Я задумчиво разглядывала лежащие вокруг могилы темные комья земли, бросавшиеся в глаза на фоне окружающего их белого снежного покрова. Они показались мне символом глубокого траура, и меня охватила какая-то странная тоска.

Я уже не первый раз видела, как умирают люди, однако в данном случае это была смерть человека, при жизни настолько незаурядного, что он довлел над другими людьми, а умирающего в полном одиночестве; человека, формировавшего общественное мнение, но в конечном счете всеми покинутого; человека, который слыл загадочной личностью и умер загадочной смертью.

Жить и умереть в одиночестве… Охватившая меня тоска стала усиливаться.

Я раньше никогда не задумывалась над тем, каким будет финал моей жизни, потому что все мои усилия были сосредоточены на том, чтобы выжить. Ведя существование, полное огорчений и разочарований, я упорно стремилась — то ли из желания взять в этой жизни реванш, то ли просто от отчаяния — обрести и должным образом использовать свободу, которая в действительности была не более чем миражом, бессмысленным и неосязаемым идеалом. Полагая, что свободу могут обрести только одинокие, независимые и самодостаточные личности, я сама себя превратила в некое подобие острова посреди огромного моря, над которым я намеревалась насмехаться с высоты своего превосходящего индивидуализма, но которого я на самом деле боялась, зная, насколько оно для меня опасно и вредоносно.

Я избрала одиночество в качестве своего убежища и своего средства защиты. Как могло произойти, что я оказалась похоронена в нем — подобно тому, как будет похоронен в выкопанной в земле могиле Борис Ильянович? Увидев, как комья земли падают на гроб, я ощутила такую тоску, как будто эти комья падали на мое собственное тело и как будто я вскоре буду под ними погребена.

Ночь, когда приходит одетая в черное старуха с косой — приходит, чтобы забрать тебя с собой навсегда… Возможно, эта ночь наступит уже завтра… Старуха придет, когда ты будешь находиться в одиночестве. Вместе с тобой умрет и все то, что у тебя имеется, потому что нет никого, кому ты могла бы все это завещать. С тобой умрет и память о тебе, потому что помнить будет некому. Ничего не останется от тебя в этом мире после того, как ты его покинешь. Это будет истинной кончиной — кончиной одинокой души. Твоей души… Охватившая меня тоска стала почти невыносимой.


Я почувствовала страх. Страх сдержанный и молчаливый. Страх, который внешне не заметен, потому что он проявляется лишь где-то в глубине души. Страх, который леденил мою кожу даже под плотной теплой одеждой. Я почувствовала страх и посмотрела на тебя. Ты стоял в первом ряду: ступни — возле самого края могилы, взгляд направлен куда-то вдаль, голова высоко поднята. Ветер трепыхал полы твоего пальто и ерошил твои волосы… Я почувствовала страх и посмотрела на тебя.

Гроб Бориса продолжали забрасывать землей, и раздававшиеся при этом звуки были единственным, что нарушало установившуюся зловещую тишину. Эти звуки — звуки ритмично врезающихся в грунт лопат и падающих на гроб комьев земли — еще больше усилили охватившую меня тоску.

Мне захотелось подбежать к тебе и броситься в твои объятия, чтобы ты забрал меня из этого жуткого и зловещего места, чтобы ты прогнал мои страхи словами утешения… Однако ты на меня даже не смотрел.

— Ты себя хорошо чувствуешь?

Выражение моего лица меня, наверное, выдавало. Страх, видимо, светился в моих глазах — зеркале души… Карл повторил свой вопрос:

— Ты себя хорошо чувствуешь?

Я, изо всех сил стараясь казаться невозмутимой, кивнула. И только тут я осознала, что стояла все это время, сильно ссутулившись — ибо мне вдруг захотелось выпрямиться; что я сильно вспотела — ибо я машинально вытирала лоб дрожащими пальцами; что я едва держалась на ногах — ибо твой брат, чтобы я не упала, стал меня поддерживать.

— Тебе, наверное, хочется присесть…

Я посмотрела на него, и мой взгляд был суровым и горделивым. Я никогда не позволяла себе проявлять слабость перед мужчинами.

— Нет, спасибо.

И я демонстративно отошла от него на шаг. Снова уставившись на уже засыпанную землей могилу, я стала мысленно уверять себя с горячностью, перерастающей в гнев, что хочу убить в себе свой страх:

«Мне не нужны вопли плакальщиц на моих похоронах, не нужна напускная скорбь! Я не хочу, чтобы люди одевались в черное подобно тому, как невесты одеваются на свадьбе в белое! Мне не нужны похоронные песнопения и траурные марши! Я не хочу, чтобы над моим мертвым телом произносились пустые восхвалительные речи и чтобы на мою могилу клали венки люди, с которыми я никогда не была знакома! Я ничего этого не хочу!..»

Мой гнев постепенно утих.

— Единственное, чего я хочу, — так это чтобы кто-то положил один-единственный цветок на мой гроб и вернулся, терзаемый целым миллионом сожалений по поводу моей смерти, — прошептала я, почти не разжимая губ.

А затем я сделала то, чего мне, возможно, не следовало делать: я прошла вперед и положила на могилу Бориса цветок. Когда я при этом наклонилась, мне показалось, что десятки глаз вонзились в мою спину острыми иголками.


— Он выглядел таким печальным… — пробормотала я, беря чашку с чаем из рук герцога Алоиса.

Сидя в одной из теплых комнаток замка Брунштрих, Алехандра, Алоис и мы с тобой отходили от холода и усталости. А еще мы при помощи чая пытались избавиться от горького привкуса, который вызвали у нас похороны такого своеобразного человека, каким был Борис Ильянович.

— Ну, конечно, дорогая. Кстати, ничто не сравнится с церковным погребением, совершенным так, как полагается. А вот если мы и дальше будем давать волю всяким атеистам и анархистам, которых уже пруд-пруди по всему миру, то я просто даже не знаю, к чему мы придем, — сокрушенно покачала головой твоя матушка, сгоняя со своих колен пушистого персидского кота, который только что забрался на них в поисках ласки.

Больше никто по этому поводу ничего не сказал: любые последующие высказывания на данную тему наверняка показались бы излишними. Твоя матушка быстрыми глотками допила чай и с трудом поднялась на ноги.

— Ну, ладно, я пошла в свои покои. Может, получится немного отдохнуть перед ужином. Я чувствую себя изможденной.

— Я провожу тебя, Алехандра. Мне, кстати, тоже не помешает отдохнуть, — сказал Алоис, оставляя на столе свою — почти не тронутую — чашку с чаем.

Я поцеловала вдовствующую великую герцогиню в обе ее мягонькие щеки, припорошенные рисовой пудрой, и снова уселась в уютное кресло возле камина. Ты тоже попрощался со своей матушкой, поцеловав ее в щеку, а затем опять стал рассматривать пейзаж за окном.

Сидя в упоительной тишине, я, расслабившись, стала с наслаждением прислушиваться к еле слышным звукам, на которые мы обычно не обращаем внимания в силу их незначительности, — к тиканью часов, потрескиванию огня в камине, посвистыванию ветра за окнами и… и чьему-то тихому прерывистому дыханию. Я почти забыла, что я здесь не одна. Ты вел себя так тихо, что мне, можно сказать, показалось, что ты куда-то исчез.

— Ларс… — позвала я тебя тихо, как будто боялась нарушить магическую тишину.

— Что?

— О чем ты сейчас думаешь?

Ты в течение нескольких секунд молчал — как будто тебя только что вывели из полузабытья и ты теперь пытаешься понять, в чем же заключается смысл заданного тебе вопроса, — а затем ответил:

— Ни о чем.

«Ни о чем из того, что я мог бы тебе рассказать и что тебе следовало бы знать» — вот что означал этот твой незатейливый ответ.

— Хочешь еще чаю?

Ты обернулся и посмотрел на стоявшие на камине часы. Я тоже посмотрела на них. И если ты взглянул на них, чтобы узнать, который сейчас час, то я — ради забавы — попыталась мысленно их описать: это были французские бронзовые — с позолотой — часы эпохи Людовика XVI, вставленные в бело-голубой фарфоровый корпус и снабженные клеймом парижской мастерской «Гавель». Изготовлены они были примерно в конце XVIII века.

— Нет, спасибо. Мне через несколько минут нужно будет поговорить со своим мажордомом.

— Бедненький богатый мальчик!

Ты, слегка улыбнувшись, дал мне понять, что отнесся к моей насмешке с изящной снисходительностью. Отойдя от окна, ты поставил свою пустую чайную чашку на стол и приблизился ко мне, но остался стоять, чтобы мне было понятно, что ты скоро отсюда уйдешь. Поскольку я, сидя в кресле, смотрела на тебя снизу вверх, твой силуэт показался мне еще более величественным, чем обычно.

— А что сейчас будешь делать ты?

Услышав от тебя этот вопрос, я осознала, что до сих пор не решила, чем буду после сегодняшних похорон заниматься.

— Я, наверное… могла бы повышивать, сидя возле камина… если бы умела вышивать. Или же могла бы написать какое-нибудь меланхолическое стихотворение, невидяще глядя в окно… но я за свою жизнь не написала ни одного стихотворения. А еще я могла бы взять колоду карт и пораскладывать пасьянсы… однако это занятие, конечно же, кажется мне необычайно скучным. Не знаю… Наверное, мне тоже следует пойти в свою комнату и немного отдохнуть. Может, напишу пару писем.

Едва я откровенно призналась в том, что не обладаю ни одним из главных качеств, приличествующих барышне из высшего общества (то есть не умею ни вышивать, ни писать стихи, ни терпеливо раскладывать пасьянсы), как тут же поймала твой загадочный взгляд, в котором можно было бы узреть восхищение, если бы я не была уверена в том, что ты ну никак не можешь восхищаться отсутствием во мне подобной великосветской изысканности.

Я подумала, что ты сейчас дашь этому своему взгляду какое-то словесное объяснение, но ты поступил по-другому: ты наклонился ко мне и, ничего не говоря, запечатлел на моих губах долгий поцелуй. От этого завораживающего прикосновения твоей бархатистой и теплой кожи я тут же разомлела и не стала тебе противиться. Когда ты отстранился, мне вдруг стало холодно и я почувствовала себя покинутой. Мне было жаль, что это удовольствие продлилось так недолго.

— Мне нужно идти, — еле слышно сказал ты.

Тебе нужно идти… Но зачем же ты тогда это сделал? Зачем ты начинаешь утолять мою жажду, а затем отрываешь бокал с живительной влагой от моих губ? Зачем ты пытаешься утолить мой голод, а затем вытаскиваешь пищу прямо у меня изо рта? Зачем ты смазываешь мои раны целительным бальзамом, а затем вытираешь этот бальзам? Зачем ты начинаешь согревать огнем мою заледеневшую душу, а затем убираешь этот огонь от меня подальше?

— И помни: это не ты меня поцеловала — это я тебя поцеловал, — произнес ты с таким видом, будто говорил что-то очень и очень важное.

Затем ты исчез за дверью, унося с собой и часть меня.


9 января

«Самоубийство». Это было самоубийство?!

Я помню, любовь моя, тот момент, когда во мне забушевала ярость. Сдерживаемая в течение долгого времени и подобная лаве дремлющего вулкана, она начала клокотать во мне, когда я прочла полицейский отчет относительно гибели Бориса Ильяновича. Это был весьма неправдоподобный отчет, в котором бросались в глаза многочисленные грубые ошибки, допущенные во время проведения следствия, а также подтасовки и манипуляции. Описание вскрытия трупа, например, больше походило на составленное школьником коротенькое сочинение о том, как он разрезал на куски ящерицу. Не было установлено, кому принадлежал найденный пистолет; никто не посчитал, сколько пуль было в магазине пистолета, и не проверил, такой ли пулей был убит Ильянович; полицейские не удосужились определить расстояние, с которого был произведен выстрел, и рассчитать траекторию полета пули; не был проведен анализ тканей трупа с целью выяснить, не содержатся ли в них барбитураты, как и не было выяснено, употреблял ли их погибший в больших количествах; не упоминалось о том, что на ночном столике в его комнате стоял флакончик с вероналом… И так далее, и так далее, и так далее. В общем, расследование было проведено весьма халатно, и невольно возникало подозрение, что здесь не обошлось без чьего-то злого умысла.

Когда охватившая меня ярость немного утихла, я, не задумываясь о возможных последствиях, побежала по коридорам замка, направляясь во вполне определенное место и с вполне определенной целью.

* * *

Признаюсь тебе, брат… Нет, правильнее будет сказать: уверяю тебя, брат, что в тот день я воспылал к ней ненавистью. Она заставила меня почувствовать себя слабым и уязвимым. Я, год за годом мужая и находя в себе необходимую силу воли, сумел укрепить свой дух, научиться управлять своими эмоциями и сдерживать проявления своего темперамента, а потому считал себя человеком стойким, сдержанным и непоколебимым. Однако она нарушила установившееся в моей душе равновесие: она заставила меня распсиховаться, она привела меня в ярость, она выбила почву у меня из под ног… Она открыла мой «ларец Пандоры» с искусством опытного вора, надев на руки белые перчатки.