Вера Крыжановская - Тайная помолвка

Рудольф и Антуанетта, супружество которых было одним из счастливых, с грустью заметили, что Рауль все более и более увлекался вихрем жизни. Валерия же молча и терпеливо сносила отчуждение мужа и вся отдалась сыну. Эту любовь, впрочем, разделял и Рауль. Князь гордился своим наследником.

В один из ясных январских дней, сидя у окна щегольского будуара, Руфь играла со своим мальчиком, держа его на коленях. Яркий огонь пылал в камине, озаряя красноватым светом крытую золотистым атласом мебель, множество безделушек, расставленных по столам и этажеркам, и прелестную группу молодой матери с ребенком.

Черные глаза Руфи горели материнской гордостью и любовью, глядя на маленького Самуила, который заливался серебристым детским смехом, стараясь поймать черные волосы матери, а она подразнивала малютку, отдергивала их от него. Материнская гордость вполне оправдывалась красотой ребенка: это был настоящий херувим с ослепительным белым лицом, длинными пепельными локонами и черными бархатными глазами. Но вдруг внимание его привлекла маленькая собачка, он соскользнул с колен матери и стал играть на ковре. Следя за ним взглядом, Руфь задумалась, и мысли ее были, видимо, не радостны, так как лицо ее хмурилось все более и более. Она встала и в волнении стала ходить взад и вперед по будуару. Хотя первый порыв пыла ее страсти несколько остыл в холодной атмосфере супружеской жизни, она все же продолжала ревновать мужа, предполагая существование тайной связи. Частые отлучки Самуила и многие проводимые вне дома вечера казались ей странными, потому и возникло несправедливое подозрение в измене. В действительности же Самуил и не думал ни о какой любви. С памятного бала и его последствий он стал спокоен, мрачен и совершенно охладел к прекрасному полу. В обществе он показывался редко и почти два года не видел Валерию, зато весь отдался делам, которые процветали так же, как и под управлением старого Авраама. Только дома ему было не по себе: с женой у него были ложные, натянутые отношения. Он проводил свои вечера в клубе или театре, – словом, где угодно, только не у себя. И в этот самый день он сказал Руфи, что не будет дома ни к обеду, ни вечером, чем вызвал в ней подозрение и припадок ревности. Вдруг в голове ее мелькнула мысль. Она позвонила и велела няне взять ребенка.

«Так это продолжаться не может. Ясно, что он мне изменяет. Но с кем? – думала она. – Очевидно, с княгиней Орохай, про которую мне рассказывал Аарон. Если бы удалось попасть в кабинет, я нашла бы, быть может, какое-нибудь доказательство. Он уехал на весь день, подберу-ка я ключ. Если ему нечего скрывать там, он не стал бы так тщательно закрывать свою комнату».

Вооружившись связкой ключей да прихватив еще ключи от других дверей, Руфь прошла в комнату мужа, а оттуда спустилась в кабинет. Вначале она ничего не находила, но наконец один из ключей, казалось, подошел и дверь отворилась. Тщательно заперев ее за собой, она зорко оглядывала «святилище мужа», в которое редко допускалась, но ничего подозрительного не было: у окна стоял письменный стол с массивной серебряной чернильницей, изображавшей Ревекку у колодца, – ее подарок в минувшем году. Тщетно поднимала она все пресс-папье, перевертывала каждый листок, пересмотрела даже все брошенные в корзину ненужные бумаги и ничего не нашла, а в ящики было не попасть, потому что они закрывались секретными замками, и это ей было известно. Разочарованная, но и взволнованная бесплодными поисками, Руфь стала осматривать разные ящички и увидела лакированную шифоньерку, стоявшую у стола. Она не была заперта и содержала разные распечатанные письма, визитные карточки, адреса и заметки. Вдруг внимание ее остановилось на конверте с золотой каймой без всякого адреса. Она схватила его и стала рассматривать; на печати был изображен амур, державший в одной руке сердце, а в другой стрелу, которой хотел его пронзить. Дрожащими руками Руфь вынула из конверта надушенную записку и прочла следующие слова, написанные женской рукой:

«Божество мое, я получила твое письмо и не премину быть на маскараде в опере; только не забудь приколоть красную розу к своей одежде, чтобы я не ошиблась в том случае, если на балу окажется несколько Мефистофелей. На мне будет, как ты желал, черное домино с пучком чайных роз на левом плече, я буду ждать тебя направо возле первой ложи, как ты просил.

Джемма».

– Ага! – воскликнула Руфь, падая в кресло. – Так вот оно что! Это негодная итальянская певица! Ее зовут Джеммой, я знаю. И барон изволит избирать любовниц среди жильцов своего дома! Это очень практично, но на этот раз, мой милый Самуил, ты ошибаешься в расчете.

Она торопливо вышла из кабинета и вернулась к себе. Хотя дверь она не могла запереть, это ее не испугало. Ну, просто подумает, что забыл замкнуть, решила она. С четверть часа спустя после раздумья она, казалось, на что-то решилась.

– Сегодня, сеньора Джемма, вы не поедете на свидание, – прошептала она. – Эту записку я пошлю вашему старику мужу, а так как сеньор Джакомо, говорят, ревнив, как турок, то он примет меры, чтобы приготовить вам дома приятное тет-а-тет, между тем как я разыграю вашу роль на балу. О, изменник! Наконец-то ты пойман и я увижу тебя без ледяной маски бесстрастия и услышу, как звучат твои слова любви.

С пылающим лицом Руфь села к бюро и, изменив почерк, написала: «Если вы дорожите вашей женой, не пускайте ее ехать сегодня на бал в оперу. Прилагаемая записка докажет вам, что это совет друга».

Положив оба листка в конверт и адресовав его Джакомо Торелли, она пришла к себе в спальню, взяла с туалета хорошенькую с бирюзой брошку и позвонила горничной.

– Лизхен, хочешь верно послужить мне и поклясться в вечном молчании обо всем, что я велю тебе сегодня сделать? Ты не будешь в этом раскаиваться.

Хорошенькое, оживленное лицо камеристки озарилось радостной улыбкой, а ее хитрые глаза заметили брошку в руках госпожи.

– Ах, баронесса! Можете ли вы сомневаться в моем усердии служить вам? Конечно, я буду молчать как рыба!

– Хорошо! Возьми эту брошку за добрую готовность, а теперь слушай, в чем дело. Прежде всего ты должна ловко доставить это письмо синьору Торелли. Можешь ты это сделать?

– Очень легко, я хорошо знакома с его камердинером и другим его лакеем.

– Затем ты должна мне достать хорошее черное домино и маску. Позаботься так же, чтобы садовая калитка, через которую я выйду, оставалась не запертой всю ночь, чтобы я могла свободно вернуться, никого не беспокоя. В одиннадцать часов я оденусь и ты проводишь меня до фиакра. Если ты все хорошо устроишь, то завтра получишь от меня еще награду.

С лихорадочным нетерпением ждала Руфь вечера, заранее наслаждаясь неприятным разочарованием мужа, когда он узнает, что имел любовное свидание со своей женой. Сердце ее билось радостной надеждой обличить наконец человека, который ежедневно оскорблял ее своей холодностью. Бедная Руфь! Знай она, что Самуил просто нашел однажды на лестнице эту предательскую записку, оброненную той, что должна была доставить ее по назначению, то, конечно, отказалась бы от своего намерения.

Между тем она наряжалась самым тщательным образом, желая быть красивой, когда снимет маску, и последний взгляд, брошенный в зеркало, убедил ее, что в черном платье, покрытом кружевами, с жемчугом на шее и в черных волосах она была удивительно хороша. Затем она надела домино, закуталась в шубу и в сопровождении горничной спустилась в сад.

Аллея, которая вела к калитке, всегда содержалась в порядке, даже зимой, ибо ею пользовались садовники. Беспрепятственно вышла она в переулок, в конце которого ее ожидал фиакр, и несколько минут спустя карета остановилась у подъезда оперы.

Было двенадцать часов ночи, и экипажи беспрерывно подъезжали один за другим. С трепещущим сердцем Руфь вошла в залу, залитую светом. Гул нарядной и оживленной толпы, теснившейся вокруг нее, говор и смех, порой смелое обращение к щегольскому домино, все это кружило ей голову, но, собрав все силы, она пробралась к условленному месту и оперлась на колонну. Ей не пришлось долго ждать, она увидела вскоре изящную фигуру Мефистофеля, пробиравшегося сквозь толпу, направляясь к ней. На нем был традиционный в этом случае костюм красного бархата, плащ с капюшоном и шпага, а на голове кожаная зубчатая шапочка, плотно облегающая лицо и скрывающая всю остальную часть головы. У пояса, отделанного золотом, красовалась пунцовая роза.

Нервная дрожь пробежала по телу Руфи. Она, казалось, узнала Самуила. Без сомнения, плотно облегающий костюм, обрисовывая красивые формы, значительно изменил его наружность. Он казался выше ростом, но рука была его – узкая, с длинными пальцами, затянутая белой перчаткой. Его же большие черные глаза, она не могла ошибиться, блестели из-под маски. В эту минуту Мефистофель, проходя мимо, касаясь ее, украдкой вложил ей в руку записку и, не поворачиваясь, скрылся в толпе.

Руфь отошла в отдаленный уголок и прочла с удивлением строки, наскоро набросанные карандашом: «Рудольф узнал о нашем свидании и наблюдает; нам надо удалиться. Подожди меня внизу большой лестницы, я сейчас приду к тебе».

«Должно быть, какой-нибудь другой любовник и почитатель, и почтенный г-н Мейер боится его ревности», – думала Руфь, направляясь к выходу.

На половине лестницы Мефистофель догнал ее.

– Джемма! – прошептал он, подавая ей руку.

Молодая женщина молча оперлась на предложенную руку, дала надеть на себя шубу и пошла со своим спутником. Он посадил ее в карету, стоявшую в стороне; затем сел возле нее и через окно отдал приказание кучеру. Руфь вздрогнула, звук голоса показался ей незнакомым.

«Он нарочно изменил голос», – успокоила она себя.

В эту минуту сосед привлек ее к себе и страстно прошептал:

– Джемма, дорогая моя!

Неприятное чувство досады и неловкости овладело молодой женщиной: этот Самуил так мало был похож на Самуила, которого она знала! Впрочем, ей некогда было долго размышлять, карета мчалась быстро, остановилась у маленького бокового подъезда большого дома, фасад которого был освещен. Мефистофель вышел, но прежде чем он успел позвонить, дверь отворилась и открыла лестницу, устланную ковром и украшенную цветами. Лакей в белом галстуке подбежал к карете, чтобы помочь Руфи выйти.

Отдав вполголоса приказание лакею, Мефистофель подал руку своей даме и провел ее в помещение, состоявшее из двух роскошно меблированных комнат. Они сняли шубы, и лакей, подав холодный ужин, фрукты, пирожное и вино, удалился.

«Приближается минута объяснения», – подумала Руфь, садясь и с любопытством наблюдая за своим кавалером, который, стоя перед зеркалом, отстегивал шпагу. Затем он снял маску, и молодая женщина с ужасом увидела совсем незнакомое лицо, густо окаймленное русыми вьющимися волосами.

Она вскрикнула и поднялась с кресла. Это восклицание заставило Рауля, а это был он, с удивлением оглянуться.

– Какая ты сегодня странная, моя милая Джемма, – сказал он смеясь, – отчего ты кричишь, словно ты меня боишься?

– Умоляю вас, – воскликнула Руфь вне себя, – дайте мне уйти. Я была введена в заблуждение и приняла вас за другого.

Удивление князя все более и более усиливалось.

– Мне очень приятна эта ошибка, – сказал он полушутя-полусердясь. – Но вы не подумали о том, что говорите. Вы забываете, что добровольно последовали за мной, ответили на имя Джеммы и на вас условленный знак, следовательно, тут не может быть никакой ошибки. Итак, моя красавица, брось ты эти шутки и будем ужинать.

Он подошел к молодой женщине и стал снимать перчатки с ее рук.

– Будьте великодушны, – умоляла Руфь, стараясь освободиться, – не удерживайте меня. Клянусь вам, что я не сеньора Торелли и что я приняла вас за другого.

– В таком случае, сударыня, я был бы дурак, если бы не воспользовался счастьем, которое мне посылает случай! – возразил любезно Рауль. – Я уверен, что вы красивее Джеммы Торелли. А я настолько скромен, что готов любить вас, не зная, кто вы. Но пока мы не поужинаем, дверь эта не откроется.

– Вы безжалостны! – прошептала глухим голосом Руфь. – Но делать нечего, если вы обещаете мне после ужина не удерживать меня, то я останусь.

– Благодарю вас за эту первую уступку, прекрасная незнакомка. Сядем. Но как же я должен называть вас? – сказал Рауль, избегая прямого ответа.

– Зовите меня Джеммой, так как это злополучное имя свело нас.

Услуживая своей даме и мало-помалу увлекая ее блестящей остроумной беседой, Рауль всматривался в нее, все более и более заинтересованный. Дорогой жемчуг, украшавший ее шею и голову, доказывал ему, что он имеет дело с богатой женщиной, а манеры и речь, что женщина эта принадлежит к обществу. Все в ней, что только можно было видеть, обличало молодость и красоту. Кто же это мог быть?

Руфь же в свою очередь, несмотря на то тяжелое чувство, которое испытывала, поддавалась впечатлению чарующей беседы. Эта рыцарская любезность, деликатная лесть и пламенный пленительный взгляд, жадно искавший ее взгляда, были чем-то новым для нее, одинокой, брошенной, едва терпимой в доме мужа. Благосклонно взглянула она на своего красивого собеседника, невольно сравнивая холодного, мрачного Самуила с этим милым молодым человеком, каждое слово, каждый жест которого были данью ее полускрытой красоте. Под этим впечатлением разговор становился все более и более оживленным. Между тем любопытство и нетерпение Рауля достигли своего апогея: не выдержав более, он неожиданно наклонился и смелой рукой быстро сорвал маску. Лицо Руфи вспыхнуло.