На другом берегу была Долина царей, и издали скалы вокруг нее казались светлыми. Меня удивило странное чувство, которое я испытывал. Древние памятники Египта казались близкими, понятными, почти родными, совсем не такими монументальными, которыми вроде бы должны быть по школьным воспоминаниям.

– Не надо меня уговаривать, Олав, я, конечно, пойду в Карнакский храм, просто я не буду входить в святилище.

– У меня такое подозрение, Глеб, что моя жена верит в проклятие фараонов.

– Но вы не можете отрицать, что все-таки многие смерти после открытия гробницы Тутанхамона не совсем объяснены.

– Не понимаю, на что ему, – Олав имел ввиду Тутанхамона, – жаловаться. Он также и сейчас лежит там в своей гробнице, ну пару саркофагов сняли с него и перевезли в Каирский музей.

– Просто тут кругом есть аура таинственности, кроме того на людей действуют фильмы с оживающими мумиями фараонов, их перевоплощениями. Хочешь – не хочешь, а вспомнишь, – предположил Вацлав.

– Да, эта земля разжигает детективные страсти, – согласился и я. – Здесь наиболее древние из грабителей, и, кстати, наиболее кощунственные, ведь они посягали на бессмертных богов. Записи о процессах над ворами известны еще с XII в до н. э. И что же они делали с несчастными мумиями! Я даже помню этот текст: «Мы открыли гробы и нашли в них божественные мумии царей. Мы сорвали золото, которое нашли на священной мумии этого бога, и амулеты, и украшения, а так же покровы, в которых он покоился.

Мы нашли также и жену фараона и сорвали с нее все ценное, что было на ней. Покровы, в которые она была завернута, мы сожгли».

Поэтому все гробницы и разграблены. Тут целые деревни еще многие тысячелетия назад этим промышляли.

– И ты думаешь, Ингрид, на них на всех проклятие?

И вдруг я почувствовал чей-то мимолетный скользящий взгляд.

– А, между прочим, возможно. Может быть, поэтому многие так плохо и живут здесь, в такой нищете.

Олав со своей обычной улыбкой взглянул на Ингрид, а я сказал, вспомнив Александра Владимировича:

– Интересная мысль, об этом можно написать в каком-нибудь популярном жанре.

– А ведь вы нам еще в автобусе обещали рассказать, чем сейчас занимаетесь, Глеб.

– Почему бы нет. Как раз под такие экзотические блюда, – я положил себе на тарелку что-то сладковатое, – думаю, очень хорошо пойдет. У меня культурологическая тема: взаимовлияние культур, их продолжение сквозь века, несмотря на кровь, разрушенье. Сейчас я пишу о влиянии культур Древнего мира на культуру Европы XIX-XX веков, в частности, на искусство России. Кстати, в том, о чем говорила Ингрид тоже что-то есть. Мне мой учитель предложил подумать, в чем увлекательность бестселлеров, связанных с Египтом. Там, действительно, появляется атмосфера мистической таинственности, но как правило, это что-то злое. Проклятие – это сила разрушения, а мне пришло в голову, ведь есть сила, которая противостоит ей, может быть, это искусство – как благословение, посланное сквозь века. И оно так странно до нас доходит, иногда очень долго, через тысячелетия, как египетская культура до Европы в XIX веке.

Они слушали мои пространные рассуждения с явным интересом, даже с каким-то восхищением, что, наверное, объяснялось самой обстановкой, древней рекой рядом. И глядя на их внимательные, почти вдохновенные лица, я вдруг опять почувствовал чей-то скользящий взгляд, обернулся и увидел Дмитрия Петровича в группе русских туристов за соседним столиком. Он, казалось, тоже слушал меня. Собрал я тут себе аудиторию, как на лекции. Хорошо бы только он не начал вставлять свои занудные реплики. И я продолжал:

– Тогда же проявилось и влияние культуры Древнего мира, в частности египетской, на Россию.

– А там было влияние? Ведь Россия так далеко на севере.

– Да, я сейчас как раз думал об этом, многие русские поэты в начале XX века писали о Египте.

– Как раз перед вашей революцией, которой так интересовался наш гид?

– Не могу объяснить почему, но действительно примерно в то время. Например, Николай Гумилев. У него было сильное ощущение Египта, но отнюдь не мрачное, просветленное что ли. Одной моей коллеге очень нравятся такие строки:

Умереть бы под той сикоморою,

Где с Христом отдыхала Мария.

И я постараюсь съездить в Саккару, туда, где раньше был Мемфис. Хочется ощутить тишину того места.

Или еще то, что очень любят цитировать наши турфирмы:

Здесь недавно страна сотворила

Поговорку прошедшую мир:

Кто испробовал воду из Нила

Будет вечно стремиться в Каир.

Наверное, даже в моем дурном переводе вы чувствуете, как хорошо.

– Действительно, хорошо, – сказала Ингрид, и прежде чем мы успели ее остановить, спустилась к мутно-текущей реке и, зачерпнув, отпила несколько глотков воды.

– Только при вашей скандинавской экологической беспечности можно позволить себе такое, – покачал головой Вацлав.

– Да, вы у себя дома пьете воду прямо из-под крана, мы в Москве – через фильтр и кипяченую. А Нил даже не Москва-река.

– Последствия твоего поступка могут быть самыми непредсказуемыми, – подытожил наши сетования Олав.

– Зато я приобщилась к Хапи14.

– В самом деле, надо бы Вам продезинфицироваться, но попробуйте-ка купить у них тут виски.

– Продолжайте, Глеб.

– Надеюсь, ваши поэты не советовали ничего еще более экстравагантного, а то Ингрид, как художественная натура, захочет все испробовать.

– Может быть, и да. В стихотворной форме многие необычные человеческие ощущения кажутся менее фантастичными.

– А ведь, действительно, очень интересно. Рассказывайте дальше, Глеб.

– Пересказывать стихи – неблагодарное занятие, но попробую. Например, у Бунина: глядя на мумию, он ощущает, как жил вместе с фараоном, увидев след человеческой ноги на полу древней могилы, он будто становится на тысячелетия старше и чувствует прошлое, причем очень живо.

– Как реинкарнация, – сказала Ингрид. – И все же, почему у поэтов северной страны такая тяга к этой южной цивилизации? Мы были в России по делам фирмы Олава. У вас в Петербурге на набережной Невы стоят сфинксы. О, это все очень загадочно. Под снегом у них какой-то интересный взгляд.

– А вы знаете, Ингрид, в начале века у нас был поэт, Блок, они его тоже поражали и странно ассоциировались с Россией. И, кстати, опять-таки накануне революции. Будто бы приходит из «дикой дали» таинственная «дочь иных времен» и легким вскриком встречает сфинкса. Вьюга сыпет снег, и «снится ей родной Египет» сквозь туманы севера, а поэт мечтает в «священном трепете» о ее объятиях. Из этого можно было бы сделать рассказ в стиле фэнтези с мистическими элементами, но в поэзии все выглядит как-то реально. И еще, у Блока есть одна странная неоконченная поэма, полная предчувствий революции. Ее герой приходит ночью белой «туда, где в море сфинкс глядит», склоняется головой на гранит и слышит:

Вдали, вдали

Как будто с моря звук тревожный,

Для божьей тверди невозможный

И необычный для земли.

И дальше:

Какие ж сны тебе, Россия,

Какие бури суждены?

И уже утренний ветер, и появляется кровавая заря:

Грозя Артуром и Цусимой,

Грозя Девятым января.

И потом после революции, он пишет поэму «Скифы», где просит Европу, «старый мир»:

Остановись, премудрый как Эдип

Пред сфинксом с древнею загадкой:

Россия – сфинкс, минуя и скорбя,

И обливаясь черной кровью,

Она глядит, глядит в тебя.

И с ненавистью, и с любовью.

И далее «нам внятно все»: и острый гальский смысл, парижские улицы и венецианские прохлады, лимонные рощи, дымные громады Кельна.

– Как все у вас в России mixed, перемешано.

– А может, и соединено.

– И скифы, и Европа, и сфинкс. А все же, почему Россия – сфинкс? Ведь северная же страна…

– Сфинкс – это вопрос, он соединяет время.

– Время боится не только пирамид, но и сфинкса.

– Да, все в мире соединено и смешано, как в этом салате. – Сказал Олав, разглядывая блюдо на своей тарелке. – У вас в стране это особенно чувствуется. Я хорошо помню ту свою командировку. У вас тяжело жить, вы много сил тратите на ненужные, бессмысленные вещи, но ведь не скучно. Особенно в последнее время. Ингрид права, все перемешано. А от смешанных браков красивые дети рождаются. Даже ваши женщины… что ты так смотришь, Ингрид, ну, ты тоже смешанных кровей, иначе я, может, на тебе бы не женился. Не интересно было бы. Ну и наша с вами компания, мы тоже тут разные, потому нам и весело. Разнообразие – это хорошо.

– Глеб, лучше расскажите еще что-нибудь, – попросила Ингрид, – а то Олав уже продезинфицировался. Вацлав, дело в том, что потомки викингов все возят с собой, в том числе и виски. Олава теперь не остановишь.

– А вы знаете, Ингрид, в этом что-то есть.

– В чем? В виски?

– Да нет, в том, о чем говорит Олав, в соединении разнообразия. Мой учитель хочет, чтобы я написал еще о Шлимане. Вот человек, который все соединил: двадцать лет жил в Петербурге,

сделал состояние в России, немец, американский подданный, любил Грецию, женился на гречанке, а уж сколько путешествовал, потому, наверное, и раскопал Трою.

– Как вы говорите, разбогател в России? Загадочная страна: и сфинкс, и Шлиман.

– Загадочная, это верно.Чего у нас только нет Знаете, я недавно был в таком маленьком городке, Градонеже. Кстати, я уверен, он бы вам понравился, Ингрид. Так вот, представьте, там они верят, что у них хранился талисман Шлимана. Да-да, который помог ему сделать открытия. И будто бы Шлиман видел его в Градонеже перед своего поездкой в Египет. У нас в самом деле многое перемешано.

– И правда, – воскликнула Ингрид, – и у вас, и у нас много мешают! А почему бы нам всем завтра вместе не выпить на берегу Нила, у Луксорского храма. Как хорошо, Глеб, что мы с вами познакомились.

– Простите, что я вас прерываю, – вот тут-то он и влез в разговор. – Провести вечер у Нила, очень интересная мысль.

– Вы тоже из России? – спросила Ингрид.

– Мой сосед по отелю, – представил его я, принужденно улыбаясь. Олав же улыбнулся Дмитрию Петровичу как всегда широко и радостно.

– Не хотите к нам присоединиться?

– Благодарю. У меня тут есть свои планы. Но если получится…

– Подходите к нам. – Предложил Олав. – Я думаю мы пойдем в Карнак, а потом прогуляемся вдоль Нила, около Луксорского храма.

– Если будет время, я вас найду, и к вам присоединюсь.

– Приходите. Думаю, будет так романтично —бокал у Луксора и Нила, – сказала и Ингрид.

– Здесь не так-то просто это сделать, дорогая, с их сухим законом. Вацлав, вы ведь, кажется, говорили, что еще не были в египетском Durty-free. Очень кстати. Значит, решено, сегодня идем в Карнакский и Луксорский храмы, а вечером… Ингрид, а ты пойдешь с нами в Карнак?

– Сколько можно иронизировать – пойду. Выпив воды из Нила, я уже ничего не боюсь.

– В самом деле? – улыбнулся Вацлав.

– Может быть и боюсь, но меня это и притягивает. Более того, я это нарисую.

– А стоит ли, Ингрид? – присоединился я к общей теме. – Вы же знаете, что в магии создать портрет или даже фотографию – это как бы взять часть иной ауры, энергетики себе. Отсюда все рассказы о таинственных портретах, о том, что изображение может влиять на людей. Недаром у египтян был обряд отверзания уст. Прикоснулся к статуе с заклинаниями – и в ней уже «Ка» – душа.

– Конечно, – подтвердил Олав с таинственным видом, – художники более чувствительны ко всякой там экстрасенсорной энергетике, оккультизму, вроде нашей Ингрид. Она как прикоснется к какой-нибудь статуе, то «Ка» непременно пробудится.

– Вы все сказали? – поинтересовалась Ингрид. – ведь вы доведете меня до того, что я в самом деле совершу нечто, а вам, Глеб, даже нарисую кое-что особенное.

– Кроме шуток, буду благодарен, Ингрид. Тем более, что я гораздо менее скептически отношусь к вашим мистическим настроениям, чем остальные.

– Итак, решено, идем в Карнак, а вечером у Нила.

Я пытаюсь понять, что необыкновенного произошло со мной здесь. Гоген уехал в экзотический мир Таити, чтобы спросить: «Кто мы, что мы, куда мы идем?» Дорога в неведомое… Похоже, Египет еще более таинственная страна для такого человека как я.

Обходя колонны Карнакского и Луксорского храмов, фотографируясь по просьбе моих новых друзей у пилонов и сфинксов, я пытался разобраться в своих чувствах.

Я поехал сюда, потому что так было нужно для нашей работы и поисков. Это было не то светлое чувство, похожее на зов, которое побудило моего учителя так долго пробыть на Крите. Скорее я просто понимал, что для самообразования должен видеть эту древнюю цивилизацию своими глазами. Олав и Ингрид, например, впервые посетили Египет еще в студенческие годы.

Но я встретился совсем не с тем, что ожидал. И вот искусство Египта, когда я до него дотронулся, не стало для меня чересчур огромным, подавляющим или скованным. В нем было что-то близкое. Скалы Долины царей казались мне светло-нежными, обелиски – легко стремящимися в небо.