– Как ты добр, Самуил, и какая неблагодарная была я в отношении тебя! Ах, когда ты узнаешь все, что было со мной после того, как мы расстались, ты будешь презирать меня. А как примут меня мои родные? Я боюсь их увидеть.

– Успокойся. Пока ты не окрепнешь и не поправишься, я ничего не хочу знать о твоем прошлом, в котором отчасти сам виноват. Если бы я не был так жесток, ты не пала бы так низко, – сказал он с грустью. – Простим друг другу обоюдную вину, как, надеюсь, простит нам Бог. Тебе нечего бояться встречи с родными: отец твой умер, твоя мать поехала с детьми в Ломберг получать наследство дяди Элеозара и осталась там. Аарон женился и поселился в Вене. О, ты найдешь много перемен в Пеште, как и у меня. Должен тебе сказать, что я вместе с сыном принял христианство и желал бы, чтобы и ты разделила мою веру.

– Я сделаюсь христианкой, – сказала Руфь, и глаза ее засверкали. – Препятствие, которое можно устранить, не должно существовать между мной, моим ребенком и моим благодетелем.


Врачи подали мало надежды, тщательный уход мог продлить ее жизнь, но не искоренить болезнь, подточившую организм. Недели через три после описанных нами событий Руфь снова вступила в дом, откуда в ужасе бежала, прикрывая свой след грабежом и пожаром. Человек, осудивший ее тогда на смерть, теперь, исполненный снисхождения, поддерживал ее и оказывал ей добрую братскую заботливость. Тем не менее волнение ее при виде Эгона было так велико, что с ней сделался обморок.

Неожиданное возвращение баронессы, так таинственно исчезнувшей, возбудило в Пеште сильное удивление. Об этом заговорили и терялись в догадках, но так как молодая женщина нигде не показывалась, а ледяная сдержанность барона не допускала прямых расспросов, то всякие толки замолкли, а другие события поглотили жадное внимание любопытных.

Здоровье Руфи сначала как будто поправилось под благотворным влиянием серьезного лечения и спокойного счастья, которое она испытывала в этой атмосфере довольства, считавшегося утраченным навсегда. Лежа на диване своего будуара и следя за игрой детей, быстро подружившихся, она блаженствовала, и это внутреннее светлое настроение придавало блеск ее глазам и озаряло ее исхудалое лицо отражением былой красоты. Доктор находил нужным не скрывать от банкира, что улучшение это было крайне обманчиво, и Гуго, мучимый тайными угрызениями совести, вполне посвятил себя нежным заботам о жене. Он читал ей вслух, беседовал с ней, посвящая ее мало-помалу в идеологию спиритизма – эту грандиозную утешительную теософию, которая снимает завесу с будущности человеческой души и уничтожает страх смерти. Отец фон-Роте также часто посещал ее и приготовлял ее к христианству, и два месяца спустя после возвращения Руфи она и дочь ее приняли таинство крещения, причем девочка была названа Виолой. Так проходило время в полном согласии. Гуго никогда не напоминал жене о том, что она хотела рассказать ему про годы своего отсутствия, хотя и желал знать, какие обстоятельства могли в три года разрушить здоровье несчастной и ввергнуть ее в такую ужасную нищету. И вот однажды, когда они были одни вечером, а молодая женщина чувствовала себя лучше обыкновенного, он сказал, сочувственно пожимая ей руку:

– Мой милый друг, не расскажешь ли ты мне, что было с тобой после нашей разлуки? Но если тебе тяжело говорить об этом, то я не настаиваю, не буду просить тебя, – присовокупил ласково он.

– Давно, милый Гуго, я рассказала бы тебе мое прошлое, если бы твое молчание не навело меня на мысль, что ты этого не желаешь, – тихо отвечала Руфь. – Ты вправе удивляться, найдя нищей ту, которая украла у тебя такое богатство.

– Не обвиняй себя, Руфь, – перебил ее Вельден, – ты взяла то, что принадлежало тебе.

– Нет-нет, дай мне высказаться откровенно и не обвиняй меня слишком строго после того, что узнаешь. Я страшно грешна перед тобой, но я ужасно была наказана. Одинокая, без имени, отдавшись душой и телом эксплуатации негодяя, я пережила такие минуты, когда смерть была бы для меня спасением.

Тяжелый вздох вырвался из души банкира. Неподкупный голос совести шепнул ему, что большая часть проступков и несчастий Руфи была его делом. Пренебрежением и холодностью он возбудил в ней ревность; ревность в связи с пустотой в душе толкнула ее в объятия любовника, а жестокость мужа, когда он узнал о ее падении, отдала ее в руки жестокого мошенника. Какой ответ даст он там, когда у него спросят отчета об этой разбитой жизни?

Описав сначала, что произошло, когда муж вышел из комнаты при криках «пожар», она рассказала про появление Гильберта Петесу со всеми последовавшими событиями и свой отъезд с братом негодяя в Париж.

– Мы остановились в отеле третьего разряда. На следующий день приехал Гильберт. Он сказал мне, что меня очень деятельно разыскивают и что надо продать мои драгоценности, так как необходимо бежать из Парижа. Вместе с тем он распинался в своей ко мне почтительной преданности и говорил, что считает себя счастливым спасти и сберечь меня. Я находилась в состоянии такого одурманения, что едва слышала его слова. В голове у меня была одна лишь мысль: бежать, скрыть свой позор, избавиться от публичного скандала. Я отдала Гильберту свои драгоценности и больше их не видела. Через три дня после того Гильберт объявил мне, что мы едем в Мадрид.

– Там у меня есть родственники и связи, которые могут вам быть полезны. Как ни жаль мне тревожить ваш покой, в котором вы так нуждаетесь, но я должен переговорить с вами о некоторых необходимых формальностях. Для того чтобы жить спокойно, не опасаясь преследований, вы должны восстановить себе права гражданства. У вас нет ни имени, ни бумаг, узаконивающих ваше положение, а при таких условиях нигде жить нельзя. Но у меня есть бумаги моей жены, умершей несколько месяцев назад. Кармен была испанка, а по наружности вы легко можете быть приняты за испанку. Итак, если вы согласитесь слыть за мою жену, то я, надеюсь, буду в состоянии обеспечить ваше спокойствие.

Подавленная этими осложнениями, я согласилась на все. Я была так неопытна тогда… я не понимала, что отдалась ему, связанная по рукам и ногам.

– Негодяй! – прошептал Гуго.

– Приехав в Мадрид, мы заняли скромный домик в предместье. Гильберт привез мне какую-то женщину – родственницу его жены, как он сказал, – чтобы служить мне и чтобы я не скучала. Экстрелла, как звали ее, была не молода, но кокетлива, обжорлива и жадна так, что готова была душу продать за золото. Хитрая интриганка, она действовала с ним заодно; но, в свою очередь, эксплуатировала его и, как я после узнала, вытянула у него массу денег. Я ничего не видела, не замечала, я жила в полном уединении с моими тремя сторожами, чувствуя себя настолько нравственно убитой, что даже не могла плакать. Рождение Виолы, несчастного ребенка без имени и будущего, увеличило мои бедствия. Тем не менее молодая и крепкая натура выдержала все, хоть и медленно, но я поправилась. Экстрелла была моей единственной собеседницей и помогала мне в уходе за ребенком. Гильберт находился всегда в отсутствии, но в это время в доме появилась нужда. Деньги становились редки, а Экстрелла делалась все более и более озабоченной, и порой у нас не было необходимого. Однажды, когда мы остались без обеда, ко мне пришел Гильберт и заявил, что деньги, вырученные за продажу моих драгоценностей, все вышли, так как мои роды и вся жизнь в течение этих месяцев стоили очень дорого.

– Теперь надо жить своим трудом, – прибавил он. – Я, не теряя времени, достал себе место кассира, а вы, моя дорогая Кармен, можете зарабатывать еще больше. У вас прекрасный голос, отличная метода. Общество Экстреллы ознакомило вас с испанским языком настолько, что вы можете исполнять не слишком сложные роли. Я говорил о вас с директором, и он обещал прийти проэкзаменовать вас и допустить к дебюту, если останется довольным.

Эти слова поразили меня, как громом. Петь за деньги на сцене оказалось выше моих сил.

– Нет-нет, – сказала я, – я не могу петь перед публикой, но я могу давать уроки пения, музыки и языков, я согласна даже шить поденно. Придумайте какие хотите другие занятия, и я с радостью буду работать.

Он улыбнулся.

– Гувернантки и портнихи кишмя кишат, и, конечно, ваш ребенок умрет с голоду, если вы рассчитываете прокормить его таким образом. Я не могу вас принуждать, но если вы будете упорствовать в вашем отказе, то позвольте нам расстаться, так как моего жалованья недостаточно, чтобы кормить вас обеих. Ищите сами занятия себе по вкусу.

Голова моя закружилась при мысли остаться покинутой в этом незнакомом городе без средств к существованию. Я должна была работать, так как не могла требовать помощи у постороннего человека, который из сострадания спас мне жизнь. Заливаясь слезами, я согласилась. На следующий день Гильберт привел какого-то препротивного господина, который любезно попросил меня спеть что-нибудь, заставил продекламировать монолог, а затем, потирая руки, сказал:

– Милый Петесу, я отвечаю за успех вашей жены. На следующей неделе мы дадим ей дебютировать.

Не могу я описать, с каким чувством появилась на сцене маленького, подозрительного театра, но имела большой успех. Театр бывал переполнен, когда мое имя – Кармен – стояло на афишах. Молодые кутилы, наполнявшие партер, осыпали меня при встрече цветами. Между этими поклонниками один молодой испанец по имени Цезарес де-Роайо особенно отличался поклонением, бешеными аплодисментами и страстными взглядами, которыми он меня преследовал. Упавшая духом, я убегала от этих унизительных успехов и, как только кончала свою роль, в сопровождении Николая тихонько уходила из театра.

Однажды, месяцев около двух после моего дебюта, Гильберт вернулся домой очень озабоченный и с досадой рассказал мне, что благодаря закулисной интриге директор отказал нам обоим. Несмотря на то, что не было работы, мне стало легче на душе, я радовалась, что не буду больше являться перед алчными взорами толпы. Но вскоре нищета и лишения снова настигли меня, и в довершение несчастья Виола заболела. Сперва мне отказали в докторе, затем Экстрелла посоветовала пойти в больницу, где бесплатно давали советы. Доктор прописал дорогое лекарство, но Гильберт объявил, что у него не было положительно ни копейки. Вне себя, я хотела продать мои последние пожитки, но Гильберт воспротивился, обещая достать мне занятие в одном семействе, где нужны уроки французского языка и куда он тотчас меня отведет. Оживленная надеждой, я отправилась с Гильбертом, и он повел меня в город к уединенному дому, окруженному обширным садом. К удивлению моему, мы пошли маленькой потайной калиткой, а затем тенистыми аллеями прекрасно содержащегося сада направились к великолепной вилле. Поднимаясь по ступенькам обширной веранды, украшенной цветами, Гильберт остановился и сказал с наглой улыбкой, которую я тогда не поняла:

– Взгляните вокруг, Кармен. Если этот дом вам нравится и вы пожелаете, то, может быть, мы поселимся здесь.

Я глядела на него, ничего не понимая. Тогда он взял меня за руку и провел через ряд роскошных комнат в небольшую комнату, где я увидела Экстреллу с Виолой на руках. Ребенок был щегольски одет, а у стены стояла хорошенькая кроватка с розовыми атласными занавесками. Я думала, что это сон.

– Гильберт, – воскликнула я, протягивая ему обе руки, – это вы все устроили? Как я вам благодарна.

Он ничего не ответил, но я была так счастлива, что у меня не являлось никаких сомнений. Я поместилась в хорошенькой комнате, где нашла полный гардероб на свой рост, и вся отдалась ребенку, который благодаря соблюдавшемуся лечению, видимо, поправлялся. Иногда я спрашивала себя, какая счастливая случайность произвела эту перемену в нашей судьбе? Но я была слишком измучена, чтобы не наслаждаться покоем, явившимся откуда бы то ни было.

Две недели прошло в этом счастливом спокойствии. Но вот однажды Гильберт предложил мне пройтись с ним, чтобы поглядеть павильон, который я еще не видела, и я согласилась. Пройдя сад, всю его длину, я увидела маленький готический павильон, весь увитый зеленью и окруженный розовыми кустами. Мы поднялись по маленькой лестнице, украшенной растениями, и вошли в переднюю, освещенную розовой лампой на потолке.

Далее была видна узкая дверь, украшенная резьбой, которую Гильберт отворил и, дав мне перейти порог, сказал:

– Теперь отблагодарите достойным образом того, кто предоставил вам всю эту роскошь…

Едва я переступила порог, как дверь захлопнулась и я слышала, как ключ повернулся в замке. В ту же минуту чьи-то руки обвили меня и горячие губы прижались к моим. Я отчаянно вскрикнула и хотела вырваться. Я узнала дона Цезареса и поняла слишком поздно, что Петесу продал меня.

Одному Богу известно, что я выстрадала, заключенная в этом доме и предоставленная ненавистному мне человеку. Быть может, мое явное отвращение охладило дона Цезареса. Через некоторое время тот исчез, и Гильберт сказал мне, что он убит на дуэли. Я умоляла тогда этого наглеца уехать из ненавистного дома. Но нет, он этого не сделал, и вскоре явился преемник Цезареса, по имени дон Родриго… Позволь мне не распространяться об этом ужасном времени, когда, продаваемая и перепродаваемая негодяем, злоупотреблявшим моей беззащитностью и моей роковой красотой, я испила до дна чашу позора, едва не лишившего меня рассудка. Я наложила бы на себя руки, если бы меня не удерживала мысль об ужасном будущем, ожидавшем моего ребенка. Я пробовала бежать с Виолой, но меня хорошо сторожили, да и куда я пошла бы без денег, в моем незаконном положении? Я пришла наконец к решению задушить Виолу, а потом убить себя, как вдруг неожиданный случай изменил все.