Бессильная разрешить эту проблему, я заставляю себя сосредоточиться на той задаче, которой занимаюсь в данный момент, — на раскладывании кипы бумаг на три большие стопки. Первая — почта для Тома, вторая — счета, которые необходимо немедленно оплатить, третья — груда разнородных бумаг, которыми можно заняться позднее, а возможно, и никогда. Последняя возвращается назад, в ящик. Я улыбаюсь про себя, предвидя восторг Тома, обнаруживающего свою почту аккуратно сложенной в стопку. Тут я снова чувствую укол вины, пользуясь тем, что знаю, какую радость может доставить ему такой пустяк. Его действительно легко порадовать. Возможно, его брак с какой-нибудь другой женщиной был бы очень гармоничным. Если бы он женился на своей матери, например.

Не желая, чтобы Том увидел конверты в ящике, я запихиваю их в самый низ стола. Среди них есть парочка забытых налоговых квитанций, талоны за парковку и счета по кредитной карте. Теперь у меня семь типов долгов по кредитной карте. Этим нечего гордиться. Тем не менее, я нахожу себя удивительно искусной в манипулировании этими счетами и прочесывании Интернета с целью найти наиболее выгодные предложения. Нулевой процент по финансовым операциям за первые двенадцать месяцев. Важная информация, напечатанная мелким шрифтом и способная заставить ваше сердце петь. Когда я иду домой из школы после особенно напряженного периода перераспределения превышенных кредитных обязательств, то обнаруживаю, что сообщаю Фреду данные о финансовом состоянии.

— Перевести счет «Амекс» на «Визу», с «Визы» на «Мастер-кард», а счет с «Мастер-кард» перевести на «Амекс», — распеваю я вслух, выбирая мелодию в соответствии со своим настроением, в данный момент выбор пал на «Джингл беллз». Я чувствую себя банкротом в этом городе, торгующим своими долгами на международном рынке. Покупать. Продавать. Держать.

Транспортные штрафы остаются «мертвой зоной». В прошлом месяце судебный пристав прибыл к нашей двери с вызовом в суд по поводу штрафа, выписанного мне около двух лет назад. Случилось так, что Том был дома, работал над своими архитектурными проектами. Судебный пристав — высокий, хорошо сложенный мужчина — был одет в плохо скроенный серый костюм, сшитый из такой дешевой искусственной материи, что, когда он вынимал ручку из верхнего кармана, чтобы я подписала повестку, полетели мелкие искры.

Он не выглядел неприятным. Скорее, наоборот. Его умиротворенность усиливалась загнутыми на концах ресницами, как у дружелюбной ищейки. В нем не было никаких признаков агрессии, которые должны были бы сопутствовать его работе. Его лицо было почти безмятежным. Мое же, напротив, перекосилось от ужаса. Это был не страх судебного преследования, а боязнь того, что Том раскроет тайну моих финансовых манипуляций.

Поэтому когда я услышала, что Том спускается по лестнице из кухни, чтобы посмотреть, кто там у двери, я уговорила судебного пристава сделать вид, что он свидетель Иеговы, — обман, на который он согласился удивительно любезно. Казалось, он совершенно не смущен подобным отклонением от своих служебных обязанностей.

— Приближается Армагеддон, — произнес он громко, глядя поверх моего плеча на Тома, который еще не успел снять пижаму, — лишь избранные спасутся. Как грешник, вы можете раскаяться, но только если вы уладите некоторые проблемы с неуплаченными квитанциями за парковку.

Том выглядел слегка смущенным и почесал в затылке, отчего его волосы встали дыбом.

— Наверняка существуют куда более тяжкие грехи, — ответил он. — В любом случае статистическая вероятность для одного из избранных — стать инспектором дорожного движения — бесконечно мала, поэтому ни от кого нельзя требовать благоразумия в данном вопросе.

— Лучше не вступать в разговор, иначе он никогда не уйдет, — прошептала я Тому, подталкивая его назад к лестнице. — Я разберусь с этим. Тебе нужно заниматься работой. — Я вернулась к входной двери и расписалась за повестку.

— Меня, конечно, это не касается, — сказал судебный пристав, — но я действительно считаю, миссис Суини, что вам следовало бы постараться уладить все это. Должно быть, очень трудно скрывать такого рода происшествия от мужа.

— О, не волнуйтесь, я делаю это постоянно, — беззаботно ответила я. — Женщины хорошо умеют обходиться с ложью. Это, по сути, одна из необходимых составляющих для решения многих задач.

Он покачал головой, открыл потрепанный кожаный портфель и засунул внутрь мои бумаги, прежде чем щелкнуть замком и пожать мне руку.

Я знаю, что однажды мне придется попросить совета у какого-нибудь практичного человека, например, у Эммы, она никогда не превышает свой кредит. Она, безусловно, даст мне совет, как решить эту проблему. Наверное, мне следовало бы сложить все счета по кредитным картам и добавить к ним штрафы за парковку, чтобы точно подсчитать, как много я задолжала. Просто у меня не хватает мужества посмотреть правде в глаза. Я начала накапливать долги так давно, что уже даже не могу вспомнить, какие именно затраты послужили толчком, вызвавшим такую катастрофическую цепь событий. Это, вероятно, было много лет назад.

— Мама, это правда, что нацисты никогда не схватят Марию? — доносится с дивана тревожный голос Джо.

— Да, она пахнет слишком сладко! — кричу я в ответ из другого конца комнаты, надеясь, что это прекратит спор.

— Мам, а можно я когда-нибудь сделаю себе шорты из занавесок в моей комнате? — опять спрашивает он.

— Конечно, дорогой, — отвечаю я в смятении, пряча конверты в дальний конец ящика и маскируя следы своей деятельности грудой каталогов.

— Может быть, Джо не следует больше смотреть этот фильм? — слышу я голос свекрови.

Я и не подозревала, что она уже поднялась из кухни! Я с безразличным — чересчур безразличным — видом задвигаю ящик и замечаю, что она подозрительно на него смотрит.

— У него одни и те же вопросы, независимо оттого, какой фильм. Даже если что-то совершенно безобидное, — говорю я, вставая и отодвигаясь от стола. — Просто он очень восприимчивый ребенок.

— А кто такой этот майор Том, о котором он все время говорит? Друг ваших родителей?

Она все еще пристально смотрит на задвинутый мной ящик, держа руки глубоко в карманах халата Тома, того самого. Его, наконец, выстирали, и он изменил свой цвет с подобия грязно-оранжевого на бледно-желтый. Он так велик ей, что она почти тонет в нем — приходится подпоясываться и завязывать сзади узел. Ее ступни и лицо раскраснелись после ванны, и она выглядывает из халата, как начинка из рулета с вареньем.

Петра здесь уже целую неделю, и нет никаких признаков, которые бы свидетельствовали об ее приближающемся отъезде. С каждым днем она всё больше втягивается в жизнь дома. Хорошо знакомая ситуация. Мне придется ждать возвращения Тома, чтобы поднять вопрос о том, когда она могла бы уехать. Всякий раз, когда положение грозит стать невыносимым, — например, когда я открываю гардероб и обнаруживаю, что она разложила его трусы в аккуратные, подобранные по цветам стопки, — я решаю попросить ее уйти. Она понимает, что перешла рубеж, и остаток текущего дня старается держать себя в узде, но ее склонность к порядку берет верх. Она пытается компенсировать это, подробно расспрашивая меня о том, где именно в доме она могла бы прибраться, и предлагает бесплатные услуги в качестве бэбиситтера, которые, она знает, я никогда не отвергну. Главным образом этот подкуп подавляет волны моей паники. Гора белья для стирки уменьшилась теперь до размеров скромного холмика, все еще возвышающегося, но уже менее внушительного. Рубашки Тома все выглажены. Носки, потерявшие свою пару годы назад, вновь воссоединились, а те, что упустили возможность счастливого воссоединения, были приговорены к мусорному ящику.


— Я размышляла над тем, Люси, не могли бы мы вместе пообедать на следующей неделе, — говорит она, нервно теребя на шее нитку жемчуга, когда я позже собираюсь выйти из дома. Том должен вернуться сегодня вечером, позже, а никаких упакованных сумок нет и в помине.

— Но, Петра, мы обедали вместе почти ежедневно всю эту неделю, — говорю я, испытывая легкую панику и протягивая руку за своим пальто, чтобы сигнализировать об уходе.

— Есть кое-что очень важное, о чем мне надо поговорить с тобой. Лучше побеседовать об этом где-то в нейтральном месте. Возможно, мы могли бы встретиться в универмаге «Джон Левис» и совместить это с рождественским шопингом? Мне нужно подобрать что-нибудь для твоих родителей. — Она ненадолго умолкает, не поднимая глаз от своей чашки кофе. — Пожалуйста, не говори Тому, что мы должны встретиться. Между прочим, я сожалею, что ты проиграла эти выборы. Но возможно, это к лучшему, учитывая все остальное, что у тебя на уме.

Уже направившись было к двери, я на полпути останавливаюсь. Предполагаю, что каким-то образом мое внутреннее смятение последней недели достигло поверхности и начало сочиться сквозь поры, так что я теперь издаю запах неуверенности и нерешительности. У моей свекрови много слабостей, но интриги во вселенском масштабе к ним не относятся. За двенадцать лет, прошедших с тех пор, как мы познакомились, это ее самое многозначительное предложение по отношению ко мне, и я понимаю, что это должно быть серьезно, поскольку она испытывает природное отвращение к эмоциональной честности. Однако у меня есть несколько дней, чтобы подготовить внушающее доверие оправдание.

Позднее тем же вечером, на вечеринке, устроенной в похожем на собор новом доме Эммы в Клеркенвелле, потягивая дорогущее вино вместе с ней и Кэти, я начинаю расслабляться. Очевидно, моя свекровь решила вмешаться, ибо испытывает страх за своего сына. С другой стороны, Петра никогда не желает слушать правду, если она неприглядная или может ее расстроить. Я представляю себе в цвете слои душевной неискренности, спрессованные друг с другом наподобие осадочных пород, причем с течением лет цвета стали переходить один в другой, так что теперь невозможно ясно осмыслить какую-либо часть в отдельности.

Стены верхнего этажа квартиры Эммы ослепительно белые, почти как в больнице. Некоторые могут сдвигаться на незаметных роликах, создавая тем самым новые комнаты и пространства. Это виды оптических уловок, которые вызывают интерес у Тома. Я же нахожу все это излишним, сбивающим с толку. Я бы не хотела, чтобы мой дом был постоянным сюрпризом. Поэтому когда Эмма показывает нам с Кэти, как гостиную можно превратить в еще одну спальню, а спальню разделить на две части, демонстрация вызывает у меня легкий приступ морской болезни.

Я не совсем понимаю, для кого была построена эта квартира. Определенно не для жизни семьи и даже не для человека, страдающего депрессией. Все эти предательские спуски с балконов, огибающие их края, огромные цветочные горшки, заполненные какой-то модной порослью, которая немилосердно режет кожу, едва ты случайно до нее дотронешься. Тем не менее, это отличное место для вечеринок.

Я узнаю несколько вещей из дома Эммы в Ноттинг-Хилле, включая парочку литографий Патрика Херона[43] и недорогую белую вазу с крупными цветами, приклеенными вокруг горлышка, которую я подарила ей на ее тридцатилетие. Все эти вещи здесь как будто уменьшились. Лифт, поднимаясь с нижнего этажа, впечатляюще открывается прямо в гостиную, но нам с Кэти потребовались совместные усилия, чтобы открыть тяжелые железные решетки, и я удивляюсь, как Эмма справляется тут одна.

Мы необычно молчаливы. Эмма мрачно сражается с ведерком мидий: чистит их, вкладывая в это занятие всю свою злость.

— Сегодня у меня был плохой день, — наконец выдавливает она. — Мне пришлось звонить родителям одного из наших корреспондентов в Ираке и сообщить им, что их сын был убит из засады. Я не хочу говорить об этом. Эти мидии — суки, не хотят чиститься, волосатые твари!

— Может быть, если взять что-то побольше, чем зубная щетка, будет проще? — тихо говорит Кэти.

Неприятности Эммы всегда вселенского масштаба по сравнению с моими и включают обычно важные международные события. Все, что угодно, — от цунами до гражданской войны. Впечатляющие проблемы. То, что моя свекровь без спросу распределила трусы моего мужа по цветовой схеме, не спросив при этом, можно ли ей войти в нашу спальню, вряд ли с этим сравнится.

Я осматриваю кухню, предоставившую приют кофейной машине «Гаджиа», миксеру «Китчен эйд» и двухсекционной посудомоечной машине. Правда, использовалась обычно лишь одна из двух секций. Все это замышлялось с поистине грандиозным размахом, и теперь, поднимаясь на стремянку, чтобы открыть дверцы буфета, находящиеся вне досягаемости простых смертных, заглядывая в огромный холодильник в американском стиле, который пуст, если не считать в нем большого количества бутылок белого вина — пилюньи-монтраше, как гласят этикетки, — и пакетика сухофруктов, Эмма выглядит так, будто находится в Бробдиньяге[44]. Она выглядит даже миниатюрнее, чем всегда, и необычно по-домашнему — в фартуке, с зажатой в кулаке деревянной ложкой, как ребенок, который впервые держит вилку. Я даже не могу вспомнить ни разу, чтобы я ела пищу, приготовленную ею.