредил княгиню, что никто не должен при этом присутствовать, кроме графини Валерии, вас с мужем и меня. Но я боюсь, чтобы он не проснулся, а потому не будем терять время.

Когда они вошли в комнату Валерии, та уже не спала и с грустной улыбкой протянула ей руку.

– Дорогая моя, в состоянии ли ты сейчас же пойти к постели Рауля? – спросила Антуанетта, целуя ее. – Он, бедный, не виноват в твоем горе, а ему так худо, что доктор лишь на тебя возлагает всю надежду. Озари его радостью, может быть последней, увидеть тебя и услышать, что ты согласна быть его женой. Он так глубоко любит тебя, что это счастье вернет ему жизнь.

– Отчего же нет, – отвечала Валерия, опуская голову. – Это будет вполне последовательно, раз мне приходится вновь спасать честь моей семьи, хотя и иным образом. Если у меня хватило мужества подло изменить Самуилу, отчего у меня не станет силы солгать Раулю, сказав, что добровольно выхожу за него, если эта ложь может спасти его жизнь?

Она встала, вздыхая, и равнодушно предоставила Антуанетте заплести свои длинные волосы и привести в порядок туалет. Но уходя из комнаты, Валерия вздрогнула и остановилась.

– Погоди, я должна снять кольцо, которое мне дал Самуил. – Она сняла его, поцеловала и спрятала в медальон, который носила на шее. – Теперь, – добавила она, горько улыбаясь, – моя рука готова принять кольцо князя.

В комнате больного царил полумрак, занавеси и портьеры из розового штофа были спущены, и лишь лампа, защищенная шелковыми ширмочками, слабо освещала просторную комнату и кровать, на которой неподвижно, с закрытыми глазами лежал Рауль. В изголовье сидела сестра милосердия и, опустив голову, перебирала четки, а в стороне Рудольф разговаривал с доктором. Когда вошли Валерия и Антуанетта, граф подошел к сестре, молча крепко пожал ей руку и подвел ее к кровати; по данному знаку сестра милосердия вышла из комнаты.

При виде перемены, происшедшей в Рауле в течение этих нескольких дней, Валерия в испуге остановилась; он был похож на прекрасную алебастровую статую, его русые волосы, рассыпанные по подушке, точно ореолом окружали исхудавшее лицо, на котором застыло страдальческое выражение, а нежные белые руки, лежавшие поверх одеяла, были холодны и влажны. Искреннее сожаление и живое сострадание пробудилось в добром сердце Валерии; забыв собственное горе, она села на край постели и наклонилась тревожно над тем, который должен был сделаться ее мужем, если будет спасен от смерти. Прошло минут десять, а Рауль лежал неподвижно, и если бы время от времени едва заметное дыхание не подымало грудь, то можно было подумать, что жизнь угасла в его изнуренном теле.

Беспокойство Валерии все более и более возрастало; сердце ее сильно билось при виде молодой погибающей жизни, которая не имела сил перенести страдания своей первой любви.

Но вот Рауль открыл глаза и равнодушно осмотрелся вокруг, но когда его взгляд остановился на лице Валерии, с участием склонившейся к нему, глаза его слегка ожили и легкая улыбка скользнула по губам.

– Валерия, вы здесь? В первый раз вы пришли… – прошептал он и остановился, не будучи в силах договорить.

Видя, что волнение мешает Валерии отвечать, Рудольф наклонился к больному и сказал ему ласково:

– Сестра принесла тебе добрую весть, которая, мы надеемся, придаст тебе сил. Все препятствия, разделяющие вас, устранены, и ты можешь протянуть руку своей невесте.

Нервная дрожь пробежала по телу Рауля, и большие, ввалившиеся от болезни глаза его впились в лицо молодой девушки с выражением беспредельной любви, страха и доверия.

– Это правда, вы любите меня? – робко спросил он.

– Да, правда, Рауль, я согласна быть вашей женой. Скажите, радует ли вас это? – проговорила тихо Валерия.

Луч счастья блеснул в глазах князя.

– Вы хотите знать, счастлив ли я? Ах, я боюсь верить такому неожиданному счастью.

Доктор поручил Рудольфу, насколько это возможно, продлить восторженное состояние больного; с этой целью княгиня вручила племяннику обручальные кольца, и граф вложил их в руку Валерии.

– Вот что убедит тебя, что твое счастье не сон! – сказал он с улыбкой.

Валерия наклонилась еще ближе к жениху, и слезы брызнули у нее из глаз, когда она надела одно кольцо на палец Рауля, а другое на свой палец, с которого только сняла кольцо Самуила.

– Живи для тех, которые тебя любят, – присовокупила она дрожащим голосом.

Яркий румянец покрыл бледное лицо больного; он прижал к своим губам маленькую ручку Валерии и хотел приподняться.

– Не утомляйся! – поспешил сказать Рудольф, поправляя его подушки.

– Разве радость когда-нибудь изнуряет? Теперь, когда мы обручены, Валерия, не откажите мне в поцелуе. Тогда, вполне счастливый, я спокойно буду ждать, что пошлет мне Бог – жизнь или смерть, – и буду счастлив.

Валерия безропотно наклонилась и поцеловала его, но как этот спокойный братский поцелуй не походил на тот, которым они обменялись с Самуилом во время грозы. Но, конечно, Рауль не знал этого. От избытка счастья и слабости сил он снова упал на подушки почти без чувств. Валерия вскрикнула в испуге, но князь тотчас открыл глаза.

– Это ничего, легкая слабость, – прошептал он, радостно улыбаясь, – только не отходи от меня.

И молодая девушка осталась возле него, не выпуская из своей руки его руку. Но вскоре глаза его закрылись и он заснул, дыхание его было спокойно и правильно. Когда доктор Вальтер подошел к больному, смертельная бледность на лице Рауля сменилась легким румянцем, обильный пот выступил на лбу и на руках, пульс оживился и глубокий спокойный сон свидетельствовал о благотворной реакции.

– Он спасен, он будет жить! – заявил доктор, вздохнув спокойно. – Сон и спокойствие – вот все, что теперь ему нужно.

Валерия осторожно высвободила свою руку из руки спящего. Она встала и шатаясь направилась в соседнюю комнату, где княгиня со слезами радости протянула ей руки.

Масса пережитых за день ощущений и впечатлений давила ее, но при виде общей радости, вызванной крушением ее былого счастья, такая невыразимая горечь охватила душу Валерии, что она пошатнулась и как сноп упала на пол…

VI

Самуил и подозревать не мог, что гроза собирается над его головой, и продолжал жить в мире иллюзий и радужных надежд.

Чтобы убить время до возвращения Валерии, он деятельно занимался устройством комнат, предназначенных для его будущей жены; сам выбирал каждую материю, каждую вазу, каждую мебель, и все казалось ему недостаточно хорошим для божества, которое должно было обитать в этом гнездышке.

Его занятия в конторе шли несколько небрежней, так как по утрам он с жаром работал над портретом Валерии. Обворожительное лицо графини уже улыбалось ему с полотна, и ее ясные синие глаза соперничали с васильками венка, украшавшего ее русую головку. В общем, это был только набросок, но любовь направляла и вдохновляла кисть Самуила, головка Валерии выделялась с полотна, как живая, и словно улыбалась художнику. Этот портрет должен был со временем висеть над письменным столом банкира, чтобы всегда, подняв голову от работы, он имел перед глазами дорогие черты.

Как-то утром, недели две после отъезда семьи графа Маркош, Самуил был в своей рабочей комнате. Перед тем как приняться за кисть, он в сотый раз перечитывал письмо Валерии, в котором она благодарила его за присланный портрет, говорила о своей любви и о своем нетерпении с ним свидеться. Погруженный в мечты о будущем, принялся он за работу с большим жаром, но мысли его были прерваны голосом лакея, пришедшего доложить, что какие-то господа желают его видеть.

– Кто же это? – спросил Самуил, с досадой бросая палитру и кисть. – Ведь я тебе запретил мне мешать.

Лакей назвал пришедших.

– Они так настоятельно требовали, чтобы о них доложили, и я не смел им отказать, – добавил он в оправдание.

– Хорошо, проводи их в кабинет.

Когда несколько минут спустя он вышел к посетителям, лицо его было мрачно и брови сдвинуты. Он увидел, кроме главного раввина Пешта, еще двух раввинов, несколько старых друзей своего отца, известных религиозным фанатизмом, и двух своих старых родственников, которые в длинных лапсердаках и меховых шапках представляли из себя типичных евреев, встречаемых в провинциальных городках России и Венгрии.

– Вы желали меня видеть? Чем могу вам служить? – проговорил Самуил, холодно отвечая на поклоны своих соотечественников, предлагая им сесть.

– Мы, как видно, не совсем желанные гости, – с легкой насмешкой сказал главный раввин, – но это ничего. Причина, которая привела нас сюда, слишком важна, чтобы обращать на это внимание. Мы пришли спросить тебя, Самуил Мейер, правда ли то, что говорят? Действительно ли, увлеченный безумной страстью к одной христианке, ты хочешь опорочить память своего отца, отвергнуть веру Израиля и сделаться христианином, чтобы жениться на этой Далиле? Отвечай, может ли это быть?

Глаза Самуила мрачно блеснули. Он подошел к шкафу и вытащил оттуда Евангелие, распятие и несколько богословных книг и положил все это на стол.

– Все, что вы сказали, правда! – сдержанно, но строго сказал он. – Я хочу принять крещение. Здесь, у этого самого окна, в этой самой комнате я занимаюсь со священником, который наставляет меня в догматах христианской веры; этот крест и Евангелие служат тому доказательством. Но что вам до этого? Я человек независимый, свободно мыслящий и уже несколько лет не переступал порога синагоги. Мой отец держался за вас и слепо подчинялся устарелым обрядам, большая часть которых в наш век не имеет смысла. Я же, иначе воспитанный, проникнутый иными идеями, делать этого не могу. Я всегда готов помочь своим братьям израильтянам и поддержать их, но в моей личной жизни хочу быть свободным и не потерплю ничьего вмешательства.