Фиона Нилл - Тайная жизнь непутевой мамочки

Постер с изображением Бо Дерек выцвел, и место, где когда-то так гордо выступали ее соски, стерто. Все равно Сэм поражен.

— Груди, — говорит он, указывая на стену.

Потом он указывает на другой постер на обратной стороне двери. Они повесили свои рождественские чулки как раз под изображением женщины, сфотографированной сзади и одетой в очень короткое теннисное платье. Она мимоходом задрала подол своей юбки, чтобы показать, что на ней нет трусов, ее голова повернута, и она смотрит через плечо прямо в объектив.

Глядя на чулочки, висящие как раз под левой ягодицей теннисистки, я не могу удержаться от улыбки, поскольку живо вспоминаю спор между Марком и моей матерью по поводу этого постера. Кажется, это было летом 1984-го, в разгар забастовки горняков. Мы сидели в гостиной и смотрели новости, когда на экране полыхали необычные съемки генерального сражения между полицией и горняками где-то на юге Йоркшира.

— Зачем ты повесил все эти постеры с полуголыми женщинами у себя на стенах? — спросила моя мать, когда полиция перешла в наступление на горняков, прикрываясь пластиковыми щитами.

— А что бы ты хотела увидеть у меня на стенах, мама? — в свою очередь, спросил Марк, он всегда гораздо лучше меня умел отстаивать свои интересы в спорах. Я же была склонна слишком быстро менять точку зрения.

— Как насчет Никарагуа, антиапартеидного движения, чего-нибудь более проблемно направленного? — осведомилась мама.

И мы содрогнулись, увидев, как полицейский ударил шахтера дубинкой по голове.

— Артур Скаргилл[55] делает это не для меня, мама, — возразил Марк.

— Я думаю, тебе следует снять этот постер. Это свидетельствует о недостатке уважения к женщинам, — настаивала она.

— Ничего, кроме уважения, я к ней не испытываю, — спорил Марк.

— Тебя не интересует, что происходит в ее голове, тебя интересует только ее тело, — упорствовала она.

— Конечно, — сказал мой отец, отрываясь от газеты. — Ведь он подросток.

Мы уставились на него. Покладистый миротворец, отец мой еще в начале семейной жизни усвоил, что разумнее держать свое мнение при себе, особенно когда мама высказывает внезапное осуждение по какому-то новому поводу.

— Я думал, ты веришь в свободу выбора, мама, — не сдавался Марк, чувствуя, что он близок к победе.

Мама ничего не ответила и ушла на кухню.

Дверь спальни открывается, и женщина с задницей на несколько мгновений исчезает, пока Том снова не закрывает за собой дверь. К проблеме отопления он относится критически, используя каждую возможность, чтобы обратить внимание на холод, что немного утомляет, но противостоит невзгодам с наслаждением, подобно Скотту в Антарктиде. На нем по-прежнему шапка и перчатки. С течением дней он скатится на негодование, что только усилит его желание критиковать этот суровый быт.

Это самый холодный декабрь с 1963 года. На земле лежит снег, а скорость ветра — одна из главных тем новостей в течение вот уже недели, если не дольше. Прекрасная полоса для тех, кто любит числа. Джо, к примеру, поощряемый за старания отцом, отмечает повышение и падение температуры на графике каждый день.

— Я хотел бы проверить ваши пальчики на ногах для выявления ранних признаков обморожения, — шутит Том, выстраивая детей в шеренгу для осмотра. — Вот этот выглядит слегка почерневшим, — говорит он, поднимая ногу Джо до уровня своих глаз. Заметив на лице сына тревожное выражение, он пытается идти на попятную, но уже слишком поздно.

— Мой палец ночью отвалится, — обреченно вздыхает Джо.

— Можно мы его вскроем, мама? — быстро реагирует Сэм.

— Папа просто шутит! Температура должна быть ниже нуля, чтобы получить обморожение, — спокойно объясняю я.

— Термометр в холле показывает, что в доме одиннадцать градусов, — говорит Том.

— Думаю, мне надо занести это в мою погодную карту, — говорит Джо, отвлеченный разговором о цифрах.

— Задница, папа! — Фред дергает Тома за руку и взволнованно указывает на постер. — Без трусов. Как я.

— Папа, ты назвал бы ее задницу сексуальной? — глубокомысленно осведомляется Сэм. Он слишком много слушает Кристину Агилера.

— Что значит сексуальный, Сэм? — спрашивает Том и классической попытке уклониться от ответа. Ту же самую тактику он использует и в дискуссиях со мной.

— Я точно не знаю, — отвечает Сэм. — Думаю, это что-то связанное с фруктами. Если задница выглядит как персик, думаю, она сексуальная.

Дети всегда останавливаются в этой комнате, и это никогда не перестает быть для них захватывающим. Хотя здесь есть одна кровать, они предпочитают лежать на полу, обнявшись друг с другом, как щенки в корзинке, а поскольку тут большей частью холодно, я поощряю эту привычку. Фред, которому обычно читают сказки, всегда втискивается в середину.

— Я могу видеть мое дыхание, мама, — гордо сообщает он теперь.

— Ты куришь, — говорит Сэм. — Как мама!

— Я не курю! — протестую я.

— А зачем ты тогда держишь сигареты в ботинке? — допытывается Сэм.

— Они предназначены для особых случаев. А что ты, кстати, искал в моем гардеробе?

— Я не сам. Мне сказала бабушка.

— Не могу поверить, что ты такая неискренняя, Люси! — укоряет Том.

— Это маленькое развлечение, — защищаюсь я. — Ты должен быть счастлив, что я все еще обладаю некоторым влечением к тайне.

— А Санта-Клаус узнает, что мы все здесь? — спрашивает Джо, чувствуя, что назревает ссора. — Поскольку так холодно, он может решить, что тут никто не живет. Как вы думаете, у него есть такие тепловизорные очки?

Сэм достает из гардероба проигрыватель Марка и начинает искать его старые синглы и долгоиграющие пластинки. Он вытаскивает из стопы пластинку Дэвида Боуи и заводит ее. Мы с Томом идем на старую кровать Марка, где я натягиваю одеяло до носа и слушаю «Жутких монстров». Когда Джо начинает жевать свои рукава во время припева, я прошу Сэма осторожно поднять граммофонную иглу и передвинуть ее на другую дорожку, и сообщаю им, что вернусь через двадцать минут, чтобы выключить свет. Я решаюсь рассказать Тому обо всем, что случилось. Но когда я возвращаюсь, они все уже спят, включая Тома.

На несколько последующих дней в доме устанавливается доброжелательная атмосфера, которая с пугающей быстротой нарушается. Никаких видимых признаков объявления войны. Только скрытая напряженность, которая достигает кульминации в периодических словесных баталиях. Мой брат Марк, приехавший вчера поздно вечером, без своей девушки, говорит, что он рад такому семейному сборищу, потому, что это обеспечит ему шквал пациентов в январе.

Спустившись в кухню в первый день Рождества, я ощущаю в помещении такой холод, который не имеет отношения к погоде. Петра стоит у большого соснового стола посреди кухни, изо всех сил стараясь размешать в миске сахарную глазурь для украшения рождественского кекса. Я знаю, что сегодняшний день этот кекс начал одетым в гладкие, четкие линии промышленно нанесенной глазури на кондитерской фабрике, и пытаюсь сообразить, что происходит.

Том в другом конце комнаты занят тем, что принимает большую дозу болеутоляющих, которые мой брат дал ему от головной боли, вызванной неудобной кроватью.

— Не пей много, раз принимаешь эти таблетки, — говорит Марк.

— Просто перечисли снова классические признаки опухоли мозга, — просит Том, запивая таблетки водой.

— Головные боли, обычно более сильные утром, головокружение, тошнота, — перечисляет Марк, не отрываясь от вчерашней газеты.

— Как ты думаешь, не нужно ли мне обратиться к специалисту? — настаивает Том.

— Нет, — отвечает Марк. — Это из-за кровати. Всегда из-за кровати. Ты думаешь, что у тебя опухоль в мозгу каждый раз, когда останавливаешься здесь. Почему бы тебе не пойти и не сделать что-то полезное, например, привести в порядок специи? Смена деятельности — великолепное средство. Разновидность трудотерапии, которую я назначаю ежедневно.

— Если боли будут продолжаться, не устроишь ли ты для меня сканирование головного мозга? — спрашивает Том.

— Я могу порекомендовать кое-кого в неврологии, но мы оба знаем, что головные боли пройдут, как только ты прекратишь спать в этой кровати. Просто избегай любой деятельности, которая могла бы вызвать резкий приток крови к голове. — Марк начинает хохотать. Интересно, со своими пациентами он ведет себя так же? Поскольку его только что выдвинули возглавить кафедру психологии крупной лондонской клиники при медицинском институте, должно быть, кое-что он все-таки делает правильно.

Петра поглядывает неодобрительно — Марк ничего другого от нее не ждет, но вообще она всегда удивительно благожелательна по отношению к моему брату. Разговаривая с ним, она использует раздражающе высокий девчачий голос, который вибрирует на грани флирта.

— Так расскажите мне о вашей африканской авантюре, Петра, — снисходительно просит Марк. — Когда мы сможем познакомиться с вашим возлюбленным? — Он произносит слово «возлюбленный» медленно, делая выразительное ударение на втором слоге.

Петра одета в тот же самый гарнитур-двойку из кашемира, что и вчера. Бледно-розовый джемпер поверх кремовой кофточки. Она игнорирует вопрос и от смущения краснеет. Я бросаю беспокойный взгляд на Тома, который все еще никак не может примириться с фактом, что у его матери есть бойфренд.

Фред лежит под столом в корзинке для собаки, с удовольствием облизывая деревянную ложку. Моя мать говорит Петре, что она сделала кекс давным-давно. Я знаю, что это неправда — я нашла упаковку от него вчера вечером в кладовой. Она просто сняла с него глазурь сегодня утром и теперь старается всех убедить, что это ее выпечка.

— Думаю, вы согласитесь, что если добавить в смесь чайную ложку лимонного сока, то приготовить глазурь будут проще, — говорит Петра своим прерывистым голосом.

— Я всегда делала глазурь из воды и глазировочного сахара, — самоуверенно возражает моя мать с другого конца стола. — Просто продолжайте мешать до тех пор, пока она не станет более жидкой.

— Думаю, вы должны заметить, что чем больше мешаешь, тем круче она становится, — твердо говорит Петра, но ложку не опускает.

Она продолжает попытки заставить неподдающийся глазировочный сахар вращаться в миске и снимает верхнюю часть своего кардигана. Я замечаю, что каблуки ее туфель плотно сдвинуты вместе, а мыски разведены — поза демонстративного неповиновения, которая заметна только тем, кто знает ее много лет.

— Итак, Петра, где вы будете жить? — спрашивает Марк.

Том и я в течение нескольких недель набирались храбрости, чтобы спросить ее об этом, и я завидую той непринужденности, с какой этот вопрос слетает с губ моего брата. Со времени того бесславного ленча между мной и Петрой снова сквозит холодок. Она хоть и смогла поделиться с Томом своими планами, но предпочла при этом ограничиться лишь основными деталями, и с тех пор они эту тему больше не затрагивали, за исключением организационных проблем, касающихся продажи ее дома.

Пожалуй, единственный для нее способ приглушить чувство вины — это свести к минимуму разговоры о предстоящем событии, кроме самых отвлеченных. Возможно, она боится, что любое более глубокое обсуждение может заставить ее изменить планы.

— У Джона есть собственный дом в Медине, — говорит она. — И еще один он купил где-то в горах Атлас, и мы будем проводить часть года там, когда в Марракеше становится особенно жарко. Он любит рисовать там. А также у него есть дом в Санта-Фе. Он ведь американец, как вы знаете, и достаточно хорошо известен в Штатах.

Мы с Томом переглядываемся; этого мы не знали. На мгновение она перестает мешать и задумчиво смотрит в кухонное окно на белый снежный пейзаж. Белые за окном даже овцы. Сбившись в кучу, они таращат на нас глаза, время от времени начиная блеять. Словно сплетничают о хозяевах. Мне обсуждать семейные эксцессы не с кем, думаю я про себя и радуюсь, что у овец есть их собственное особенное Рождество.

Я изо всех сил пытаюсь понять, делает ли внезапный прилив откровенности ситуацию лучше или хуже. Лицо Тома непроницаемо. Он старательно игнорирует разрядку напряженности между нашими матерями. Следуя совету Марка, он расставляет баночки со специями моей мамы в алфавитном порядке.

— Как ты думаешь, куда надо поставить черный перец: под буквой «П» или «Ч»? — спрашивает он Петру.

— Думаю, лучше под буквой «П», а за ним поставь сушеный острый перец и потом белый, — говорит она. Такой способ взаимодействия свидетельствует о некотором взаимопонимании между ними.

Иногда я думаю, что именно эта привычка к бытовой рутине помогла Петре справиться со смертью отца Тома. Ей не приходило в голову отступать от заведенных норм и правил, даже в те ужасные дни, сразу после обширного и фатального сердечного приступа, когда он оставил ее выброшенной на берег. Я помню, как через пару недель после его смерти Петра попросила нас приехать к ним домой, где они прожили вместе предыдущие сорок лет, чтобы помочь избавиться от старых вещей, принадлежавших ему. Это показалось мне немного преждевременным. Но с момента того ужасного телефонного звонка ранним воскресным утром потерявшая мужество Петра была достойна уважения в своей попытке справиться с потерей супруга. Не было истерик. Никаких жалоб на судьбу. Никаких эмоциональных вспышек.