Наконец Ричард откинулся на спинку дивана. На его лице появилось злорадное выражение: он знал, что заставляет меня мучиться.

— Я тебя не виню. Я на твоем месте поступил бы точно так же. Однако, по моему мнению, тебе не стоило предаваться подобному удовольствию, знак, что воспоминания о нем будут доставлять тебе мучения… Ну и что из того, что ты переспал с женщиной, которая мне очень нравится, и тем самым предал меня, своего друга? Никто не совершенен — даже ты. Любые проступки, связанные с женщинами, всегда можно понять и простить… Я буду с тобой откровенен, Карл. Я считаю, что она — удивительная, неимоверно привлекательная и завораживающая женщина. Но как ты считаешь, я смог бы обратиться к своей матери — а ты хорошо знаешь мою мать! — и сказать ей: «Матушка, моей супругой станет вот эта женщина — мадам дю Фор, вдова, чья-то бывшая любовница и шпионка»?.. Конечно же нет! Так что, как видишь, ты меня, в общем-то, не предавал. А теперь налей-ка мне еще виски — этого будет вполне достаточно, чтобы я отнесся к тебе с пониманием.

Я был благодарен Ричарду за то, что он простил меня с таким изяществом и с таким чувством юмора. Приблизившись к нему, чтобы взять его пустой бокал, я посмотрел ему прямо в глаза и взглядом высказал то, что, облаченное в словесную форму, наверняка показалось бы уж слишком приторным. Мы с ним знали друг друга очень хорошо — ибо были знакомы на протяжении целых пятнадцати лет — и Ричард прекрасно понимал то, что я говорил ему взглядом.

— Я думаю, ты поступил правильно, уговорив ее вернуться в Брунштрих, — сказал Ричард, пока я доливал виски в бокалы. — А еще я думаю, что в данной ситуации нам следует сегодня же позвонить в Лондон и организовать срочную встречу в Париже. Если не возражаешь, я мог бы заняться этим. Кроме того, мы сможем собрать побольше сведений о ней. Я поговорю с нашим человеком во Франции.

— А я попытаюсь выиграть время. Однако есть одно «но»: если и ты хочешь с ней сотрудничать, мне придется рассказать ей, кто ты такой на самом деле. В противном случае ты будешь держаться в тени до тех пор, пока мы не получим официальное подтверждение из Парижа. Нет никакой необходимости в том, чтобы рисковали мы оба.

— Держаться в тени? Даже и не подумаю! Никакой риск — даже риск быть убитым — не является для меня достаточным основанием для того, чтобы я отказался от очень приятного времяпрепровождения.

* * *

Я помню, любовь моя, что в тот момент мне хотелось только одного — убежать. Это желание спастись бегством явно не сочеталось с порученным мне заданием, но мне все равно хотелось убежать — убежать от твоего брата. Мне не хотелось работать с мужчиной, который затащил меня в постель.

Тем не менее, сказала я себе, он был прав, когда говорил, что если я сейчас уеду, то уже не смогу вернуться в Брунштрих. Более того, я завершу игру, на подготовку к которой было потрачено так много времени.

Он был прав и в том, что Брунштрих — это зацепка. Я говорю «зацепка», а не «одна из зацепок», потому что из-за всей этой неразберихи и в самом деле осталась лишь одна-един-ственная зацепка. И нужные мне документы, и убийство Крюффнера, и ядро секты каликамаистов — все это так или иначе было связано именно с Брунштрихом. И мы с Карлом оба это интуитивно понимали.

Всю вторую половину дня мы провели в его кабинете, пытаясь, так сказать, правильно разложить все кусочки пазла. Это было похоже на то, как я в детстве раскладывала на столе пазл, состоящий из огромного количества кусочков. Нужно было повертеть в руках и осмотреть по очереди их все, обратить внимание на их форму и их раскраску, разложить их так, чтобы совпадали тона. В данном случае проблема заключалась в том, что я спрятала самый важный кусочек в карман, и никто об этом не знает. А если не хватает хотя бы одного кусочка, полностью собрать пазл невозможно.

* * *

Признаюсь тебе, брат, что я в сложившейся ситуации чувствую себя неловко. Я договорился с Ричардом, что попытаюсь выиграть время, не вызывая у нее подозрений, однако сделать это оказалось не так-то просто. От осознания того, что я всего лишь морочу ей голову, что, глядя ей в глаза, невольно вспоминаю ее тело и что эти мысли меня возбуждают… От осознания всего этого я чувствую себя вероломным и мерзким.

Поначалу я, так сказать, выложил на стол все, что, как я был абсолютно уверен, она знала и без меня, и умолчал при этом о своих предположениях.

Наш с ней разговор проходил по-деловому: скупые слова, короткие фразы. Мы листали свои блокноты с записанными в них сведениями и обсуждали эти сведения пункт за пунктом без вздохов, без улыбок, не глядя друг другу в глаза.

— Верхушка секты состоит из пяти человек, которые надевают маски и облачаются в одежду строго определенного цвета: один — в коричневую, второй — в белую, третий — в голубую, четвертый — в красную, пятый — в черную, — сказал я.

— Это символизирует Панчабхуту, то есть пять элементов, из которых состоит весь окружающий нас мир: Притхиви, Ваю, Апас, Агни и Акаша, — добавила она.

— Земля, воздух, вода, огонь и эфир, — перевел я.

— Возглавлял секту Крюффнер.

— Он символизировал эфир. Акаша.

— Одеяние черного цвета, — добавила она, прежде чем это успел сказать я.

— Крюффнер уже мертв.

— Его убили. И убили его не мы.

— Кто-то свел с ним счеты, — предположила она.

— То, что произошло с Николаем…

— Он тоже уже мертв, — попыталась она уйти от темы, которую мне, наоборот, хотелось обсудить.

— Николай мертв. Он наложил на себя руки? Или его убили? А может, он погиб случайно? Какое отношение он имел к этой секте? И имел ли он какое-либо отношение к смерти Крюффнера?

Она не ответила мне ни на один из этих вопросов. Она не стала ни строить догадки, ни сообщать мне какие-либо сведения, ни пытаться делать какие-либо выводы. Она просто промолчала.


Этот день был очень долгим и не спешил перейти в вечер. Я все время боялся, что она поймет, что я, беседуя с ней, лишь переливаю из пустого в порожнее. Когда настало время ужина, и нам — по моему распоряжению — подали легкую закуску прямо в мой кабинет, я решил действовать смелее и попытаться все-таки выяснить, что именно ей известно.

— Эту секту возглавлял Крюффнер — вот и все, что мы знаем. Если бы нам удалось выяснить, кто еще входит в состав ее руководства…

Я пытался заманить ее в ловушку, и, когда я произносил эти слова, мне показалось, что мой язык раздвоился и я зашипел, как змея.

— Ты имеешь ввиду, кто еще, кроме Крюффнера и Николая… — сказала она с таким видом, будто принадлежность Николая к верхушке секты была очевидной и я об этом прекрасно знал, но вот в данный момент почему-то забыл.

Эти ее произнесенные с наивным видом слова подтолкнули меня к тому, чтобы я сделал еще один шаг.

— Почему ты считаешь, что Николай был одним из руководителей секты? Откуда тебе это известно?

Теперь она, похоже, что-то заподозрила: уже поднеся бутерброд ко рту, она не стала от него откусывать, а, нахмурившись, посмотрела на меня.

— Оттуда же, откуда и тебе: у него на груди было клеймо.

— Руководители секты — в целях безопасности — не ставят на своем теле клеймо… Впрочем, вполне возможно, что он каким-то образом попал в руководители из низов после того, как в верхушке секты внезапно освободилось место… — поспешно добавил я, понимая, какой оборот принимает наш разговор. — Нам не следует отвергать ни одну версию.

— Николай был одним из руководителей секты, и ты об этом знаешь. В какую игру мы играем, Карл?

— В игру для мужчин, — ответил я шутливым тоном, пытаясь приподнять ей настроение.

Однако Лизка мрачно посмотрела на меня, что не предвещало ничего хорошего. Затем она резко встала и дернула за край скатерти, отчего ложки, вилки и ножи звонко стукнулись о тарелки.

— Это смешно!

— Что именно? Почему мне должно было быть что-то известно о Николае? — выпалил я, лихорадочно пытаясь найти себе оправдание и не допустить, чтобы она дала волю своему гневу.

— Ты считаешь меня идиоткой? Ты же сам мне говорил, что видел меня в подземных коридорах замка Брунштрих. Ты, так же как и я, подсматривал за их собраниями. И ты видел, как одеяние коричневого цвета — Притхиви — полыхало ярким пламенем. А позднее ты видел обожженные руки трупа Николая…

Я открыл было рот, чтобы сказать что-нибудь в свое оправдание, однако она продолжала тараторить, и я так и остался сидеть с открытым ртом.

— Думаешь, я не поняла, чем ты сейчас занимаешься? Ты просто пытаешься потихонечку выудить из меня какую-то нужную тебе информацию. Не перебивай меня, пожалуйста! Вчера ты обещал предоставить мне доказательства того, что тебе можно доверять. Боюсь, что таких доказательств ты мне предоставить не сможешь.

Я тоже встал. Мне показалось, что, сидя за столом, с салфеткой на коленях, я нахожусь в менее выгодной позиции в этой схватке, которую мне захотелось прекратить, начав махать белым флагом.

— Это неправда. И что касается меня, я тебе полностью доверяю. Однако ты должна понимать, в каком положении я нахожусь: я не имею возможности действовать так, как мне самому взбредет в голову, — я, как и ты, выполняю распоряжения начальства. Мне, конечно же, не нравится, что мне иногда приходится делать то, с чем я не согласен, но тут уж ничего не поделаешь, иначе механизм попросту не будет функционировать.

— Извини, возможно, я чего-то не поняла. Мой механизм функционирует совсем по-другому. Есть вопросы, решения по которым я принимаю сама, — как, например, возвращение в Брунштрих.

— Если ты меня не понимаешь, то просто поверь мне: я и в самом деле тебе полностью доверяю. Я уверен, что вполне могу это делать. Я тебя уже хорошо знаю, и мне известно, что…

— Нет! — вдруг взорвалась она. — Ничего тебе не известно! Ты говоришь, что ты меня хорошо знаешь?! По-твоему, если ты со мной переспал, ты меня уже хорошо знаешь?! Ошибаешься! Тебе обо мне не известно ничего! Ты не имеешь обо мне ни малейшего представления!

— Послушай, Лизка, я…

— Это ты меня послушай! Ты всего лишь пытаешься что-то узнать! Только это тебе и надо! Хочешь узнать больше?! Хочешь узнать больше обо мне?! Так вот тебе правда: это я убила Николая Загоронова! Его убила я!

— Что?!

Пощечина — и та оказала бы на меня гораздо меньшее воздействие: пощечина не парализовала бы мой рассудок и тело.

— Тебе уже не надо делать вид, что ты ломаешь себе голову над тайной его смерти! Тебе уже не надо записывать в свой блокнот, что ты знаешь, а чего не знаешь, — как будто ты и в самом деле этого не знаешь! Тебе уже не надо заманивать меня в ловушки! Я уезжаю! Я тебе это достаточно доходчиво объяснила?! Я прицелилась из пистолета прямо в башку этого чертова ублюдка! Я надавила на спусковой крючок и покончила с жизнью этого мерзавца, который меня изнасиловал! Я заткнула ему его гнусный рот раз и навсегда!

Пока я слушал, как она вопит, едва не скрежеща зубами, перед моим внутренним взором мелькали, словно бросаемые на покрытый скатертью стол карты, еле различимые видения: вот она берет пистолет и ее рука то и дело подрагивает; вот она нажимает на спусковой крючок — решительно, но трепеща от ужаса; вот она смотрит на труп — равнодушно, но с душевной болью; вот Николай падает от выстрела, сделанного женщиной, которую он явно недооценил; вот Николай стоит полуголый — словно в подтверждение того, что он и в самом деле ее изнасиловал; вот Николай ползает на коленях, униженно прося о пощаде, плача и дрожа от страха; вот Николай стоит выпрямившись, с невозмутимым видом, пытаясь вести себя высокомерно до последней секунды своей жизни и с вызовом устремив на нее свой ледяной взгляд… Это сделала не она. Она этого сделать не могла. Убийство — тягчайший из грехов. Я — грешник, но она… Лизка ведь была моей героиней!

— А знаешь, что я при этом чувствовала?!

Лизка вдруг рухнула на диван, как старое гнилое дерево, и залилась слезами. Это были истерические и безутешные рыдания, но рыдания очищающие, облегчающие душу. Она плакала так, как плачет человек, которому приходится выдавать себя за кого-то другого, ходить в одиночку по узким и темным подземным коридорам, чувствовать, что за тобой в темноте кто-то гонится, становиться жертвой насильника и объектом похищения, рисковать своей жизнью… Она плакала так, как плачет человек, которому приходится убивать.

Я медленно подошел к ней и положил ладонь на ее содрогающуюся от рыданий спину, как попытался бы прикоснуться к быстроиспаряющемуся веществу, опасаясь, что оно исчезнет. Лизка бросилась в мои объятия — убежище, где можно было свернуться калачиком и дрожать, дрожать, дрожать от страха и стыда.