Мой голос тонул в темноте комнаты. Я не выношу серьезных разговоров, но теперь был, как никогда, серьезен. Почему некоторые воспоминания причиняют страдания даже спустя много лет?

— Но когда я смотрел на твои снимки, то чувствовал какое-то облегчение. Тогда я не понимал, почему, но теперь, кажется, додумался. На фотографиях были цветы, деревья, облака, небо — разве не прекрасно все это? Я искал на снимках не только гнетущую реальность, но и легкость красоты. Я был в целом согласен с тобой, с тем, что честность и нравственные принципы должны определять точку съемки и ракурс, но мне хотелось чего-то еще, например, чтобы на твой выбор влияли еще чувства и фантазия. Ты был одержим идеей исторической и общественной правды, а я ждал, что ты пойдешь дальше и откроешь сердце природе, человеку. Мне хотелось, чтобы ты не закрывал глаза на другую сторону истины. Чтобы ты снимал, ну, не знаю, например, наготу женщины, красоту любимого лица. А цветы, деревья, облака, небо — были бы фоном. Ты же знаешь, что я тайком пробирался к тебе в комнату и уносил фотографии, — то одну, то другую. Может быть, тогда я искал именно такой снимок.

Я заметил, как исказилось лицо брата. «Не возвращайся к прошлому», — кричало что-то внутри меня. Я подумал, что надо остановиться, но не смог. Мной овладела страсть, сдержать которую было мне не по силам.

— Начни снова фотографировать. Посмотри на мир через объектив, как раньше. Ты должен свидетельствовать о красоте мира твоими снимками. И я получу прощение. Ради меня, пожалуйста…

Нужно было остановиться, как только мне пришло это в голову. Но я не сделал этого, и довел брата до исступления.

Его взгляд помутнел, глаза закатились. Он побледнел как полотно, кожа на лице напоминала с виду кусок мятой бумаги, обтянутый сверху тонким полиэтиленом. Он весь сжался, пытаясь сдержать рвущийся наружу крик. Но, несмотря на сопротивление, его рот сам собой широко открылся, точно он собирался заниматься вокалом, и наружу вырвался вопль. «Аааа!» Это было похоже на рычание дикого зверя. Он схватился за ворот футболки и начал тянуть его вниз, словно был не в силах терпеть жар внутри себя. Тонкий хлопок с треском разорвался. Этого ему было мало, он принялся разрывать все, что было на нем надето. Почти голый, он начал царапать себя ногтями. Обеими руками он терзал бледное, давно не видевшее солнца, тело. Во мгновение ока его грудь покрыли беспорядочные красные полосы, напоминавшие следы от граблей. Будто изнутри его пожирал огонь, он катался по циновкам, жестоко ударяясь головой то об пол, то об стены. Капли пота и крови стекали по его искаженному лицу. Он все время кричал. Его тело сотрясали приступы агонии, будто у него внутри жил зверь, который захотел выбраться наружу.

Оцепенев от ужаса, я просто стоял и смотрел. Наконец, совладав с эмоциями, попытался схватить его, как-то сдержать, но справиться с ним я не мог. Не знаю, откуда в нем было столько сил. Внутри у него будто взорвалась бомба. Словно где-то в его теле готовился взрыв, и вот — настало время. Или его тело само по себе было бомбой, может, это даже ближе к правде. Как и говорила мать, брат, обычно спокойный, вдруг переставал понимать, где он, кто он. В такие минуты он разрывал на себе одежду, катался по полу, царапая себя, рвал на голове волосы. Все было точно, как она описывала. Словно это было шоу, разыгранное специально в доказательство ее слов. А что еще говорила мать?

«Во время приступов он разрывает на себе одежду, царапает себя до мяса, рвет на голове волосы… Он как будто в агонии. Он ползает голый, делает непристойные движения. Даже говорить стыдно… Он совершенно теряет контроль над собой… На это просто невозможно смотреть…» — вот что еще говорила мать. Задыхаясь, я бросился к нему. Он крутился на полу, будто его затягивало в водоворот, срывал с себя оставшуюся одежду, его лицо в разводах пота и крови было страшно — на это и правда было невозможно смотреть. Я запачкал лицо и одежду в его крови, поте и слезах, я просто не мог дальше быть свидетелем всему этому.

Есть кто-нибудь дома? Домработница ушла на рынок, ее нет. Бешено колотя ногой в дверь, я закричал:

— Сюда! Сюда! Помогите!

Отец пришел не сразу. Брат уже сорвал с себя всю одежду и совершенно голый ползал по комнате, то ли рыдая, то ли истерично хохоча, когда дверь в комнату отворилась, и отец появился на пороге. Я не сказал ни слова, а только указал кивком на брата. Хотя это было необязательно. Отец все видел и слышал сам. Однако он был спокоен. С непроницаемым лицом он наблюдал за братом.

— Отойди от него, — только и сказал он.

Что он такое говорит?

— Отец, ты что, не видишь, как он мучается? Отойти? Да как это можно?

Но отец был непреклонен.

— Оставь его в покое и уходи отсюда! — отрывисто и жестко выкрикнул он.

Его голос звучал так решительно, твердо, как никогда раньше, и я не мог ослушаться. Я отпустил сотрясающееся в судорогах тело брата и, схватив свои вещи, выбежал из комнаты. Отец с грохотом захлопнул за мной дверь.

— Дурак, — донеслось мне вслед.

Я не сразу понял, кого имел в виду отец.

Приступ у брата продолжался около получаса. Отцу было прекрасно известно, что во время приступов брат крушит и ломает все вокруг. Но так же хорошо он знал, что если пытаться сдержать его силой, будет еще хуже. Поэтому я догадался, что «дураком» он мог назвать только меня.

Комната брата представляла собой печальное зрелище. Будто и вправду там разорвалась бомба. Повсюду в беспорядке валялись сломанные, разбитые вещи. Среди обломов и осколков лежал брат. Его глаза были закрыты, конечности бессильно раскинуты. Вид его обрубленных по колено ног резанул глаза. Царапины и ссадины на всем его теле будто свидетельствовали о разразившейся здесь недавно битве. В комнате стоял специфический запах. Повсюду была его сперма. Так вот откуда этот странный запах, заполнивший помещение, и вот почему я чуть не упал, поскользнувшись у входа. В смятении я замешкался у двери, не зная, куда ступить. Жалость и отвращение, боль и злорадство — сложные чувства наполняли мою душу, смущая, не давая решиться и сделать шаг.

— Отойди.

Я все стоял, нахмурившись, на пороге, когда подошел отец, и, заставив меня посторониться, направился к брату. Вздохнув, он открыл окно, приподнял брата, который все еще лежал на полу, и потащил его в ванную, бормоча что-то себе под нос. Брат обхватил отца за шею, как делают маленькие дети, когда их берут на руки. Похоже, сознание возвращалось к нему.

Отец усадил брата в специально сделанную для него ванную и открыл кран. Из душа хлынула вода. Попробовав рукой температуру воды, отец направил струю на брата. Тот не шелохнулся. Только по зажмуренным глазам и плотно сжатым губам можно было понять, какую муку ему приходится терпеть. Похоже было, что дай ему малейший повод, и он расплачется. Он время от времени бросал на меня быстрые взгляды — его явно нервировало то, что я наблюдаю за ним, и я стал собирать разбросанные по комнате вещи. Каждый раз, наступая на что-то скользкое, я весь сжимался, поэтому мои движения были скованными и неловкими.

Отец намылил брата, осторожно смыл пену и выключил воду. В отличие от меня, он действовал аккуратно и сосредоточенно. Я не узнавал его. Мне было интересно, о чем он думает, но я не решался спросить.

Отец уложил брата на кровать. Его обнаженное тело напоминало сейчас тельце младенца. Он будто попал в непорочный, свободный от страстей и унижений, мир детства. Отец помазал царапины и ссадины на коже брата мазью и укрыл его легким одеялом. Все это он проделал в полном молчании. Я смотрел, как брат отвернулся к стене и забрался под одеяло с головой. Тогда что-то шелохнулось в моей душе. Но я не сразу понял, что это было за чувство.

Отец взял тряпку и принялся за уборку. Я сказал, что помою все сам, но тряпку у него не забрал. Понимая, что я предложил помощь машинально, отец, не обращая на меня внимания, продолжал работу. Он ходил туда-сюда, расставлял по местам вещи, мыл в ванной тряпку, возвращался обратно и снова принимался за дело. До самого конца он оставался спокойным и сосредоточенным. Время от времени он приподнимал одеяло, под которым лежал брат. Мне было неловко стоять и смотреть на это, и я вышел из комнаты.

13

Позже я понял, что всколыхнуло мою душу в тот момент, когда я смотрел, как брат лежит на кровати, отвернувшись к стене и с головой накрывшись одеялом.

Мне нужно было подышать свежим воздухом, и я вышел прогуляться к императорским гробницами — дойдя до конца тропинки, я снова увидел, как тонкие, нежные ветви стиракса обвивают могучую сосну, передо мной снова была непроглядная темнота дремучего девственного леса. В тот момент на меня снизошло озарение. Я будто увидел перед собой лицо брата и внезапно понял: больше всего на свете ему нужна Сунми. Психиатр сказал, что первый шаг к выздоровлению пациента может быть сделан только тогда, когда обнаружена причина заболевания. Если так, Сунми была единственным спасением для брата. Не девицы с лотосового рынка, а Сунми. Я не собирался настаивать на этой очевидной истине. Я не собирался выяснять, как брат расстался с Сунми, где сейчас она и что делает. Хотя именно это больше всего интересовало меня. Потому что образ Сунми еще не стерся из моего сердца. Я не хотел снова делать свою жизнь частью мира, в котором жила она, и не хотел снова втягивать ее в ту реальность, в который жил сам. Это слишком сложно. Я не забыл ее. Я и не думал, что должен ее забыть. Достаточно того, что я жил в другом мире. В мире, где нет ее. Мой побег из дома был попыткой убежать от нее, и отчасти эта попытка была успешной. С этой точки зрения даже к лучшему, что я не нашел Сунми рядом с братом, когда вернулся жить домой. Иногда я вспоминал, как она пела под гитару, и мне казалось, что я слышу ее голос. И по-прежнему я представлял себе, что она поет только для меня одного, и слишком смелые мечты заставляли меня смущенно улыбаться. Ее не было в моей жизни — это было хорошо и правильно.

Но теперь все изменилось, моя душа требовала, чтобы я нашел Сунми. Это было не логичное решение, а просто импульс, но такие внезапные озарения были в моем характере, я верил в иррациональное и необъяснимое. Я думал, что должен найти Сунми так, будто это было мое домашнее задание, я не планировал, что буду делать, когда найду ее, я просто не мог ждать. Охваченный нетерпением, я заспешил домой.

Брат совсем обессилел и будет еще некоторое время спать. В любом случае, сейчас прийти и говорить с ним о Сунми — нельзя. Можно было бы посоветоваться с отцом, но я сомневался, станет ли он вообще о чем-либо говорить со мной. Однако мне хотелось поговорить с ним — то, как он ухаживал за братом, произвело на меня огромное впечатление. Я был глубоко тронут этой, доселе неизвестной мне, стороной его характера. Первый раз в жизни мне пришло в голову, что я совсем не знаю отца. Да разве только его? Спросить, что я знаю о матери, о брате — да, признаться, толком ничего. Мы очень мало времени проводили вместе, в кругу семьи. Мне стало грустно. Печаль переполняла мое сердце. Будто боясь, что расплещу все чувства, и в сердце ничего не останется, я что есть мочи бежал домой.

Отец смотрел телевизор. Если он не играл в шашки сам с собой, не поливал цветы или не ушел прогуляться, значит, сидел перед телевизором. По пятидесяти каналам, в том числе кабельным, круглые сутки транслировались разные передачи. Но отец их не смотрел. У него всегда работал один и тот же канал, посвященный игре в шашки. Он не включал ни новости, ни сериалы. Похоже, его не интересовали никакие события в мире, он даже газет не читал. Собственно, как и я.

Отец выглядел усталым. Он даже не шелохнулся, когда я принес ему кофе. Я поставил перед ним чашку и, проследив за его взглядом, тоже сосредоточился на экране телевизора. Отец сидел, уставившись на шашечную доску. Может быть, он таким образом пытался оценить свои собственные силы в игре. Но я в шашки не играл, и мне эта передача показалось невыносимо скучной. Пока я пил кофе, отец сидел, не отрываясь от этого занудства на экране, он не сделал ни глотка из принесенной мной чашки и, будто вообще не замечая, что я рядом, смотрел передачу. Похоже, пока она идет, поговорить с отцом не удастся, но я понятия не имел, когда игроки закончат партию. Делать нечего, я допил кофе и, забрав свою чашку, вышел из комнаты.

Впервые за долгое время я достал свою дорожную сумку, расстегнул молнию внутреннего кармана и нащупал там кассету с записью песен Сунми. Во время моих скитаний вдали от дома я всякий раз, когда накатывали воспоминания, ставил эту кассету и слушал, как она пела. Я ни разу не подумал, что должен забыть ее. Ни разу даже не попытался. Так что причин не слушать эту запись не было. Наоборот. Я слушал ее пение снова и снова и задавал направление моей упрямой страсти, которая рвалась на волю. Если бы не эти песни, я бы, наверно, бросился к Сунми. Но, вернувшись домой, я перестал слушать кассету. Я не открывал дорожную сумку ни под каким предлогом. Отчасти из-за брата, отчасти из-за того, что я научился контролировать свою страсть и без этой кассеты. Может быть — сознательно или неосознанно, не знаю — я и домой-то решил вернуться, потому что смог справиться со своими чувствами.