Карл, не отрывая взгляда от дороги, кивнул. Он, похоже, думал о чем-то своем.

Я продолжила размышлять и дальше, но уже молча. Почему человек стремится завладеть лишь разрушительной силой божества, а не его силой созидательной, пронизанной добротой и благожелательностью? Неужели зло является для человека таким привлекательным? Я знала, что это так. Кого не обольщало в тот или иной момент его жизни зло? Как и за всеми остальными людьми, за мной тоже числились кое-какие темные делишки, и я не один раз переступала границу, которая отделяет добро от зла. Как я могла кого-то осуждать, любовь моя? И теперь, после всего того, что произошло, я тем более не осмелилась бы это делать.

Три часа спустя, когда мы уже преодолели половину из трехсот километров, отделявших Манчестер от Лондона, узкие и извилистые местные дороги погрузились в ночную темноту. Усталость, накопившаяся в нас, и зимняя сырость британских лесов и лугов, проникающая сквозь щели и щелочки в наш автомобиль, заставили нас прервать свою поездку и поискать какое-нибудь место для ночлега.

Мы выбрали простенькую гостиницу, расположенную в самом центре старинного селения Личфилд. На ее фасаде, сделанном из кирпича и толстых деревянных балок, сияли золотистым светом окна, похожие на огромные глаза, через которые можно было заглянуть в ожидающие посетителей уютные комнатки… Мы записались в журнале регистрации постояльцев гостиницы как мистер и миссис Смит.

Я помню, что столовая была маленькой: в ней едва ли помещалось пять или шесть столов. Я также помню, что ее стены были сделаны из грубо обтесанных деревянных брусов и камней, а на каминной полке стояли пивные кружки. В этой столовой, сидя возле жарко растопленного камина, от которого исходил запах сгорающих поленьев из пробкового дуба и смолы, мы с наслаждением побаловали себя простым, но очень вкусным ужином, приготовленным из местных свежих продуктов: мы съели куриную лапшу, жареную картошку с ветчиной, яблочный пудинг и немного стилтона[78], а еще выпили портвейна.

Я, изможденная и молчаливая, сосредоточила все свое внимание на Карле. Я напрягла слух, утомленный позвякиванием посуды и столовых приборов, ловя каждое слово, чтобы найти облегчение в его голосе; мои руки, онемевшие от холода, сами тянулись над скатертью к его теплым рукам; мои глаза, затуманенные навалившейся на меня сонливостью, таращились поверх края бокала, чтобы получше рассмотреть его симпатичное лицо… От опьянения, вызванного усталостью и вином, мне показалось, что суровые черты его арийского лица смягчались благодаря теплому взгляду серых глаз — глаз, через которые можно было заглянуть, как через окна, в его душу.

Карл говорил, я его молча слушала, а мой слегка одурманенный рассудок пытался понять, что же он за человек: властолюбивый, но способный уважать других; сдержанный в своей реакции на действия окружающих; наблюдательный и умеющий анализировать; нетерпимый к несправедливости и к злоупотреблению силой; стремящийся покровительствовать другим людям; тщеславный; независимый; скрытный… Он старался добиваться своего уговорами, а не кулаками; недоверие было его визитной карточкой; он с трудом скрывал горделивость и надменность, обусловленные его самодостаточностью; свою чувствительность он пытался топить в предрассудках, но она все время норовила всплыть на поверхность… Чтение лежа на диване, игра для самого себя на фортепиано, вождение автомобиля, бокал виски на ночь. Добровольное одиночество одинокой души… От опьянения, вызванного усталостью и вином, мне показалось, что суровость его арийского характера смягчало его горячее сердце. Вот в чем заключалась сущность этого человека, сущность его души.

Только когда мы уселись на диван в пабе (Карл, как и каждый день перед сном, с бокалом виски в руках), я осознала, что и он очень устал: он, то и дело позевывая, с трудом заставлял себя не смыкать веки, пока наконец сонливость его не одолела, и он задремал, прислонившись головой к спинке дивана и все еще держа бокал в руке. В этот момент его образ сурового и настороженного человека впервые растворился в безмятежном сне. Подобное падение его — ранее казавшейся неприступной — крепости вызвало у меня умиление. Я поцелуем вывела его из полусознательного состояния, в которое он погрузился, и мы пошли в его комнату, чтобы нырнуть в нежные объятия постели… От опьянения, вызванного усталостью и вином, мне показалось, что я его люблю.


29 января

Я помню, любовь моя, что я проснулась посреди ночи, почувствовав под своей ночной сорочкой его руку, тихонько продвигающуюся к моей груди и очень ласково прикасающуюся при этом к моей коже. Когда я повернулась, я увидела, что он спит. Ему, должно быть, снился сон, полный сладких эротических фантазий. Тем не менее моя реакция на его подсознательный призыв его разбудила, и он начал страстно целовать и ласкать мое тело…

После того как мы закончили заниматься любовью, я больше не смогла заснуть. Поскольку в комнате уже стало прохладно, я поднялась с кровати и, чтобы оживить умирающий огонь в камине, подбросила в него полено. Когда оно загорелось, комната окрасилась в оранжеватый цвет, а исходившее от камина тепло ласкало мое тело, прикрытое лишь простыней на бедрах. Я села напротив зеркала туалетного столика, взяла щетку для волос и начала водить ею по своей шевелюре, закрыв глаза и наслаждаясь нежным массажем. На душе у меня стало удивительно спокойно…

Когда я снова открыла глаза, я увидела, что он, приподнявшись на локтях, задумчиво смотрит на меня. Я ему улыбнулась. Он поднялся с кровати и, надев халат, небрежно завязал его пояс. Затем он взял из моих рук щетку и стал водить ею по моим волосам, однако он меня не просто расчесывал, а ласкал — ласкал чувственно и нежно. Чуть позже он провел по моим обнаженным грудям пальцами — провел так, как будто его пальцы были нежными кисточками, которыми он рисовал изогнутые линии на моей коже. Я затрепетала и закрыла глаза.

— Я не женюсь на Наде, — вдруг заявил он.

Я не решилась ни открыть глаза, ни произнести хотя бы слово. Воцарилась тишина, которая показалась мне напряженной и зловещей, потому что она, как я интуитивно понимала, не предвещала ничего хорошего.

— Я хочу провести всю свою оставшуюся жизнь с тобой. С тобой и ни с кем другим.

Снова воцарилось молчание, нарушаемое лишь моим — убыстряющимся от волнения — дыханием: вдох… выдох… вдох… выдох… вдох, выдох, вдох, выдох…

— Я тебя люблю.

…вдох.

На меня, как неоднократно бывало и раньше, было совершено нападение в виде признания в любви. Однако на этот раз нападающему удалось пробить серьезную брешь в стенах моей крепости, серьезно ослабить мою оборону и создать серьезную угрозу моей независимости.

Я посмотрела на него так, как жертва смотрит на своего палача. Мне показалась, что у него было выражение лица, как у человека, который только что признался в каком-то грехе. Возможно, мне так показалось потому, что у меня было выражение лица, как у человека, который чувствует себя пострадавшим от этого совершенного греха.

— Ты и сам знаешь, что это невозможно. Тебе придется на ней жениться. Это твой долг, — сказала я, хотя и знала, что проблема заключается не в Наде, а во мне.

— Ситуация изменилась. И моя жизнь тоже изменилась. Эта уже не прежняя бессмысленная жизнь, которой не жалко было пожертвовать. К черту всех этих придурков, жаждущих войны! Если им так сильно хочется развязать войну, то они это непременно сделают, и я вряд ли смогу им как-то помешать… И я тоже изменился, Лизка. Теперь я мечтаю о собственном доме — доме, в который мне очень хотелось бы возвращаться. Я хочу, чтобы у меня была семья, чтобы у меня были дети. Но больше всего я хочу просыпаться каждое утро моей жизни рядом с тобой. Это — единственное, что имеет для меня значение.

Я повернулась и посмотрела ему прямо в глаза. Это было ужасно: он в меня влюбился! А я не была уверена в том, что люблю его, — как я и раньше никогда не бывала уверена в том, что кого-то люблю… Никогда, кроме того одного случая, после которого я стала считать любовь мучительной болезнью и поклялась себе больше ею не заражаться. С горьким чувством вины и печали я взяла его за руки и заставила наклониться ко мне. Он, словно бы лишившись сил, опустился на корточки и положил свою голову мне на колени.

— Мы с тобой — одинаковые, — начала я говорить, нежно поглаживая его волосы цвета меда. — Именно поэтому наши пути пересеклись. Мы оба ценим свою независимость и свою свободу больше всего на свете, а потому мы превратились в существ одиноких и эгоистичных. Это — та цена, которую нам приходится платить. Однако мы, по крайней мере, посвятили свои жизни делу, которое считаем самым-самым важным. И теперь уже слишком поздно поворачивать назад.

Карл поднял голову и посмотрел на меня, его глаза были полны горечи и боли.

— Я не считаю это дело самым-самым важным, Лизка. И это неправда, что уже поздно. Для меня — не поздно. А вот для тебя… Это все из-за него, да? Ты влюблена в Ларса.

Услышав твое имя из его уст, я невольно вздрогнула, и у меня затряслись поджилки. Его имя, произнесенное тобой, подействовало на меня так, как действует святотатство, оскорбление, непристойные слова…

— Я видел, как вы тогда вечером целовались.

— Я за свою жизнь целовалась со многими мужчинами, — стала оправдываться я, — но влюблялась при этом мало в кого.

Подобный бездушный ответ лишь усугубил ситуацию, и отчаяние Карла трансформировалось в гнев. Он, отстранившись, встал и отступил на пару шагов.

— Значит, я — один из них! Еще один пункт в длинном списке! Теперь я понимаю…

— Не углубляйся в эту тему. Ты только причинишь себе еще большую боль, — ласково прошептала я.

— Куда уж больнее!

— Что ты делаешь? — спросила я, увидев, как он поспешно надевает поверх халата пальто.

— Мне нужно подышать свежим воздухом.

Он ушел, оставив меня смотреть на захлопнутую дверь. Мой разум и мое сердце при этом вступили в ожесточенную дискуссию, преодолевая страхи и сомненя.

Карл вернулся примерно через час. Я, притворившись спящей, почувствовала возле своей спины холод: это он, продрогший, залез под одеяло.


31 января

Я помню, любовь моя, как он, улегшись на кровать, стал невидяще смотреть в потолок. Мне стало холодно, но это меня не беспокоило. Наоборот, холод, казалось, взбадривал мои расшатавшиеся нервы…

Я покинула гостиницу, Личфилд и его, когда с рассветом на фоне неба стали прорисовываться контуры зданий. Я спасалась бегством от сердитого молчания после пробуждения, от завтрака в напряженной обстановке и от поездки, которая показалась бы мне бесконечно долгой. Но вот от чего я не могла убежать — так это от своих собственных мучительных мыслей. После почти двух суток, проведенных в пути (я трижды ехала на поезде и один раз пересекла на пароме Па-де-Кале), я прибыла в свою квартиру на улице Сен-Сюльпис, чувствуя себя изможденной и физически и морально. Я теряла контроль над своей жизнью, совершала множество ошибок (хотя я каждый раз клялась себе, что не буду больше их совершать), я снова — против своей воли — влюблялась.

Уныние, замешательство и одиночество заставили меня вспомнить о том особенном подарке, который ты сделал мне незадолго до моего отъезда из Брунштриха. «Раскрой его только тогда, когда станешь по мне сильно скучать», — сказал ты мне тогда. Я не была уверена, что настал именно такой момент, но все же развернула этот сверток. В бумагу была тщательно завернута коробочка, внутри которой я увидела маленький флакон из резного хрусталя с серебряным горлышком, обвязанным синим шнурочком. Рядом с этим флаконом лежал свернутый и запечатанный сургучом листик плотной бумаги. Отставив в сторону флакон, я сосредоточила все свое внимание на листке. Я взломала сургучную печать, я его развернула: на нем было написано — черными чернилами каллиграфическим почерком — письмо в три абзаца.


Древняя лесная легенда гласит, что капли росы, поблескивающие на рассвете на лепестках цветов, — это слезы, которыми феи оплакивают каждую умирающую ночь.

Открой этот флакон, и в находящихся в нем духах ты обнаружишь слезы, которыми я оплакиваю каждую ночь, когда умираю от того, что рядом со мной нет тебя… Оброни одну каплю на ту ямку у основания шеи, на которую я так часто засматривался. Почувствуй, как она катится по твоей груди и ниже и затем замирает, как будто заснув, в ложбинке твоего пупка — там, куда я мечтал положить голову и замереть…

Закрой глаза. Подумай обо мне. Я думаю о тебе каждую минуту моих дней и каждую секунду моих ночей.

Ларс


Этими словами, любовь моя, ты погладил мою кожу, и она затрепетала; ты ослепил светом мои глаза, и они затуманились слезами; ты поцеловал меня в губы, и они задрожали. Этими словами, любовь моя, — черт бы побрал эти красивые слова! — ты пробудил во мне сентиментальность, очень долго пребывавшую в летаргическом сне. Позволив ей завладеть собой, я разделась, легла на кровать и поступила именно так, как того возжелал ты. Однако когда я, капнув на себя подаренными тобою духами (наполнившими мою комнату нежным ароматом жасмина), закрыла глаза, я попросту заснула, будучи уже не в силах думать ни о ком и ни о чем.