Ольга Озерцова - Талисман Шлимана

– А что ты видишь, пророчица, над которой смеются, которой не верят?

Но она ответила даже ему правду:

– То, что далеко. Зло. И как будто добрый голос друга.

– И что он тебе сказал?

Она прошептала:

– Топор зла поднят. Поговори со своим убийцей. Отврати свой рок, измени свой фатум.

– Хорош совет, – и вдруг удивленно взглянул на нее, и взгляд его сделался жутким и в то же время будто испуганным.

– Какое убийство? Ведь ты не видишь того, что будет скоро. Откуда ты узнала?

– Издалека. Вот и говорю с тобою. Я посмотрела вдаль, и дальний друг мой рассказал, что у меня на пороге.

Так это ты? Я думала, зло безымянно, но у него есть имя. Но у меня нет времени, я сейчас не хочу искать ответ… где источник человеческого зла.

– Да, ты как будто отстранилась, как будто бы далека от того, что здесь происходит. Но ты нам мешаешь, мне мешаешь. Ты слаба, проклятие зла сильнее. Я не понимаю, что ты делаешь? Ты… – Он помолчал – Да, тебя убьют, и иного нет у тебя пути. Такова будет жертва. Но перед этим… скажи. Что ты знаешь, как ты это делаешь? Я думал, я смогу влиять на царя, и тогда, может быть,

страна ахеян не исчезнет. Но царь был слишком слаб. Зачем он поехал на Крит, это было ошибкой. Зачем эти фрески на стенах, песни? Я долго не мог понять, откуда все это. А ведь это ты.

– Я? – она удивилась. – У него есть царица, наложницы.

– Ты. Но не ты, и не этот бездарный ахеец Нестор – я изменю этот мир. Послушай мое пророчество, оно правдивей твоих предсказаний.

И он проговорил с мрачной убежденностью:

– Придут люди моей страны, имени их вы не знаете, несть им числа, и не будет ни стонущего, ни плачущего, ни критян, ни ахейцев.

Она печально улыбнулась.

– А дальше?

– Мы разрушим не только ваш игрушечный дворец, но и циклопические громады, неприступные твердыни ахейцев. Все забудется: ваши никчемные фрески, письмена.

– А дальше?

– Это будет и ваша гибель, и ахейцев. Если б царь слушал меня! А впрочем, твой голос из будущего тебе помог. Теперь ты можешь подготовиться к смерти…

Но она будто не слышала последних слов и пристально смотрела на невысокого человечка.

– А дальше? Уничтожишь, сожжешь, разрушишь, а дальше?

– Дальше, дальше. Тебя убьют. Все разрушат. Ваш язык забудется.

Она покачала головой.

– Но не песни. Он родится. И будет петь свои песни.

– Таким песням не будет места. Кто бы он ни был, его убьют.

– Он спасется.

– О чем ты думаешь? Твоя смерть близка.

Она задумчиво покачала головой.

– Теперь я поняла: проклятие зла создают не боги, а люди. Так это ты?

Он засмеялся. Но она взглянула мимо него, за его спину, на гору Гюхту и услышала другой смех – освежающий смех в термах Рима.

– Ты слышишь, дориец?

Он вздрогнул со страхом, потому что, стоя здесь, рядом с ней, тоже услышал.

– Что же, раз так, надо спешить. Ты станешь красивой жертвой. Для царицы, – и он быстро ушел.

– Царица? – повторила Гелия. – Поговорить с убийцей?… Его не остановишь, дальний друг. Они сильнее, проклятие зла сильнее? – И снова услышала: римляне смеялись. Пар шел из терм.

– И он в самом деле так написал?

– А что скажешь ты, изысканный грек? Разве так уж мы плохи? Нерон, проскрипции15 – но мы смеемся.

Зло бездарно, и в этом наша надежда.

И бесплодно.

Ты слышишь, Гелия?

Тогда в гостинице я подумал, что смех над стихами Нерона, это то, что мне бы очень, фантастически хотелось послать, передать им в глубокую древность. Среди отрывочных записей Александра Владимировича мне особенно нравилась одна.

Стихи Нерона

«Смех слышался в термах Рима. Они шли между колоннами и смеялись.

– Самое веселое, что Нерон пишет стихи. Вы их читали?

Все так просто устроено в мире. Можно сжечь Рим, но это не поможет тебе создать стихи.

Так-то вот».

Гелия смотрела вслед дорийцу.

– Я говорила с ним… И я не могу остановить его. Дальний друг мой, но есть что-то, что ему не подвластно. Невероятный диалог перед убийством. Останови свой рок, отврати свой фатум.

И она пошла. Золотые серьги чуть дрожали и звенели, когда она поднималась по ступеням дороги процессий.

Я смотрел вслед высокому с накачанными бицепсами парню, отложив записи Александра Владимировича, которые пытался читать и в суете аэропорта. Народу было много, вылет задерживался. Высокий парень, похожий на охранника, отошел в сторону, и я остолбенел от удивленья. Тот человек, который стоял рядом с ним, мог бы жить только в пятизвездочных отелях. Куда девались его джинсы, дешевая футболка с египетскими иероглифами. Но не его костюм и пошловато огромный бриллиант на пальце особенно поразили меня. В облике Дмитрия Петровича изменилось не только это. Он тяжело опирался на палку, нога его была перебинтована, а через плечо свисала сумка Ингрид.

– Так это вы? – воскликнул я.

– Да, я. Хотя, наверное, лучше было бы поручить все нашему охраннику. Но мой экстрасенс, с которым мы давно работаем, говорил, что это так важно. Что-то там с пирамидой Джосера. Но как раз туда мы и не смогли за вами поехать. А в сумке ведь ничего не оказалось. Кстати, вы нашли то? Если вы, в отличие от вашего учителя, согласились бы сотрудничать с нами, у вас были бы такие прекрасные перспективы. Его-то я помню еще по старым временам, когда я был главным редактором известного издания. Он всегда вел себя неразумно.

Вот те на. Откуда только не берутся наши новые русские. Хотя Александр Владимирович, думаю, скорее предпочел бы иметь дело с каким-нибудь нефтяным магнатом. Кажется именно о редакторах советской эпохи у него какие-то особенно безрадостные воспоминания.

Странный у нас был разговор, вернее, монолог Дмитрия Петровича, так как я больше ошарашенно молчал. Я слушал этот вздор, эту осовремененную теорию разрушения, где было перемешано все: коммерция, мистика экстрасенсов, все эти «русизмы» XIX века от нигилистов и Нечаева, террористов («наше дело беспощадное, безжалостное разрушение») до неотеософских обществ, тут пахло и футуризмом и даже дорийцами (вкупе с готтами, гуннами и другими варварами). И еще какая-то дурацкая мысль о некоем тайном талисмане Шлимана. Он считал нас к нему причастными: Александра Владимировича, Аню и меня. И хотя Дмитрий Петрович был безусловно опасен, в ту минуту он казался мне до бездарности жалким.

– И все же, для вас лучше было бы с нами сотрудничать, – он протянул мне визитку. Я сделал вид, что ее не заметил. Он усмехнулся, покачал головой.

– Не думайте, что это уже конец. Мы еще продолжим.

И тут я услышал смех. Смех слышался среди шума аэропорта. Я оглянулся и радостно пошел к ним, странное чувство опасности, посетившее меня на мгновенье, исчезло, когда я подошел к смеявшимся Олаву, Ингрид и Вацлаву.

– Глеб, как мы вам рады. То есть, я хочу сказать, мы рады не тому, что задерживается ваш рейс, а тому, что снова вас видим. У нас с Вацлавом появилась отличная мысль поехать на следующий год в путешествие вместе. Например, в Италию, Рим. Что вы об этом думаете, Глеб? У нас, кажется, получилась хорошая компания.

– Возможно, только сначала мы с моим шефом собирались в Дельфы в связи с нашей темой.

– А как без нас вы съездили на пирамиду Джосера? С вами там что-то произошло? – Вдруг спросила Ингрид.

И взглянув на Дмитрия Петровича, убедившись, что он отошел достаточно далеко, чтобы не слышать, я неожиданно сказал.

– Кажется, да. А что за женщину вы нарисовали мне на эскизе? Критянку?

– Так, фантазия. А ведь красиво? Золотые серьги, пышные платья. Как на фресках Крита.

Увидев ее снова с ее золотыми серьгами и голубым платьем у дороги процессий, седой воин говорил стражнику:

– Я еще раз попробую. Я хочу предупредить его, но он не хочет слушать и будто не понимает. А я ведь знаю его, он не может не чуять опасность. – И воин подошел к царю, задумчиво смотревшему на фрески, украшавшие стены.

– Эта твоя наложница… ее часто видят у дороги процессий. Ей все позволено. Это может стать последней каплей, многие этим недовольны. Ты не слушаешь, царь? Почему из-за нее ты так рискуешь? Ты что, любишь ее?

– А она меня? – спросил царь и рассмеялся. И смех этот прозвучал в зале так, что все воины смолкли. Так он был непонятен, как и вопрос о любви критянки.

Пусть погибнет великая Троя,

Пусть погибнет прекрасный остров,

И века пройдут, и тысячи лет

Мы найдем.

Ты меня слышишь?

Как все просто. Он поверил в слово, купец самоучка, торговавший индиго. Он думал, что если поэзия прекрасна, то она должна быть правдой.

Она шла в голубом платье, золотые серьги чуть звенели, блестя, и дрожали.

Тот дальний голос сказал:

«Останови свой рок, отврати свой смертельный фатум.

Топор зла поднят… Поговори с убийцей. Спаси ваш мир от безмолвия».

Что это значит? Я уже говорила с ним. С убийцей.

И она вошла в покои царицы. Увидев ее, прислужницы испуганно разбежались.

Две женщины стояли друг перед другом. Жестокая горечь в прошлом была у каждой. А на фреске на стене, как и раньше, дельфины играли и резвились в волнах.

– Наш предсказатель и мой друг дориец не хотел, чтобы тебя ко мне допустили. Он говорит, тебе известно, что мы задумали. Зачем ты пришла?

Гелия стояла здесь, как раньше, только рядом с ней была не Игрунья, а женщина в тяжелых украшениях, с зелеными глазами и волосами, змеящимися по плечам.

– Что ты так смотришь? У тебя с ним одна могила.

– Я смотрю на этих дельфинов. Я когда-то была весела здесь, царица. Наверное, и с тобой такое бывало. Ты ведь теперь живешь здесь.

Царица вдруг страстно заговорила:

– Дельфины. Смех. Он мужа убил и сына прогнал, и, сделав меня царицей, поселив меня в этом дворце, наложницу взял. Ты же все знаешь, месть моя справедлива.

– Я не о том, царица.

– Тебя услаждал среди лилий.

– Я не о том, царица. Топор твой поднят, но выслушай слово. Оно и о тебе, о твоей боли.

– Ты, подстилка царя, говоришь о моей боли? Что знаешь ты о ней? Он хотел принести нашу дочь в жертву, чтобы отплыть сюда. Ты бы такое простила?

– Не мне судить. Но сам переменился ветер или царь одумался?

– Он? Ты его не знаешь, критянка.

– Я помню его другим, царица.

– Ты? – и зловещий огонь вспыхнул в глазах царицы. А Гелия взглянула в эти зеленые глаза грустно и тихо.

– Я не о том, царица. Топор твой поднят, но я вижу иное.

– А то, что скоро будет с тобой, ты видишь, вещунья?

– Там вдали я услышала и это. Он сказал мне, поговори с ней, – и Гелия сложила кротко руки.

– Со мной?

Гелия промолчала, потому что тот дальний голос друга сказал по-другому: «Поговори со своей убийцей»"!

– Сохрани мне жизнь, царица, дочь Эллады. Не узнают о том, что скажу я тебе ни жрецы и ни боги.

Гнев твой зол, но я открою тебе то, что я вижу.

– Кто? Ты? Презренная наложница, бывшая жрица!

– Назови как хочешь, мне это неважно, я тебе расскажу, что я вижу

Словам ее мало верили на Крите.

– Лишь старый жрец и камни меня услышат здесь, теперь и ты. Я раньше лишь будущему посылала речи.

И царица слушала слова, что не понимал даже жрец, слепо доверявший Гелии. Гелия смотрела на ту, которая хотела ее убить, смотрела и говорила. А зеленые глаза царицы становились все задумчивей и задумчивей.

– Рок фатален, боги не знают пощады. Топор твой поднят, послушай меня, царица. Ты слышишь, чайки кричат, волны бьются о берег. Слово его живо, и он не умер.

Сохрани мне жизнь, о дочь Эллады, сохрани мне жизнь, чтоб тебя не забыли.

Мне открылось, где спрятан цветок бессмертья.

Я теперь все, дочь Эллады, знаю.

Царица подняла голову и, смотря прямо перед собой, туда, где на фресках играли дельфины, резко сказала:

– Уходи.

В покой вошел дориец, вопросительно взглянул на царицу и та тихо, быстро прошептала:

– Пускай уедет, скорей, пускай уедет.

Гелия, уходя, обернулась.

– Ты ведь знаешь, где меня найти. Топор твой поднят, решай, царица.

– Поехали, – говорил купец, с болью глядя на нее: – Возьми с собой дочку и поехали со мной, Гелия. Я не знаю, какой чудный бог или богиня спасли тебя от гибели, когда ты была в покоях царицы. Я тогда обнял твою дочку и молил, чтоб ей было кому сказать еще мама. Там такое зло скоро произойдет. Я не знаю, как ты его избежала. Но уедем сейчас со мной, для моей страны ты станешь как нить Ариадны.

Они сидели у моря, близко виднелись горы, там звенели ручьи.

– Посмотри, как нежно ручьи перетекают по камням. А чаши блестят на солнце, – тихо сказала Гелия.

– А вот там, за пригорком, все в пепле. Три минуты подумай над черным прахом и решайся. Я знаю, ты можешь еще что-то изменить в мире. Поедем. Все продолжается. Ты колеблешься?