Барбара Линн-Дэвис - Тайная жена Казановы

Джульетта протянула мне носовой платок. Она прекрасно знала, что я не ношу платков. Она же всегда носила четыре: один — чтобы вытирать фрукты, еще один — утираться после фруктового мороженого, шоколада или кофе. И еще два — для носа.

— Но почему… почему он выбрал монашку? — спросила она.

Я вытерла лицо и стала комкать ее платок.

— На праздники он приходил в церковь, чтобы увидеть меня. Он прятался в толпе. Она заприметила его и увела. Во всяком случае, мне так кажется.

Джульетта ненадолго задумалась. Она не находила что сказать. Она всегда выжидала, пока не будет полностью уверена в том, что хочет сказать.

— Может быть, — предположила она, — он выбрал себе монашку потому, что она не может быть ему женой. Подумай об этом, Катерина. Подумай обо всех красавицах Венеции. Зачем связываться с тем, кто заперт в монастыре на всю жизнь? А так он может развлекаться, как… как, я слышала, любят поступать мужчины… но это ненадолго. В этом есть своя прелесть.

Подобное объяснение ее вполне удовлетворило. По всей видимости, она решила, что благодаря своему летнему приключению стала умудренной опытом женщиной.

— Ты действительно так думаешь? — в отчаянии спросила я.

— Да, — заверила она. — Stai calma[57]. В конечном итоге все образуется.

Я вздохнула с облегчением. Вот для чего в жизни нужны лучшие друзья: чтобы поднять нам дух.

Даже когда они ошибаются.

Через две ночи, пока я прислушивалась, как дождь барабанил в окно моей кельи, неожиданно раздался стук в дверь. Пришла матушка настоятельница, поднесла к моему лицу маленькую лампу.

— Катерина, как хорошо, что ты еще не спишь. — На аббатисе была только сорочка и платье из грубой шерсти, в котором она казалась не такой уж важной особой. Ее тусклые каштановые волосы, которые она прятала под велон, были жидкими и коротко стриженными.

— Твоя кузина… Джульетта, верно? — продолжала она.

— С ней все в порядке? — испугалась я, бешено заколотилось сердце.

— Все в порядке, дитя мое. Она внизу. Говорит, что у нее для тебя срочная весточка. Кто-то захворал… слава богу, не твои родители. Какая-то подруга на материке. Фредерика.

Фредерика? На материке. Я стала лихорадочно соображать. Фарфалла. Джульетта имела в виду свою лошадь, Фарфаллу.

— Да, матушка настоятельница, — мягко ответила я. — Фредерика уже довольно пожилая. Вы не могли бы позволить Джульетте подняться ко мне в келью? Внизу слишком холодно и темно. А я… я бы отблагодарила вас за беспокойство. — О да, я научилась у Марины, как вести себя с аббатисой.

— Ну конечно же, — улыбнулась она. У двери матушка замешкалась, ожидая, когда я достану монеты из кармана. Потом она удалилась.

Не прошло и пяти минут, как я услышала поспешные шаги на лестнице. В конце коридора показалась моя кузина в теплом плаще, кожаных туфлях и с лампой в руках.

— Джульетта! — громко прошептала я, стоя в дверях своей кельи. Она подбежала ко мне.

— Ой, Катерина! — воскликнула она, падая мне в объятия. Она вошла, поставила лампу на пол, но даже не стала снимать плащ. — Ты должна мне помочь. Я не знаю, к кому мне еще обратиться.

— Что случилось? Фарфалла…

— Да… мне написал Стефано…

— Он написал тебе письмо? — Я не смогла удержаться и довольно улыбнулась, потому что только два дня назад она решительно уверяла меня, что они друг с другом не переписываются.

— Он передал мне записку через отца Людовико, — объяснила она и потерла руки над горящей у моей кровати свечой.

— Наш священник… в Сан Грегорио? — воскликнула я, удивившись еще больше. Мы обе обожали отца Людовико. Он был добродушным толстяком, с ужасными шишками по всему лицу… некоторые были размером с орех, но добрее и внимательнее человека мы никогда не встречали.

— Стефано не знал моего адреса, — объяснила Джульетта. — Как-то я упомянула ему название прихода, в котором я живу. А сегодня после службы, пока матушка не видела, отец Людовико передал мне письмо.

— Ты его принесла с собой? — поинтересовалась я.

Джульетта кивнула, доставая его из кармана. Когда она протягивала мне письмо, я заметила, что руки у нее все еще холодные и мокрые. Она преодолела весь этот путь под ледяным дождем. Я прочла то, что было написано на этом мягком и немного влажном листке.

«Джульетта,

прости, что осмелился тебе написать, хотя я прекрасно понимаю, что ты можешь счесть это дерзостью. Разумеется, я тебя не забыл. Как ты не забыла Фарфаллу. Она сама не своя с тех пор, как я забрал ее с виллы. В последнее время все соки из ее организма высасывают глисты: она исхудала и лишилась сил, печальный взгляд, горячее дыхание, и она постоянно ложится и встает, катается по земле от нестерпимой боли. Я боюсь, что так недалеко и до беды. Могу я попросить тебя, как друга, приехать ее навестить? Мне кажется, твое присутствие ее успокоит, даже если и не сможет излечить.

С уважением, Стефано»

— И что прикажешь мне делать? — воскликнула Джульетта, когда я отдала назад письмо. Она нежно сложила его и спрятала в карман. — Я нужна Стефано… я нужна Фарфалле, но я не могу уехать из Венеции, ничего не сказав родителям. Даже для того, чтобы сегодня прийти сюда, мне пришлось тайком выбраться из дому, когда они заснули. И как же мне добраться до материка?

— Тихо-тихо, — успокоила я, беря ее руки в свои. Я подозревала, что Стефано хочет, чтобы приехала Джульетта, больше, чем старая кобыла. И я желала им помочь. Я села на кровать и задумалась. Джульетта осталась стоять у окна.

— Тайком уехать не получится, — сказала я, — потому что ты слишком долго будешь отсутствовать. Тебе нужно придумать предлог для отъезда.

— Предлог, — эхом повторила она. Но в стратегии Джульетта была не сильна. Она с надеждой взирала на меня.

— Предлог… — продолжала я, — в котором нельзя усомниться. Что-то благородное. Что-то… — я замолчала, вспоминая места на материке, о которых я слышала. — Что скажешь о базилике Сан Антонио в Падуе?

— И при чем тут базилика? — спросила Джульетта. — Это церковь.

— Эту церковь посещают толпы паломников, стремящихся исцелиться, — продолжала я, в голове забрезжил план. — Верующие со всего мира едут туда, чтобы помолиться у головы святого Антонио. Или у его ног. Или у определенной части его тела. — Мы обе захихикали. — Скажи родителям, что тебе необходимо поехать туда, исцелиться.

— Исцелиться от чего? — удивилась она. — И почему со мной не могут поехать мои родители, если я больна?

— Твоя правда, — я задумалась над этим. — Может быть, исцелиться нужно не тебе. А кому-то другому. — Я встала и начала расхаживать по комнате.

Пьетрантонио.

Просто идеальный вариант. Ведь святой Антонио — его ангел-хранитель. По крайней мере один из них.

— А что, если… — придумала я, — мы предложим Пьетрантонио деньги — можешь мне поверить, он точно возьмет, — чтобы он сказал, что ему необходимо отправиться в Падую. Чтобы… духовно исцелиться. Одному богу известно… он может ухватиться за эту мысль! — Джульетта ободряюще улыбнулась мне. — Он спросит у твоих родителей: «Не могла бы моя милая кузина Джульетта отправиться со мной? Чтобы оградить меня от искушений. Чтобы вдохновить меня избрать лучший путь?» Ты же знаешь, все только и мечтают, чтобы он изменился. Если нам повезет, родители согласятся, чтобы ты поехала с ним.

— Если нам повезет, родители согласятся? — встревоженно переспросила Джульетта.

— Ну… ты должна постараться внушить родителям чувство вины, — подбодрила я ее, — из-за того, что ты пережила рядом с Джорджо Контарини, насколько они в нем ошибались… и насколько благотворно отразится на тебе эта поездка. Еще скажи им, что ты хочешь посмотреть картины, о которых ты постоянно говоришь… как там зовут этого художника?

— Джотто![58] — ответила Джульетта и впервые за ночь искренне улыбнулась. — Фрески Джотто в капелле дель Арена в Падуе, которые изображают жизнь Христа и Марии. Говорят, что эти картины заложили основы целой эпохи Возрождения. — Она счастливо вздохнула.

— Религия. Искусство. Когда ты приступишь к выполнению нашего плана, Джульетта, — сказала я, пытаясь вселить в нее уверенность, — ты должна убедить своих родителей, что эта поездка тебе нужна и что следует ехать как можно скорее.

Джульетта кивнула в знак согласия, но выглядела она испуганной. Ее личико, обычно розовое и пышущее здоровьем, — как будто ее жизненные силы пребывали в идеальном равновесии — побледнело.

— Я верю в тебя, Джульетта! — сказала я, эхом повторяя слова, которые придавали мне сил прямо перед тем, как меня отослали в монастырь. Я подошла ее обнять. — Я в тебя верю, — еще раз прошептала я в ее мягкие волосы, которые пахли теми тысячами дней, которые мы провели вместе в Венеции. — И в Стефано я тоже верю.

Я проводила Джульетту с нашим хитроумным планом, понимая, что не получу от нее известий — удался он или нет — еще несколько недель. Я собиралась каждую неделю присылать Кончитту по средам к ее дому, надеясь, в конечном итоге, дождаться известий.

В монастырь пришел ноябрь — самый суровый месяц в году в Венеции. Постоянно лил дождь. В этот день, когда мы сидели на хорах в церкви на заутрене, мы видели, как изо рта идет пар. Солнце только-только начало подниматься, приветствуя нас через окна восточной апсиды.

Я сидела, нахохлившись, рядом с Арканджелой. Священник, как всегда, опоздал. По-моему, он слишком много пьет. Обычно он что-то невнятно вещал с амвона, а ко времени вечерней службы уже просто брюзжал. Я редко его слушала.

Пока мы ждали, Арканджела и сама стала что-то напевать, мелодию, которую я раньше слышала от своего отца. Я наклонилась, чтобы получше расслышать. У нее был приятный, мелодичный голос, как будто Господь наградил ее этим талантом за ее горб.

Ах, Робин, милый Робин,

Расскажи мне, как дамы…

Пела она по-английски. Многие слова я не разобрала. Но песня была такой грустной, что я догадалась, что она о безответной любви. В итоге сначала наш ряд, потом следующий замолк, пока ее песня не заполнила собой всю церковь. Мне показалось, что даже покойники, погребенные в церкви, перевернулись в своих гробах, чтобы ее послушать.

Порыв холодного воздуха — и песня прекратилась. Мы все обернулись. У дальней двери с высоко поднятой головой стояла Марина, грудь ее высоко вздымалась, а в лице сквозило самодовольство и удовлетворение. Я заметила, как на шее у нее что-то блеснуло. Толстая золотая цепь.

Она подошла к хорам. Я чувствовала розовые духи, которыми веяло от каждой складки ее рясы, когда она села напротив меня. Взгляд она отводила.

На золотой цепи висел большой овальный медальон с изображением Благовещенья Святой Богородицы. Я, не зная, что сказать, уставилась на нее, открыв рот. Даже со своего места я смогла узнать четкий, тонкий стиль художника, который нарисовал миниатюру на моем кольце — подарке от Джакомо. А его портрет? Неужели под этим толстым медальоном тоже скрыт его портрет?

«Venite exsultemus Domino…»[59]

Пришел священник и стал напевать первый псалом. Марина тоже пела, но я превратилась в камень.

Больше мне не нужны были шпионы. И подслушивать через трещину нужды не было. Этой драгоценностью она… они… посылали мне знак. Черным по белому, как в хорале.

Мне показалось, что меня сейчас вырвет прямо на пол. Ноги под юбкой непроизвольно дрожали. Арканджела положила руку мне на колено и придвинулась поближе, чтобы согреть. Мне стало жарко от стыда и ярости. Я отпрянула и выбежала из церкви. Мне показалось, что Господь меня оставил.

Я побежала в монастырь и швырнула кольцо в заполненный дождевой водой фонтан. Пусть его засосет в трубу. Плевать.

— Катерина! — из-под каменной аркады эхом раздался голос Марины.

Я не останавливалась.

— Катерина! Остановись!

Я обернулась. Да уж, мне хотелось сказать этой шлюхе пару слов.

— Почему ты убежала? — поинтересовалась она, когда подошла ко мне, запыхавшись и прижимая руку к сердцу. Она дрожала от холода и казалась на удивление человечной и ранимой.

— Вы прекрасно знаете почему! — выплюнула я.