Диана Чемберлен - Тайная жизнь

– Не вижу причины, – удивилась Иден.

– Ты хочешь знать, что положило конец моему браку, и имеешь на это право прежде чем… прежде чем наши отношения зайдут слишком далеко.

Она покачала головой.

– Я уже думала об этом, Бен. Не понимаю, почему ты хочешь, чтобы я узнала о твоем прошлом. Почему мне нужно это знать? Ты должен понять, что я живу совершенно в другом мире, кончится лето – и я вернусь к своей прежней жизни!

Внезапно у нее в памяти всплыли образы Майкла и Нины в гостиной дома в Санта Монике, толкающих ее и размахивающих руками. Иден почувствовала приступ тошноты.

– Что бы ни случилось между нами, это лето все равно рано или поздно кончится.

Она не видела лица Бена. Он кивнул, слабо улыбнулся.

– Хорошо, но если передумаешь и захочешь узнать или если пожелаешь порвать со мной до конца лета, дай мне знать.

Он наклонился и торопливо поцеловал ее.

– Скажи Лу – пусть больше не пьет виноградного бренди и поцелуй ее за меня. Завтра опять будет дождь. Чем думаешь заняться? Поехать на прогулку? Или в магазин?

Вдруг она испугалась, словно опасность была совсем рядом, спрятавшись где-то в ночи. Ее речь прозвучала убедительно для Бена, но не для нее самой. Она покачала головой и добавила:

– Нет, я никуда не поеду. Мне надо работать над сценарием.

Когда Иден заглянула в спальню Лу, та сидела одна.

– Я просто хотела убедиться, что с тобой все в порядке.

– Входи, милая. Садись вот сюда, – Лу похлопала по краю кровати. Сейчас она выглядела лучше. Под спиной у нее взгромоздились подушки, а в руках была книга в плотном переплете. Волосы свободно спадали на плечи; в бледно-желтом халате с распущенными волосами она напоминала старого мудреца.

Иден присела на кровать.

– Ты выглядишь гораздо лучше. Лу взяла ее руку.

– Знаешь, как неловко я себя чувствую, когда происходят такие вещи. Ну надо же, столько лет езжу в инвалидной коляске и до сих пор забываю нажать нужную кнопку. На самом деле у меня проблемы с головой, а не с ногой.

Иден сжала ладонь своей тетушки.

– Я знаю, ты пытаешься снять с меня вину за твое несчастье. Зря, я не могу быть оправдана. Боль и стыд я унесу с собой в могилу.

Лу с удивлением смотрела на нее.

Она не верит своим ушам, подумала Иден.

– Бен просил передать, что любит тебя. И я тоже. В спальню вошел Кайл и был не менее озадачен, застав в спальне жену за мирной беседой.

– Я не помешаю? – извинился он.

– Мы тут немножко поболтали, – объяснила Лу. На ее голубые глаза навернулись слезы, но она тут же смахнула их.

Кайл стоял у кровати, сложив руки на груди.

– Да, первый раз я вижу, Иден, на твоем лице такое выражение. У тебя был такой взгляд!

– Какой же?

– Изголодавшийся, почти дикий, – Кайл и Лу рассмеялись.

Иден покраснела:

– И это было очень заметно?

– Довольно-таки, но в такой же степени очевидно, что Бен разделяет твои чувства, – сказала Лу.

Кайл тяжело вздохнул:

– Я не собираюсь учить вас, надоедать и наставлять на путь истинный, вы вполне взрослые люди. Ваше счастье в ваших руках. Но я тебе кое-что расскажу про Бена.

Его слова не принесли Иден облегчения, она чувствовала себя внутренне опустошенной. Кайл оглядел жену:

– Ну, как дела?

– Все нормально, – уверенно ответила Лу.

Кайл наклонился и обнял Лу за плечи, затем поцеловал ее в губы, и Иден встала. Она и раньше ощущала любовь между дядей и тетей, но это никогда не действовало на нее так. Нынешняя неделя представила Кайла совершенно в ином свете, Иден увидела его не таким как раньше. Он был особенный, он был очень даже ничего. В свое время он был страстным любовником. Может быть, он и сейчас такой.

Кстати, Иден уловила взгляд Лу, когда Кайл поднялся с ее постели, и поняла, что они до сих пор любовники – и сегодня ночью Лу будет чувствовать себя надежно и спокойно и забудет все вечерние неприятности в объятиях мужа.

Утром опять шел дождь, как и передавали, Бен посмотрел на часы. Полвосьмого. Субботнее утро. 7.30. Он вспомнил субботнее утро много лет назад. Он вставал и заставал свою дочь Блисс уже у телевизора. Она смотрела мультфильмы. Почему он не думал об этом раньше? Только она могла подняться в субботу в такую рань.

Он подошел к телефону и устроился поудобней на кровати. С минуту раздумывал, стоит ли звонить и в конце концов пришел к выводу, что у него есть все шансы услышать ее. Она поднимет трубку. А что если он с ней поговорит? Он сможет просто сказать, что любит ее и не забыл. Она была удивлена его внезапным исчезновением. Как же он объяснит ей это? Он может, допустим, сказать. Но этим все и кончится, если он попытается поговорить с ней. Что они еще ему сделают? Опять тюрьма? Или просто предупреждение на словах? Он набрал номер. Он чувствовал каждый удар своего сердца.

Кто-то поднял трубку, он сел на кровати, слушая пленку, равномерно повторяющую беспристрастным металлическим голосом: «Абонент, которому вы звоните, сменил номер».

Бен набрал еще раз: проверить, что он не ошибся. Он прилег. Таким образом он был абсолютно и окончательно от нее отрезан. Последний удар. Ему не надо было много: просто набрать номер и представить, что Шарон в соседней комнате. Теперь он лишен даже этого.

Спроси его кто-нибудь, что за последние пять лет было для него важнее всего в жизни – и он ответит, не задумываясь. Ничего – ни карьера, ни репутация, ни друзья – хотя он упорно не хотел признать этого, ни даже его семейная жизнь – ничто не могло сравниться с его привязанностью к Блисс. Если, не дай бог, что-нибудь случилось бы с дочкой, он "вряд ли перенес бы потерю.

Почему общение с ней ему так приятно, было до сих пор загадкой для него. Они с Шарон, когда поженились, были слишком поглощены своей карьерой и устройством жизни. Когда Шарон предложила завести ребенка, ему было в принципе все равно.

– Я много езжу, – сказал он ей.

– Я понимаю. И я не хочу, чтобы ты работал меньше. Ты будешь одним из тех отцов, что приезжают только на выходные и снимают, как говорится, сливки, пока матери вытирают носы и воспитывают.

Шарон ждала ребенка, но что-то изменилось в их отношениях, точнее изменились его чувства к Шарон. Во время ее беременности, каждый раз, возвращаясь из поездки, он замечал, что тело ее опять стало другим. Ее эмоции ослабли, она погрузнела, а он чувствовал себя виноватым, что находится где-то далеко в трудную минуту. Она часто рассказывала, как малыш бьет ножками в животе. Она не просто так рассказывала ему об этом. Она хотела больше внимания от мужа, и ребенок был своего рода сделкой. Шарон искренне радовалась, когда он стал работать в университете, что ближе к дому. Это было перед самым рождением Блисс.

Как бы там ни было, но получилось совсем не так, как предполагала Шарон. Последствия сделки оказались совершенно иными. Благодаря расписанию в университете, Бен проводил дома гораздо больше времени, чем Шарон. (Да, на суде все это было вычислено и подсчитано, чтобы доказать суду, что он намеренно устроил такое расписание работы, чтобы быть больше времени наедине с дочерью). Шарон много работала в частной школе, где она преподавала, и, казалось, была довольна возможностью Бена присматривать за Блисс (потом она будет винить себя за это: «Разве я тебя на это толкнула, Бен? Может у тебя и раньше были такие нездоровые наклонности. Бывай я чаще дома, ты не пошел бы на поводу у своего инстинкта». Именно Бен брал на себя все заботы, когда Блисс была больна. Он готовил ей есть, кормил и купал ее. («Действительно, – отмечал впоследствии адвокат, – вашей жены большую часть суток не было дома, и вы все время проводили в обществе своей маленькой дочки. В сущности, она заняла место вашей жены, не так ли?»)

Он был неважный воспитатель. Что бы Блисс ни делала, казалось ему верхом совершенства. Даже наказывая ее, он не мог скрыть улыбки. А Шарон знала об этом, и ее это приводило в ярость.

– Если ты будешь позволять ей все что угодно, она и в 15 лет будет носиться как сумасшедшая, и мы не будем иметь на нее никакого влияния, – говорила Шарон.

Однако Бен не видел смысла наказывать ребенка за малейшую провинность. Из его опыта можно целую диссертацию написать. Рядом с Беном Блисс имела полную свободу и не подчинялась никакой дисциплине. На Шарон она часто срывала зло, за что получала шлепки, вися на мамином колене. Шарон практиковала воспитание такого рода, Бен же считал его недопустимым. Вся эта информация была вытянута из него и Шарон во время суда. Он обращался с Блисс скорее как со взрослой, а не с ребенком. Что касается Бена, он старался защитить Шарон на суде, в то время как сами судьи пытались разжечь войну между ними. Но все было не так. Он не сердился на нее, жаль только, что она не захотела ему поверить. Бен защищал ее от нападок своего собственного адвоката, который пытался представить Шарон как безразличную, жестокую и вечно отсутствующую дома мать. Шарон тоже не сказала ничего предосудительного в его адрес. Но в зале суда их слова звучали по другому, показания были настолько вывернуты и искажены, что они стали друг для друга злейшими врагами. И семейная жизнь была разбита, разгромлена, словно на поле боя, после чего она уже никак не могла начаться сначала.

Бен опять крутил диск телефона. Этот номер стал его спасительной ниточкой за последние 6 месяцев. На другом конце провода ответил брат.

– Я тебя не разбудил? – спросил Бен.

– Нет, а что случилось? – удивился Сэм столь раннему звонку.

– Шарон изменила номер телефона?

– Да. Джефф настоял на этом. А ты все названиваешь?

– Иногда. Не так уж часто, а он, бедняга, так разволновался.

– Он не находит себе места всегда, когда речь заходит о тебе. Самовлюбленный осел.

– Знаю, это все только слова, чтобы успокоить меня. Но моя дочь живет там, в его доме. И хочется верить, что в нем хоть что-то человеческое еще осталось.

Сэм засмеялся:

– Что-то может и осталось. Я передам ему твои слова.

– Слушай, у меня тут кое-что для тебя есть, но обещай молчать. Кстати, Джен там поблизости?

– Нет, она в саду.

– Отлично! Я встречаюсь, если можно так выразиться, с Иден Райли.

– Что? Ты соображаешь, что говоришь? Она у Кайла? Она знает о…?

Бен улыбнулся.

– Не тарахти. Она гостит у Кайла, собирается быть там все лето; хочет снять фильм о своей матери и собирает кое-какую информацию. Я виделся с ней несколько раз.

– Что значит «виделся»?

– Ездил на прогулки. Говорил. Целовался.

– Черт, Бен! Ну ты даешь, старина! Иден Райли! Подумать только! А как же ее приятель, как бишь его там, тот парень, что сгорает с ней в последней картине?

– Не думаю, что она особо им увлечена. Что до меня, то все это конечно, кратковременный романчик, так, на летнее время.

Ему нельзя было забывать об этом.

– Она знает о Блисс?

– Она в курсе, что у меня проблемы, но что конкретно, не знает. Да по-моему, ее это не очень-то интересует.

– Эта женщина создана для тебя, Бен, кстати, она такая же конфетка в жизни, как на экране?

– Я бы вообще не назвал ее «конфеткой».

Он вспомнил страстные прикосновения ее бедер вчера вечером и сразу же увидел реакцию под простынью. Он рассмеялся.

– Она на меня и сейчас влияет, представляешь?

– Ого-го-го! Вот это да, паря, продолжай в том же духе; но не сходи с ума, контролируй себя, хоть мне и не хочется расставаться с тобой на такой ноте. Постарайся, если не ради себя, то ради меня. Я не могу больше улаживать те заварушки, в которые ты попадаешь. Ну, бывай!.

– Сэм! Никому ни слова. Даже Джен!

После разговора с Сэмом Бен почувствовал себя гораздо уверенней. Настолько, что позвонил Иден спросить, не изменились ли ее планы на сегодня. Он предложил поехать в Белхерст за кукольной мебелью на день рождения Ким Пэрриш. Она согласилась, и он даже не удивился ее внезапному решению. Она, оказывается, уже давно встала и начала работу над сценарием. Но Кайл принес ей еще одну тетрадь матери, и она хотела бы немного почитать. Его устроит одиннадцать часов?

– Одиннадцать? Отлично.

Он выбрался из постели, надел шорты, спортивные ботинки, а потом вышел из квартиры, чтобы пробежаться под утренним дождем.

7 марта 1945 г.

На прошлой неделе у матери Мэтта развилась пневмония, и в четверг она умерла. Мэтт винит себя в ее смерти, считает, что должен был отправить ее в больницу раньше, но врач уверил его, что это вряд ли что-нибудь изменило бы.

Он попросил меня прийти и помочь ему разобраться в квартире. Работы никакой особой не было, ему просто было тяжело одному приводить в порядок вещи матери, просматривать и перебирать их, каждая причиняла ему невыносимые страдания, напоминая о ней.