Ричард Виндфилд повернул ко мне свое — вытянувшееся от удивления — лицо. Я все еще держала в руках ружье, своим плечом все еще ощущала отдачу от выстрела.

— Мне очень не понравилось, что нам опять помешали, — вот и все, что я додумалась сказать в тот момент.

Вскоре тишину разорвали еще два — донесшиеся откуда-то издалека — выстрела. Затем — уже поближе — раздались звуки охотничьих рожков и лай гончих, выискивающих добычу. Охота началась.

* * *

Признаюсь тебе, брат, в том, что я осознанно тебя предал, что я свалил вину на тебя, хотя и был убежден, что ты не виноват. Даже сострадание, которое я тогда к тебе почувствовал — странное сострадание, которого ты не заслуживал, — не стало достаточным основанием для смягчения моего приговора. Конечно же, стремление избежать еще больших неприятностей отчасти оправдывало мои действия, однако, если быть до конца честным, я осознанно воспользовался представившейся мне возможностью отомстить тебе за все те случаи, когда ты меня высмеивал, унижал и вообще всячески дискредитировал. И если обычно ты использовал мой комплекс неполноценности, то в данном случае уже я не преминул воспользоваться твоей слабостью.

Это был день охоты. Устав мерзнуть и стоять в бездействии, я решил поставить ружье прикладом на землю, прислонив его к стволу ели: я подумал, что в этот день мне, пожалуй, стрелять так и не доведется. То место, которое мне досталось по жребию, было не из лучших. Я смог убедиться в этом, когда за целый час напряженного ожидания увидел лишь двух белок, кончики еще не полностью выросших рогов самца косули и мечущегося между деревьями кролика. Пообломав с ближайших ко мне деревьев сухие веточки, я развел небольшой костер, чтобы согреть руки и попить кофе.

Не успел я открутить крышку термоса, как меня заставил насторожиться странный шум голосов, смешивающийся с ревом разноголосых охотничьих рожков. Я осторожно вышел на поляну и увидел, как поодаль шествует группа егерей.

— Несчастный случай! Произошел несчастный случай!

— Что случилось? — спросил я у одного из них.

— Охоту придется прервать, ваше высочество. Вон там, выше по цепи, произошел несчастный случай.

Я тут же почему-то подумал о Ричарде и о ней, потому что их место в охотничьей цепи было примерно там, куда указал егерь. Недалеко от них находился и ты. Однако она была новичком, и, учитывая ее чудаковатость, я не удивился бы, если бы она совершила какую-нибудь глупость.

— Вам необходимо возвратиться в охотничий домик, ваше высочество. Мы созываем всех, кто участвует в охоте.

У меня не было ни малейшего желания прислушаться к совету этого усердного егеря. Я находился не очень далеко от того места, где, по словам егеря, произошел несчастный случай, а потому решил отправиться туда.

Как только я добрался до места, моему взору открылась картина, ясно дававшая понять, что переживать мне, в общем-то, не о чем. Ты сидел на большом камне и был бледным и перепуганным. В руках ты держал флягу: то и дело прикладываясь к ней и глоток за глотком поглощая ее высокоградусное содержимое, ты пытался восстановить свой цвет лица и свое спокойствие. Она держала в руках вымазанный в крови платок, которым промакивала кровь на голове, как и ты, бледного и перепуганного Бориса Ильяновича. Николай Загоронов и капитан Дерхази наблюдали за ней, не вмешиваясь, а Ричард осматривал Ильяновича, словно сыщик из Скотланд-Ярда.

— В господина Ильяновича угодила пуля, — объяснил мне Ричард. — Ему повезло: она всего лишь чиркнула его по уху. Вероятно, Ларс случайно выстрелил не туда, куда надо…

— Вероятно! — переспросил я, зная, что Ричард уже наверняка тщательно исследовал все детали.

Ричард стащил с себя шапку и с задумчивым видом почесал голову.

— Ну, если ты посмотришь на эту отметину на стволе…

Он показал мне на коре дерева длинную бороздку, свидетельствующую, похоже, о том, что это по нему чиркнула пуля. Я провел по этой бороздке пальцем.

— Это — след от пули, — сказал я.

— Да. Однако не может быть, чтобы пуля прилетела с того места, где находился Ларс. Он клянется и божится, что не стрелял за пределы своего сектора стрельбы… Он — охотник опытный. Кроме того, я еще не нашел пулю, однако и так могу сказать, что эта отметина — слишком маленькая для того, чтобы можно было предположить, что ее оставила пуля от ружья Ларса. Его пуля сорвала бы целый кусок коры.

Я обеспокоенно почесал подбородок. Ситуация становилась все более запутанной. Судя по тому, на что намекал Ричард, не ты случайно выстрелил в господина Ильяновича, а кто-то другой преднамеренно попытался его убить.

— Ты хочешь сказать, что это произошло не случайно?

— Уж лучше бы случайно.

Я посмотрел на тебя. Ты выглядел изможденным, что было несвойственно твоей надменной натуре. Однако эта твоя изможденность была, похоже, не физической, а психической. Ничего не выражающий взгляд, периодическое прихлебывание спиртного из фляги, перекошенное лицо — ты казался человеком, полностью отрешившимся от окружающего мира. Ты заслуживал моего сострадания — впервые за всю свою жизнь. Однако я без каких-либо сомнений тебя предал.

— Думаю, Ларс и в самом деле случайно выстрелил не туда, куда надо. Так что это следует считать несчастным случаем… — постановил я решительным тоном. — По крайней мере, официально.

* * *

Я помню, любовь моя, как большой танцевальный зал снова наполнился музыкой, гулом разговоров и топотом ног — наполнился этими звуками еще раз. Этот зал в левом крыле замка, выходивший окнами на самую красивую часть окружавших парк садов, был, несомненно, наиболее причудливым из всех имевшихся в замке помещений, и это, в общем-то, вполне согласовывалось с его предназначением — он был местом для развлечений.

Я, не запрокидывая голову, подняла глаза, чтобы украдкой рассмотреть сводчатые потолки, расписанные красивыми фресками, на которых мифологические существа были изображены рядом со снискавшими себе бессмертие людьми во всей гамме тонов пастельной живописи. Там были нимфы, фавны, крылатые кони, кентавры и единороги — символы неувядающей красоты и вечной молодости. Пухленькие ангелочки с малюсенькими крылышками летали туда-сюда, бросая вызов закону всемирного тяготения, а пастухи и молоденькие девушки резвились на усыпанных цветами зеленых лугах. За окнами же этого зала было очень-преочень холодно…

Я перевела взгляд с потолка на пол, задержав его на мраморе, поблескивавшем под ярким светом трех огромных хрустальных люстр. Этот мрамор, казалось, блестел сам по себе, и от его гладкой поверхности отражалось наполнявшее зал многоцветье.

Затем я принялась высматривать в этом зале тебя, хотя и знала, что тебя здесь нет. Но я, оказывается, не привыкла к твоему отсутствию: мне недоставало твоего изумрудного взгляда, направленного на меня, твоих — адресованных мне — улыбок, твоих слов, которые ты специально произносил так тихо, чтобы слышать их могла только я… Мне недоставало тебя. Меня терзал оставшийся в моей памяти твой изможденный вид: надменность, которая обычно чувствовалась в выражении твоего лица, сменилась подавленностью, которая омрачала его черты; гордость за самого себя, которая заставляла тебя то и дело приосаниваться, куда-то улетучилась, и ты сидел ссутулившись… А твои глаза запали. После той охоты у меня во рту остался неприятный привкус: мне не понравилось видеть тебя уязвимым. Однако эта твоя слабость была слабостью сильного мужчины, которая способна растрогать женщину…

Я вздохнула… А может, неприятный привкус во рту был вызван тем пирожным с кусочками каштанов и апельсинов? Думаю, тебе прекрасно известно, как оно пахнет. Оно пахнет Рождеством, но напоминает при этом почему-то о Страстной пятнице. Погрузившись в свои сугубо личные размышления, я отвлеклась от разговора, который вела окружавшая меня разношерстная группа, состоящая из заумных интеллектуалов, болтливых политиканов, прожигателей жизни, искателей приключений, высокомерных, но уже не очень молодых дам, утонченных барышень… Я все еще не могла понять, к какой же из этих категорий людей мне следует отнести саму себя.

— О-о, он — сумасброд! Ему всегда нравилось волочиться за женщинами, что само по себе не является предосудительным, если, конечно, речь идет о женщинах с достатком. Однако даже самый сумасбродный мужчина не додумался бы до того, чтобы оставить в интересном положении одну из служанок своих родителей и, что самое ужасное, затем на ней жениться! У меня не хватает слов, чтобы описать недовольство лорда Тремута, который, само собой разумеется, тут же лишил его наследства. Теперь он, поговаривают, ездит по заморским колониям и вкладывает те небольшие средства, которые у него имеются, в изготовление странного напитка коричневого цвета… Он вроде бы называется «Бешеная кола», да?.. Напиток с таким непристойным названием наверняка представляет собой нечто порочное, уж во всяком случае, его производство не принесет никакого дохода. Какой позор для семьи!

Я прищурилась и с трудом различила скривившуюся от недовольства физиономию и длинную и тощую фигуру леди Камиллы Бэнистер-Томкинсон. Что вызывало у меня большее отвращение — она сама или то, что она говорила? Что для меня было неприятнее — ее засаленные волосы, собранные в пучок (который она — я была в этом уверена — не распускала в течение уже нескольких лет), и ее лицо цвета сероватого воска с огромным множеством морщинок или же не сходящая с ее физиономии надменная и угрюмая гримаса? В ее внешности и манере поведения было много такого, что могло вызвать неприязнь. Кроме того, от леди Камиллы исходил… странный запах. Этого ты, наверное, не заметил, потому что не имел обыкновения подходить к таким женщинам, как она. От нее пахло нафталином, подгоревшим хлебом и старомодными духами.

— Да, конечно, — сказал усатый генерал, когда леди Камилла закончила свой рассказ, — очень жаль. Юный лорд Тремут всегда был хорошим мальчиком. И замечательным охотником.

— Юный бывший лорд Тремут, Эдгар, — уточнила со свойственным ей «очарованием» леди Камилла. — Позволь мне также сказать тебе, что человеческие достоинства не сводятся лишь к тому, чтобы быть хорошим охотником.

Подобный разговор уже переполнял чашу моего терпения, необходимого для того, чтобы соблюдать приличия, и, даже и не претендуя на чье-либо согласие или одобрение, я заявила:

— Если не возражаете, я пойду налью себе еще пунша.

— Позволите мне пойти вместе с вами? — спросил единственный из всех присутствующих, кто заметил, что я собираюсь куда-то уйти.

— Ну, конечно, Эрве. С удовольствием.

Деликатно взяв меня под руку, Эрве Дюссо пошел вместе со мной в направлении стола с напитками. Ты, вполне возможно, никогда даже и не замечал этого Эрве Дюссо, потому что уж очень он всегда держался скромно и незаметно. Это был худосочный и необычайно белокожий юноша, ему едва-едва перевалило за двадцать. Он был очень образованным, вежливым и приятным на вид (чему, несомненно, немало способствовали его инфантильные черты лица — настолько инфантильные, что он был бы похож на школьника, если бы не аккуратненькие усики, которые темнели над его верхней губой и которые он наверняка отрастил лишь для того, чтобы выглядеть хоть чуть-чуть повзрослев). Мсье Дюссо происходил из знаменитой семьи швейцарских часовщиков. Как-то раз, когда ему довелось быть моим соседом за столом во время ужина, он рассказал мне, что его отец, Луи Дюссо, владел небольшой часовой мастерской в центре Женевы, не имея в жизни никаких амбиций, кроме как продолжать этот семейный бизнес, которым он и его предки занимались в общей сложности на протяжении уже почти двух столетий. Но в один прекрасный день о точных механизмах изготовленных им часов весьма похвально отозвался австрийский император, и слава часовщика Луи Дюссо тут же разлетелась, как гонимая ветром пыль, по всем монаршим домам Европы. Королям и королевам, великим герцогам и герцогиням — и даже самому Папе Римскому — вдруг захотелось, чтобы на стенах их дворцов висели, а карманы их жилетов и халатов оттягивали своим весом часы, изготовленные мастерской Дюссо (основанной не когда-нибудь, а в 1726 году). И тогда то, что когда-то было создано как маленькая часовая мастерская-магазин, очень быстро превратилось в большую мастерскую-магазин, а затем и в огромную мастерскую-магазин, которая разместилась на окраине Женевы и где, стараясь угодить требовательным клиентам, трудились тысячи ремесленников. Луи Дюссо стал богатым и уважаемым господином, общающимся на равных со сливками женевского общества, а его сын Эрве начал обучаться инженерному делу в Кембридже, освоил пять иностранных языков и играл в крикет, поло и теннис с представителями высших кругов европейской знати. Учитывая все это, можно было только удивляться тому, что Эрве был человеком весьма скромным и неприметным. Видимо, ему передалась врожденная непритязательность папаши Дюссо, который, несмотря на свои успехи, в глубине души продолжал считать самого себя простым швейцарским часовщиком. Я обычно была не прочь оказаться в одной компании с Эрве, потому что мне очень нравилось разговаривать с ним обо всем, связанным с часовым ремеслом (у него, кстати, имелась большая коллекция старинных часов).