Твой брат — с театральным видом — присвистнул от восхищения.

— Ты и в самом деле одна все это натворила? Да ты жутко опасная особа! — сказал он.

В тот момент я поняла, что Карл — человек не злопамятный и что где-то глубоко-глубоко внутри него скрывается кое-какое чувство юмора.


Мы подъехали к городу. Трудно было себе даже вообразить более удручающий контраст. Мы переместились от зеленого к серому, от тишины к шуму, от свежего воздуха к дыму. Мы тащились по промышленным зонам, пригородам с абсолютно разнотипными домишками, районам, в которых живет беднота, пустырям, превращенным в свалки… Пойми меня правильно: да, я выросла в городе, однако города, когда мы в них въезжаем, отнюдь не торопятся показать нам себя с самой привлекательной стороны — они ревностно берегут свои сокровища, заворачивая их в неприглядную на вид обертку.

Наш автомобиль то и дело объезжал отбросы, грязь, кучи золы и навоза. На углах улиц виднелись большие груды мусора, по тротуарам текла загрязненная человеческими испражнениями вода, на улицах играли одетые в лохмотья и завшивевшие дети. Под колеса автомобиля едва не угодил погнавшийся за крысой лишайный кот, и мы, резко повернув, чтобы его не задавить, тут же услышали в свой адрес ругань угольщика, недовольного тем, что мы проехали уж слишком близко от его тележки… И это тоже была Вена.

— Рингштрассе, — сообщил мне твой брат. — Воздух здесь уже почище.

Говорят, что великие идеологи современного урбанизма — при поддержке поборников либерализма — снесли такой атавистический и антилиберальный пережиток, каковым являлись крепостные стены Вены, и построили на их месте проспект Рингштрассе. Однако крепостные стены — это не просто нагромождение камней, крепостные стены — это символ деления людей на тех, кто находится внутри этих стен, и тех, кто находится за их пределами. Теперь таким символом стал проспект Рингштрассе: безопасность, чистота, уличное освещение, зоны зеленых насаждений и красивые здания предназначались для тех, кто жил на этом проспекте и ближе к центру города, но отнюдь не для жителей городских окраин.

Карл не солгал: воздух здесь и вправду был уже чище. Вот только витающий в нем запах богатства показался мне не только более вредоносным, чем запах бедности, но и намного менее приятным.


Не имея ни малейшего представления, по какому маршруту едет твой брат — с равнодушием человека, делавшего это не раз и не два, — я ограничилась тем, что просто молча глазела по сторонам, не задавая вопросов ни о цели, ни о конечном пункте нашего путешествия. Он остановил автомобиль перед большим красивым домом, расположенным рядом с Венским оперным театром. Ренессансный архитектурный стиль этого дома слегка отличался от стиля соседних зданий — построенных в стиле барокко — как своими пропорциями, так и архитектурным орнаментом. Мы выбрались из автомобиля и направились к украшенному колоннами входу, возле которого стоял одетый в ливрею швейцар. На черной вывеске над входом золотыми буквами было написано: «ОТЕЛЬ САХЕР».

Отель?

Войдя внутрь, мы зашагали по толстой ковровой дорожке, которая привела нас к стойке дежурного администратора. Вестибюль был украшен с подобающей для такого отеля роскошью. Карл и дежурный администратор обменялись весьма любезными приветствиями. Администратор — низкорослый парень — взглянул на меня, можно сказать, краем глаза и вежливо мне улыбнулся. Затем он тут же уверенным жестом взял из шкафчика ключи от номера 530. Меня вдруг охватил какой-то странный страх: мне показалось, что я нахожусь не в том месте не в то время и вот-вот совершу что-то немыслимое. Карл повернулся ко мне и сказал:

— Мне, перед тем как я поеду в императорский дворец, нужно переодеться.

Я еле удержалась, чтобы не вздохнуть с облегчением: гостиничный номер предназначался только для него, для Карла. Если бы этот номер предназначался для нас обоих, я бы оказалась в довольно неловкой ситуации.

— В императорский дворец? А, ну да, конечно.

— Не думай, что я притащил тебя в Вену, чтобы оставить в отеле. Мы пробудем здесь лишь несколько минут. Затем мы пообедаем вместе и я покажу тебе город.

Карл обрисовал мне завораживающую перспективу, я кое-что поняла из его немногословного пояснения — и вообще из его манеры поведения: твой брат обычно не давал пространных объяснений и не вступал в откровенные — или хотя бы сколько-нибудь увлекательные — разговоры. Он был человеком, который не только не отличался умением красиво и обстоятельно разглагольствовать, но, наоборот, говорил весьма и весьма лаконично. Правда, понятно и всегда по существу.

Карл, снова обратившись к низкорослому дежурному администратору, сказал ему несколько фраз на немецком языке, и тот, поспешно закивав, повернулся в мою сторону и любезно мне улыбнулся.

— Если тебе что-нибудь понадобится, обратись к Йозефу, и он постарается тебе помочь… А мне сейчас нужно идти.

Карл еще несколько секунд не трогался с места, видимо, ожидая от меня какой-нибудь реакции на его слова. Так ее и не дождавшись, он пошел к лифту и исчез за его дверью. Я же осталась перед стойкой дежурного администратора — в незнакомом для меня месте и в компании незнакомого мне человека. Администратор, чем-то напоминавший пингвина, улыбался мне, склонившись над журналом регистрации постояльцев и обнажая в улыбке два ряда ровных, крепких и очень-очень белых зубов. Ситуация, в которой я оказалась, была весьма далека от того, какой я представляла себе свою поездку в Вену.

Тем не менее я отнюдь не собиралась попусту терять время. Пожав плечами и оставив Йозефа и дальше натянуто улыбаться за своей стойкой, я вышла из отеля, намереваясь провести выпавший мне часок-другой свободного времени не в компании с этим «пингвином», а как-нибудь поинтереснее.

* * *

Признаюсь тебе, брат, что я в силу свойственного мне пессимизма наблюдал с безразличием и пренебрежением за проявлениями твоего природного оптимизма — наблюдал так, как боги наблюдают с высоты своих алтарей и своего совершенства за пороками и изъянами смертных. Несмотря на это, я скажу тебе в свое оправдание — хотя и не прошу тебя быть ко мне снисходительным, поскольку мне не позволяет это делать мое самолюбие, — что мой пессимизм не природный, а вынужденный. Я не был пессимистом ни в детстве, ни в отрочестве, ни в юности. Я превратился в пессимиста тогда, когда стал взрослым человеком и — к своему удивлению — осознал, насколько сурова окружающая меня действительность.

В который уже раз пребывая в пессимистическом настроении, я развалился на сиденье в принадлежащем императорскому двору экипаже, который вез меня после моей встречи с императором обратно в отель «Сахер», и тер себе глаза. Я имел привычку делать это всегда, когда моя голова была полна тяжких мыслей. В тот период мои посещения императорского дворца проходили в более напряженной обстановке, чем обычно. Эта напряженность была вызвана тем, что уже, можно сказать, начался обратный отсчет: песок в стеклянных песочных часах медленно, но неумолимо скользил через узенький промежуток из верхней части в нижнюю… и вскоре в верхней части уже совсем не останется песка.

По указанию своего начальства я должен был встретиться с императором, получить от него необходимые сведения и — посредством немалых дипломатических усилий с моей стороны и использования тактических и психологических методов — попытаться смягчить позиции сторон, становящиеся все более радикальными и подверженными влиянию решительно настроенных советников. Франц-Иосиф был уже пожилым человеком, которого как следует потрепала жизнь и замучили всевозможные проблемы, в результате чего его характер ослаб до такой степени, что император стал поддаваться экстремистским пан-германским идеям своих министров. Тем не менее он по-прежнему играл одну из ключевых ролей в определении дальнейшей судьбы Европы, а может, даже и самую главную роль, потому что, судя по всему, Австро-Венгерская империя превратилась в своего рода испытательный полигон по подготовке войны — или, другими словами, в своего рода лабораторию, в которой каждый день экспериментировали с какими-нибудь новыми взрывчатыми веществами, причем все более и более опасными. Австро-Венгерская империя представляла собой мозаику, составленную из множества народностей, сосуществующих в неустойчивом равновесии и весьма подверженных националистическим настроениям. С другой стороны, новые массовые движения — такие, как социализм и марксизм — ратовали за революцию и конец либерализма, который уже довольно крепко укоренился в Австрии. Национализм и социализм, хотя они и в корне отличались один от другого идеологическими принципами, объединили свои усилия, и это приняло уже угрожающий масштаб, для достижения одной цели — развязывания войны. Войны, результатом которой стало бы перекраивание границ империй и выход межнациональных противоречий на наднациональный уровень: панславянизм против пангерманизма. Другими словами, Россия против Германии. Возможно, ты с твоим, можно сказать, глобальным видением окружающего мира не уделил данным нюансам должного внимания. Ты явно недооценивал всего этого. Война, брат, — это не абстрактная идея, угрожающая другой абстрактной идее. Война начинается в твоем доме и угрожает жизни родных тебе людей, угрожает той жизни, которой ты живешь, угрожает всему тому, кем и чем ты являешься. Мне непонятно, почему ты никогда этого не осознавал.

В подобной ситуации, конечно же, попытки давать советы его величеству воспринялись бы как дерзость и вполне могли оказаться занятием безрезультатным и неразумным. Поэтому, глядя, как он хмурит брови, как становится все более угрюмым и раздражительным, я решил направить разговор в другое русло, и мы стали беседовать о его собаках, об охотничьем сезоне и о подготовке к моей свадьбе с Надей. Иногда главное в искусстве дипломатии — понимание, в какой именно момент следует перестать тянуть за веревочку.

Когда я уже покидал императорский дворец, чувствуя себя усталым, ко мне вдруг подошел личный секретарь наследника престола — эрцгерцога Франца-Фердинанда — и сказал, что его высочество хочет со мной поговорить. Выходит, эрцгерцог считал, что я оказываю влияние на императора, и ему, эрцгерцогу, есть смысл рассказать мне о своих замыслах в надежде на то, что я похлопочу за них перед императором. Несмотря на то что Франц-Фердинанд не пользуется большим авторитетом при дворе, я отношусь к нему с определенным уважением и вижу в нем своего союзника. Он, на деле человек уступчивый и сговорчивый (гораздо более сговорчивый, чем Франц-Иосиф), исповедует консервативные христианские идеи и ненавидит австро-германских националистов, считая их угрозой стабильности политической ситуации в мире, поскольку они могли уж слишком резко склонить внешнюю политику Австрии в сторону Германии.

Когда мы с ним разговаривали, я смотрел на него чуть ли не с жалостью, испытывая к нему сострадание. Он явно не годился для той задачи, которую на него решили возложить. Франц-Фердинанд и сам говорил, что у него такое ощущение, будто на него хотят возложить хотя и венец, но терновый. Он во многом напоминал мне царя Николая II: они оба были людьми сугубо домашними, семейными, очень не любили заниматься государственными делами и предпочитали проводить время не с придворными советниками, а со своими супругами, детьми и собаками. При австро-венгерском императорском дворе очень часто судачили о Франце-Фердинанде, однако редко кто отзывался о нем лестно. Его обзывали бедняжкой, усатиком и неженкой. В высшем свете Вены его сторонились, и он считался самым одиноким человеком в этом городе. Про него говорили, что у него отсутствуют те два главные качества, которые позволяют достигать успеха в обществе, — а именно обаяние и элегантность (то есть качества, которыми ты наделен с избытком). Кроме того, вряд ли можно было утверждать, что он пользуется большой симпатией и благосклонностью старого императора. И в самом деле, когда наследника еще не назвали, монарх отдавал предпочтение Отто, младшему брату Франца-Фердинанда. Его величество как-то раз мне признался: помимо того, что его племянник вел распутную жизнь, когда служил младшим офицером в армии (это вызывало огромное неудовольствие у такого человека строгих нравов, каким был Франц-Иосиф), он, Франц-Иосиф, не чувствовал во Франце-Фердинанде сильного и волевого характера, каким должен обладать человек, правящий целой империей. Каплей, переполнившей стакан, стала женитьба Франца-Фердинанда на Софии Хотковой. Император попытался было этой женитьбе воспрепятствовать, но Франц-Фердинанд, проявив тот самый сильный и волевой характер, в отсутствии которого его обвиняли, настоял на своем.

Видимо, Франц-Фердинанд страдал свойственным роду Габсбургов недугом: он хотел жениться по любви. Разве сам Франц-Иосиф не оказался в точно такой же ситуации, когда вступил в конфликт со своей властной матерью, вознамерившись жениться на красивой и романтичной, но при этом строптивой и даже вздорной Елизавете Баварской?.. Франц-Фердинанд познакомился с Софией, дочерью шталмейстера императорского двора, на балу в Праге. Хотя София принадлежала к знатной и уважаемой богемской семье, Франц-Фердинанд понимал, что император вряд ли отнесется благосклонно к его браку с ней, поскольку она «не королевских кровей». Цена, которую Франц-Фердинанд заплатил за свое решение жениться на Софии, была высокой: во-первых, никто из его будущих детей не имел права претендовать на монарший трон, а во-вторых, насколько я мог заметить, Софию публично унижали — ей не дозволялось ни находиться вместе с Францем-Фердинандом в его карете во время официальных церемоний, ни сидеть рядом с ним в императорской ложе в театре. Император Франц-Иосиф согласился на брак Франца-Фердинанда с Софией только потому, что (он, кстати, считал это международным заговором) император Вильгельм II, царь Николай II и Папа Римский Лев XIII выступили в поддержку его племянника во имя стабильности и сохранения монархии.