Фиона Нилл - Тайная жизнь непутевой мамочки

Как раз перед уходом я обнаружила, что мне придется заплатить непомерную цену за те десять минут, что я занималась сортировкой почты, потому что Фред вытащил все пазлы и настольные игры из шкафа для игрушек и пытался нагрузить ими свою коллекцию игрушечных грузовиков. Его машинки были наполнены смесью из фрагментов «Монополии», «Скрэббл» и «Клуэдо»[45]. Сотни, возможно, тысячи разрозненных кусочков надо будет собрать и рассортировать. Часы, даже дни работы, которую не внесешь ни в какой список. Разрушение огромного масштаба — и все произошло менее чем за десять минут. Можно ли это квалифицировать как «два шага вперед и один назад», или это оставляет меня в минусе? — спрашивала я саму себя, запихивая все это под софу, прежде чем выйти из дома. Вот почему я всегда на шаг отстаю.

Иногда во время бессонницы в ранние предрассветные часы я мысленно составляю списки пропавших вещей. Нынешний включает пластиковый молоток от набора инструментов Фреда, крышку аккумуляторной батареи для пульта дистанционного управления автомобилем, самый крупный кубик от игры «Змеи и лестницы» и шахматную ладью.

Я воображаю себя судебно-медицинским экспертом, обследующим каждый дюйм площади дома, внимательно осматривающим спинки стульев, шарящим под шкафами, внутри ботинок, даже под половицами, чтобы найти все эти вещи и восстановить порядок. Этого никогда не произойдет — отчасти потому, что на это никогда не будет достаточно времени, но в основном потому, что я знаю, что не позднее чем через несколько дней хаос снова возобладает.

Одна из телефонных трубок тоже куда-то запропастилась, а также ключ от калитки в саду, но я пока ничего не говорила Тому, зная, что вину за это он возложит на меня. Он проводит дома не так много времени, чтобы понять, что дети, как муравьи, без системы и постоянно в движении, они тащат вещи из одной комнаты в другую и прячут их в укромных местах, недоступных глазу взрослого человека.

Если бы рядом не было Петры, я бы прибегла к одной из тех шумных проповедей, от которых у меня потом болит горло, и которые позволяют мне излить гнев, а Сэму дают основание обратиться к объявлениям Лиги защиты детей от насилия, где сказано, что крик приравнивается к жестокому обращению с детьми. Кто бы это ни придумал, его надо бы было послать наводить порядок на бойне.

Фред подполз ко мне и удобно устроился у меня на коленях в надежде на снисхождение, а мои глаза пылали адским огнем от усилий подавить гнев.

Ибо Фред делал это и раньше, менее чем две недели назад. Я представила свои пульсирующие кровеносные сосуды головного мозга, вздувшиеся от кровяного давления, как крошечные речные русла во время сильного ливня, изо всех сил стараясь не прорвать их берега. Все, что требуется, — один лишь краткий миг слабости, и мой мозг будет затоплен, как дельта Окаванго в сезон дождей, оставив моих детей без матери.

Я закрыла глаза и вдохнула запах Фреда на шейке сзади под его кудрями, они уже стали длинными, но я не могу разрешить их отрезать, потому что это последние следы его младенчества. Он захихикал, ему стало щекотно, но разрешил мне этот спасительный момент тоскливого сожаления. Мой нос уловил запах чистой пижамы, мыла и особенной, ни с чем несравнимой чистоты только что вымытого малыша, и я почувствовала, что смягчаюсь. Волны любви к моему малютке — ведь он уже никогда не будет таким снова — накатили на меня, и на какое-то мгновение я почувствовала, что вот-вот заплачу. Иногда через несколько дней случается что-то похожее, но потом из ниоткуда возникают такие варианты, которые хочется сохранить навсегда.

— Я думаю, Люси, что ты, возможно, перестала ощущать ценность уверенности в своем существовании, — резонно замечает Кэти. — Возможно, ты страдаешь из-за каких-то крайностей, но далеко не все они могут иметь катастрофические последствия. Ты не осознаешь привилегии быть уверенной в определенных поступках.

— Моя восемнадцатилетняя няня сказала мне на днях, что мы слишком зациклены на идее счастья как главной жизненной цели, — говорю я, неожиданно вспомнив разговор с Полли. Я углубляюсь в свой дневник, стараясь расшифровать собственные записи. — Она сказала, что наша неудовлетворенность проистекает из убежденности, что мы имеем фундаментальное право быть безусловно счастливыми, но что если бы мы признали, что все, что выходит за рамки ужасного, — уже достоинство, мы были бы более довольны жизнью. Поэтому, возможно, мне необходимо признать, что отношения не могут вместить всё.

— Боже, надеюсь, ты хорошо ей платишь! — поражается Эмма.

— Возможно, ключ в том, чтобы охватить серые области и скептически относиться к крайностям, — говорит Кэти.

— Я не доверяю любому, кто слишком верит во что-то, — говорит Эмма. — Вот почему я иду на заупокойную службу на следующей неделе. Тони Блэр и его священник убеждены, что он прав. Мы все расплачиваемся за это. Это долгосрочный кредит.

Она встает из-за стола и пересекает комнату. В противоположном ее конце стоят три огромных дивана. Мы следуем за ней и плечо к плечу садимся на один из них — с еще одной бутылкой вина. Опьяневшие и почти не способные ни к каким разговорам, мы погружаемся в игру, которую сами же и придумали много лет назад. Игра заключается в том, что на расстоянии приблизительно трех метров прикрепляются страницы с изображениями обуви из глянцевых журналов, и выигрывает та, которая сможет определить среди них пару от Джимми Чу. Хотя у меня никогда не было туфель от Джимми Чу — даже когда я работала полный рабочий день и была в лиге наставников, — мне всегда удавалось побеждать их в этом специфическом соревновании, и сегодняшний вечер не стал исключением.

Мы пошли уже по третьему кругу, я существенно лидирую, даже, несмотря на то, что не обладаю периферийным зрением, поскольку опять на мне мои неизменные окуляры Национального Здоровья.

— Люси, это особенно сложная загадка! — Эмма выставляет на обозрение страницу «Вог», посвященного вечеринкам сезона. — Больше я ничего не буду говорить.

Кэти заглядывает в холодильник, чтобы откупорить дли нас еще одну бутылочку.

— Пара вдали справа в нижнем ряду. — Я пальцем поправляю очки на переносице и долго с трудом разглядываю девять пар других. — И еще одна, верхний ряд в центре, — ликующе добавляю я.

— Как ты это делаешь? — Кэти впечатлена, как обычно.

— Тут не обувное, тут математическое мастерство, совершенное соотношение между каблуком и подошвой, не поддающаяся четкому определению пропорция, она-то и делает их поистине элегантными. Я могу подмечать это только в Джимми Чу! — Я ложусь на спину и поднимаю руку с полным стаканом, одновременно задаваясь вопросом, как мое чувство собственного достоинства стало зависеть от таких вот бесполезных достижений. — К сожалению, это не принесет мне счастья.

— Просто из любопытства, Люси, скажи, что есть такого в этом твоем Прирученном Неотразимце, чего не хватает Тому? — спрашивает вдруг Кэти.

— Полагаю, я не так хорошо его знаю, вернее, почти совсем не знаю, так что у меня есть пища для воображения, — отвечаю я. — И мне кажется, никакой он не прирученный. А совсем наоборот. И безответственный. — Говоря это, я чувствую себя предательницей.

Когда я прихожу, наконец, домой, уже почти два часа ночи. Раскаиваясь, я прикидываю, сколько дней мне понадобится, чтобы оправиться от излишеств этого вечера. Задачка на сложение стаканов выпитого вина и вычитание последующих часов сна.

К моему удивлению, Том сидит внизу, за кухонным столом, созерцая портрет своей матери. Радио включено. Он слушает программу «Всемирной службы» Би-би-си о мексиканском архитекторе по имени Луис Барраган и не замечает, как я спускаюсь по лестнице.

Макет здания его библиотеки в Милане стоит тут же, на кухонном столе, и он по-хозяйски обнимает его рукой — этакий мужчина, ласкающий бедра своей новой подружки. На нем какая-то незнакомая полосатая пижама, видимо, купил ее в Милане. Ее воротник встопорщен, кажется, будто у него вокруг шеи старинный круглый плоёный воротник. Полное впечатление того, что передо мной елизаветинский придворный, еще более усугубляется тем, что последнюю неделю он не утруждал себя бритьем, и теперь изрядно отросшая черная борода не дает мне возможности понять выражение его лица.

Я смотрю на портрет с нижней ступеньки лестницы и стараюсь понять, о чем может думать Том. В попытке устоять на ногах я фокусирую взгляд на волосах Петры. С тех пор как я знаю ее, она ни разу не меняла прическу. Внешне она почти не изменилась. Цветовая палитра ее любимой одежды, состоящей из аккуратных гарнитуров-двоек[46] и полезных для здоровья туфель на плоской подошве от «Расселл энд Бромли», стала, может быть, не такой приглушенной, но по-прежнему скромной.

Ее волосы в течение долгих лет еженедельно подвергались одной и той же завивке-перманент, так что теперь они не шевелились даже тогда, когда она наклонялась вперед. Я никогда до них не дотрагивалась, но думаю, на ощупь они напоминают проволочную щетку. Даже при свежем ветре они оставались такими же неподвижными, как грядка земляной груши морозным утром, неизменные с того дня, как она вышла замуж за отца Тома.

А на этой картине, где она менее чем за год до свадьбы, ее лицо обрамляют длинные темные волосы, ниспадающие ленивыми волнами по обе стороны ее прекрасных чистых голубых глаз. Выражение лица кроткое. Ни один мускул не напряжен. Томность текущей патоки. И вдруг, в просветлении пьяного рассудка, до меня доходит: она полностью удовлетворена.

— Что случилось, Люси? Ты смотришь на меня так, будто увидела перед собой привидение, — прерывает Том мое забытье. — Я отсутствовал всего лишь пять дней.

— Да вот… портрет твоей матери, — сбивчиво отвечаю я. — Ты когда-нибудь видел того, кто нарисовал ее?

— Это профессиональный художник. Она позировала ему еще до того, как я родился, ты же знаешь. — Он поднимается, чтобы подойти и запечатлеть на моей щеке немного обиженный поцелуй. Борода колется, и я потираю место, где щетинки царапнули мою щеку, потом чихаю. Вероятно, у меня начинается аллергия на собственного мужа.

— Но почему он тогда отдал ей картину? — спрашиваю я, потирая нос и изо всех стараясь сил казаться трезвой.

— Понятия не имею. Много лет она хранилась на чердаке. Впервые я увидел ее, когда мама приехала с ней сюда. Почему ты задаешь все эти вопросы? Я думал, ты проявишь интерес к моей библиотеке! — В его голосе я слышу некоторый упрек. — И, в общем, я надеялся, что ты будешь дома, когда я вернусь.

Бывали времена, когда мы сидели молча, а потом вдруг разом заговаривали, произнося одно и то же. Мы были настроены на одну волну. Хотя, конечно, старые часы никогда не показывают правильное время. Возможно, я должна быть довольна, что мы чаще бываем согласны, чем не согласны друг с другом, хотя было бы лучше, если бы при этом происходило меньше дискуссий. Однако если вы обычно согласны во всем, любое разногласие может показаться вам концом света.

— Я ходила смотреть новые хоромы Эммы. Твоя мама предложила свои услуги в качестве няни, а мне необходимо было ускользнуть от нее, — объясняю я. — Извини. Я не думала, что ты будешь ждать меня и не ляжешь спать.

— Она уезжает завтра утром. И кстати, ведет себя немного странно. Все время говорит, что не знает, когда теперь снова приедет. Надеюсь, вы не поссорились?

— Нет, она на редкость сдержанная. — Я надеюсь избежать дискуссии о Петре.

— Все выглядит очень благопристойно, — замечает он. — За исключением вот этого. — Он тычет пальцем в скомканные занавески на подоконнике из спальни Джо.

— Каким образом они оказались здесь? К тому же с огромными дырами посреди каждой.

— Джо пытался выкроить из них шорты. И сказал, что ты ему разрешила. Это, по словам бабушки. Но как могло случиться, что он был один в своей комнате с огромными ножницами? — Том вопросительно поднимает одну бровь. — Он проделал основательную работу. И пошел спать с шортами. — Том подходит к окну и поднимает полотнища. Грубые дыры на них зияют мне немым, но справедливым укором. На столе я замечаю узкие полоски материи.

— Это лямки для кожаных штанов, — говорит он.

Мы смеемся. Я, пьяно шатаясь, прислоняюсь к перилам, чтобы удержать себя в вертикальном положении.

— Во всяком случае, на деньги, которые я получу за библиотеку, думаю, мы сможем раскошелиться на новые шторы. Пойдем спать. Кстати, мне жаль, что ты проиграла на выборах. Но может быть, это к лучшему.

Я думаю о следующей среде и перспективе еще одного вечера в компании Роберта Басса. Мне лучше всего отменить эту встречу — она непомерно раздувает мои фантазии.

Мы входим в спальню, Том открывает свой шкаф и обозревает полку с трусами. Аккуратные небольшие стопки — серая, белая и черная. Все выглажено и сложено. Рубашки развешаны в порядке перехода от одного цвета к другому, наподобие спектральной цветовой диаграммы «Дюлюкс»[47].