Прошла неделя, и как-то поздно вечером состоялся мой разговор с матерью. Начала она. Мама сидела в коридоре с выключенным светом. Как обычно, когда я вставил ключ в скважину входной двери, было уже очень поздно. Я собирался быстро прошмыгнуть к себе, но тут из темноты раздался голос матери: «Присядь-ка вот сюда». Она, очевидно, ждала меня. Я сел на противоположную сторону дивана. Она помолчала немного, как будто хотела перевести дух, и, наконец, произнесла:

— Ты приходил ко мне сегодня?

Я торопливо замотал головой.

— Ты же был сегодня около «Одуванчика».

Мама говорила тихо, как будто стараясь не беспокоить таинственных обитателей темноты. «Одуванчиком» называлось престижное кафе. В молодости мама работала там официанткой, а потом стала его хозяйкой.

Я смутился и спросил, откуда она об этом узнала. Она не ошибалась, я был там сегодня. Хоть я и заявил, что не буду дальше выполнять заказ моего клиента, хоть и не собирался предоставлять ему сведения о матери, мне было любопытно, что же он хотел выяснить, и я чувствовал, что есть нечто, о чем, возможно, и матери стоило узнать. Ну, и кроме того мне было совершенно нечего делать. Поэтому я и торчал днем у «Одуванчика», пока не почувствовал, что это бесполезно, да и, что греха таить, унизительно как-то, и ушел. Вот только непонятно, как мать умудрилась заметить меня.

Мама предположила, что я, наверно, хотел ей о чем-то рассказать, но так и не зашел. Она, похоже, думала, что у меня к ней было какое-то дело. Ну что ж, может так даже и лучше. Хотя мне было нечего ей сказать. И теперь я сидел перед ней, не зная что ответить. Я снова отрицательно покачал головой.

— Твой брат… — начала она. Похоже, она заранее продумала свою речь и теперь, убедившись, что я ничего ей сказать не хочу, решилась начать разговор на волновавшую ее тему.

— Ему очень худо, — сказала она.

Я это и сам знал.

— Ты это и без меня знаешь, но дело в том, что после несчастного случая он страдает не только физически, но и морально, — продолжала она. — То ничего, то вдруг как сумасшедший делается. В такие минуты…

Она замолчала, я чувствовал, какое волнение охватило ее, — она пыталась взять себя в руки — потом очень тихо, чтобы брат не услышал, она продолжила:

— В такие минуты у меня сердце обливается кровью. Когда я думаю, что мой умный, здоровый мальчик стал вот таким, мне кажется, я сойду с ума. Это все за мои грехи…

Она говорила то громче, то тише. Звук ее голоса напоминал беспокойное биение волн, и было понятно, каких усилий стоило ей сдерживать свои чувства. Непривычно было видеть ее такой.

— Да, ты многого ждала от брата, — только и смог сказать я.

Мама не отрицала — это была правда. Всегда было очевидно, что он ее любимчик. Но не просто из-за того, что он старший брат, а старших всегда незаслуженно выделяют. Он был привлекательным и способным человеком. Он заслуживал особенного отношения. По сравнению с ним я откровенно проигрывал, и было совершенно справедливо, что ему досталось больше материнской любви. У меня всегда была пища для размышлений о собственной неполноценности. Я хуже учился, я был менее спортивным. Я был не таким симпатичным, как брат. С ранних лет я перестал верить в справедливость этого мира. Когда мне не удалось поступить в университет, армия была своеобразным выходом, но и туда меня не взяли, после чего я впал в полное отчаяние, которое воплощалось в необоримом стремлении убежать подальше от дома.

— Что ж у тебя такое зрение-то слабое, вот ведь у брата же все нормально, — говорила мать, делая вид, что удивлена.

Но я не настолько плохо соображал, чтобы не заметить, какая ядовитая ирония крылась за ее притворным сожалением. Брат был лучше меня во всем, он был лучше всех. С детства он был маминой радостью и гордостью. Что она могла чувствовать, когда с ним случилось такое? Я мог ее понять. Не знаю, поняли бы другие на моем месте или нет, но я — мог.

Но, даже если с ним все так плохо, неужели это повод нести собственного ребенка в бордель? Вот так она жалеет его? Любовь к сыну заставляет ее это делать? Да любовь ли это? Здесь между нами возникала стена непонимания, преодолеть которую я был не в силах.

Мама продолжала говорить будто сама с собой:

— Когда я первый раз увидела его в больнице после того, как все случилось, думала, сейчас Богу душу отдам. Но нет, просто сознание потеряла.

— А меня там не было, — угрюмо констатировал я.

— Да, тебя там не было, — повторила она за мной.

Я не жил дома, когда брат подорвался на мине во время учений и потерял обе ноги. Меня не было и тогда, когда он уходил в армию. По словам матери, он оказался в армии не по своей воле. Не прошло и года, как он вернулся калекой.

Все было более или менее спокойно, пока с ним не случались приступы, и он впадал в бессознательное состояние.

— Во время приступов, он разрывает на себе одежду, царапает себя до крови, рвет на голове волосы… Он как будто в агонии. Он ползает голый, делает непристойные движения. Даже говорить стыдно… — Мама остановилась, чтобы перевести дух, а потом торопливо, как будто хотела быстрее закончить, продолжила:

— Он совершенно теряет контроль над собой. На это просто невозможно смотреть. А когда первая волна приступа проходит, он падает без сил и засыпает мертвым сном. Мы ходили в больницу на консультацию к психиатру. Он сказал, что инвалидность, скорее всего, вызвала половое расстройство. Нормальные механизмы регуляции организма разрушены, поэтому все, что скопилось в подсознании, в какой-то момент вырывается наружу, и у больного начинается припадок. У каждого он принимает свою форму, подсознание высвобождается по-разному, в случае с твоим братом это почему-то происходит через половое желание. Доктор очень деликатно интересовался, женат ли он. Он ведь дружил с девушкой, но до свадьбы-то дело не дошло. Доктор говорил, что половое желание, особенно у мужчин — это одна из физиологических потребностей. Называя вещи своими именами, это закон природы. Поэтому прежде чем его желания вновь вырвутся наружу, прежде чем из-за этого у него будет очередной приступ, если бы мы смогли найти какой-то способ, это могло бы помочь… — тихо говорила мать.

Она сидела, уронив голову на грудь, поэтому нужно было старательно прислушиваться, чтобы разобрать ее слова. Но я хорошо понял все, что она говорила. Она считала себя обязанной объяснить мне, что происходило несколько дней назад на «лотосовом рынке». Ее действия были вызваны не просто слепой материнской любовью, — она должна была мне доказать, что, прибегнув к разным видам лечения, поняла — другого выхода, кроме этого, у нее не было.

— Как тебе в голову пришло такое? — спросил я.

— А тебе в голову приходит что-то другое? — спросила она в ответ.

— Это помогает? — снова задал я вопрос.

— Твой брат стыдился, что должен так унижаться и идти на это. Но он очень боится, что опять впадет в свое жуткое состояние, когда он сам не соображает, что происходит, и, понимая, что это единственный способ избежать приступов, послушался меня. Ему это явно помогло. Поэтому я не могу бросить это. Поэтому… — Мать будто исповедовалась в своих грехах.

— Хватит, мама. Если так… я сам буду возить его туда, — поддавшись эмоциональному порыву, сказал я и поднялся с места.

Я не хотел больше слушать, и в тот момент, когда я произнес эти слова, мне пришло в голову, что, наверно, именно их мать ждала от меня. Пока я ничего не знал, она думала, что мне и не надо знать, но коль скоро уж мне стало все известно, не лучше ли, если я, как мужчина, возьму на себя этот крест — наверно, она думала так, поэтому мои слова не смутили ее. Напротив, как мне показалось, она в каком-то смысле была даже рада, что я все узнал — ведь из этого вышел толк.

6

Способ, который придумал я, был более изощренным, чем мамин. Я не возил больше брата на «лотосовый рынок», а вместо этого стал использовать мотель на окраине города. Оставив брата в мотеле, я ехал выбирать девушку и привозил одну из них к нему. Слабым пунктом моего плана было то, что некоторые девушки упирались. Однако я был готов к этому. Я по природе своей не особенно вежлив, так что не считал нужным заранее говорить девушкам, как все будет. Я рассуждал так: если быть честным и обо всем предупреждать, какая согласится со мной поехать? Я просто не мог себе позволить быть вежливым.

Брат молча сидел рядом, вжавшись в кресло автомобиля. Мы ехали из мотеля. Я догадывался, какая буря бушует сейчас у него в груди. Стыд, раскаяние, вина, одиночество жгли его сердце. Я уважал его чувства и не говорил ни слова.

— Прогуляться бы, — тихо сказал брат, когда мы подъезжали к дому.

— Да поздно уже, — ответил я и посмотрел на брата.

Он ничего больше не говорил. Поэтому я поехал к гробницам. Недалеко от нашего дома было древнее захоронение, где покоились корейские императоры. До него было десять минут пешком, для брата на инвалидной коляске — минут двадцать, а если ехать на машине, то дорога занимала меньше двух минут. Я знал, что это любимое место прогулок брата. Не сама усыпальница, а узкая тропинка, отделенная от гробницы забором. Неровная и извилистая. Деревья по обеим сторонам тропинки закрывали небо, и идущему по ней должно быть казалось, что он находится в темном туннеле. Брату нравилась эта тропинка. Он часто просил меня отвезти его туда. Я вез его до входа в гробницу. Он говорил мне, чтобы я забрал его часа через два. Я спрашивал, не повозить ли его коляску, но он отвечал, что не надо. Ему хотелось гулять одному. Когда проходили два часа, он, как и обещал, безо всяких напоминаний выезжал ко входу в гробницу и ждал меня. Иногда я приезжал раньше условленного времени — в такие дни я вставал у входа, ожидая, когда на кривой тропинке покажется коляска брата. Обычно он возвращался с прогулки на закате.

Чтобы он попросил меня отвези его туда среди ночи — такое было впервые. Но я не мог не выполнить его просьбу. Я остановил машину у входа в гробницу и усадил брата в коляску. На этот раз он не просил меня уехать и вернуться через два часа. Вот и хорошо. Я осторожно повез коляску вперед.

В ночном воздухе царила прохлада. Хотя вход в гробницу освещали несколько фонарей, вокруг стояла непроглядная тьма. Коляска катилась в глубокий мрак. За поворотом, где фонарей не было, — хоть глаз выколи. На границе освещенного пространства я хотел повернуть коляску назад, но брат молчал, и я двинулся дальше. Коляска брата продолжала катиться в слабом, едва различимом свечении, исходившем от желтоватой тропинки, изогнувшейся в темноте.

Меня тряс озноб, и не только ночная сырость была тому виной, но и особое ощущение. Устремившиеся верхушками в небеса деревья по обеим сторонам дороги навевали мистическое настроение. Я представил себе, как коляска медленно вкатывается в темноту, а там, в самом конце — черная дыра, которая сейчас засосет нас. Меня охватил страх. То там, то здесь раздавался тихий шорох — не дикие ли это звери? Совсем близко слышались голоса лесных птиц. Как зловещее предзнаменование мне вдруг вспомнились Гензель и Гретель[1]. Жуткий мрак и бесконечное одиночество, навалившиеся на маленьких брата и сестру, до которых нет дела взрослым. Так же, как до нас с братом нет дела никому в мире. Вот, сейчас перед нами появится ведьма, которая запирает детей в пряничном домике. Разве ночной лес не создан для ведьм? Разве темный лес похож на залитую солнцем деревню? Ночной лес отрицает правила и логику дневного времени. В мире ночного леса царят другие, неведомые людям законы. Ведьмы и привидения — герои этого мира. Ночной лес — это обратная сторона привычной реальности, и с этой стороной жизни лучше не шутить. Пряничный домик, где ведьма держала Гензеля и Гретель — всего лишь аллегория, за которой скрывается черная дыра впереди…

Тогда мне подумалось, что я в отличие от брата никогда не заходил так далеко по этой дороге, а теперь в такую темень — пришлось. Не знаю уж как брату, а мне эта непроглядная чернота была не по душе. Я всегда думал, что надо бы хоть раз прогуляться вместе с ним по его привычному маршруту, но не так же! Не в такую темную ночь и не в таком состоянии души. Мне было не по себе: я не знал, когда брат остановится. Я хотел позвать его назад, пока мы не наткнулись на ведьмин домик, но не мог рта раскрыть. А брат будто поклялся молчать. Единственное, что помогало мне превозмочь страх, это решимость поддержать брата.

Я вздрогнул, когда он, наконец, сказал, что дорога заканчивается, и тут же с облегчением вздохнул. Ночные видения настолько овладели мной, что я не сразу понял, чей это голос, но, поняв, обрадовался, что брат заговорил со мной. Я не знал, как далеко мы зашли. Чем темнее становилось вокруг, тем быстрее мы продвигались вперед, но я уже ничего не видел, поэтому было сложно определить, далеко ли мы от входа. Я даже не мог толком понять, с какой скоростью качу коляску — мрак окружал нас со всех сторон.