Эта красивая цивилизация была внезапно разрушена в XV веке до нашей эры, скорее всего из-за землетрясения на острове Санторине (бывшей Фере)2. Часть его погрузилась в море. По одной из теорий это отразилось в легенде об Атлантиде. За что рок был так безжалостен к минойцам? Пути культуры… Случайность?

… И с той страстью, с которой жители страны песков строили свои пирамиды, он пытался понять…

Разрушенный Крит захватили воинственные ахейцы, их поход на Трою (в XIII в. до н.э.) будет воспевать Гомер. А потом пять веков молчания: исчезли письменность, искусства, люди разучились строить не только дворцы, но и дома. И вдруг вновь – Гомер, Эллада… Но потом почти две тысячи лет поэмы об ахейцах казались поэтическим вымыслом, и люди жили, не зная о красоте критской, микенской культуры до Шлимана, Эванса, раскопок города Акротири на Фере (уже в пятидесятые годы XX века).

Но сейчас передо мной было совсем другое время и другая история. Я пытался вчитываться в летописные формулы. У них был простой, ясный и величественный слог: «О велика скорбь и велика беда на всех человецех», – и вдруг мне почудилось что-то общее между строками древнерусской летописи, тем, что было на Крите и чем-то еще, совсем близким к нам. Это было так неуловимо… Я всегда раньше любил это чувство: вчитываешься в древний текст иной, дальней эпохи и приходит забытая ясность, похожая на ясность прошедшей любви, только еще яснее. И боль, и радость давно живших людей встают передо мной, и мне будет понятна их жизнь, хоть так мало понятно в своей. Странное чувство. Иногда оно приходит, как наважденье. Их слова жгут, они как сгустки крови или несбывшихся надежд… Все, что им не удалось умершим под мечом, в плену, в огне…

Мы, с беспомощностью наших теорий и великим прозрением нашего поиска, когда старое забытое слово вдруг начинает оживать, и мы в наших статьях, диссертациях, лекциях возвращаем его.

Я раздвинул траву, дотронулся до земли. Она была горячей.

«Леса горели так, что птицы задыхались от дыма и падали на землю, потому что не могли лететь. И люди уходили и не знали куда. О великая скорбь и великая беда на всех человецех. И текла кровь по земле, как река сильная, грех ради наших». Эта странная боль, это странное ощущение, будто я что-то должен людям, которые прожили и останутся в безмолвии (по Платону – «немотствуя»). Нет, я скорее не должен, я вглядываюсь с той теплотой и нежностью, которую чувствуешь к ребенку или любимой женщине – были же там, тысячи лет назад, и красота, и великие страсти, и боль – и все это для нас в безмолвии?

И чей-то ответный взгляд, ждущий и тихий…

С тем же чувством я всматривался во фрески и картины, и среди разрушенья на картине Бакста «Античный ужас» иной женственный лик виделся мне, легкий и беспечный, как профиль, что мелькал на фресках в Кноссе, безымянный. «Имя твое, я хотел бы услышать твое имя».

… И с той страстностью, с которой создается все великое, от пирамид до песен, он пытался понять…

Я снова вчитывался в цитату из летописи:

«В лето 6748 … Везде был дым и гарь, и люди не знали, куда брели».

Когда боль, это еще не так страшно. Страшно, когда не знаешь, куда идти. Что они искали тогда, когда все погибло, уж не этот ли Градонеж, куда уехал сейчас Глеб. Забавный такой городок. Его жители считают, что все катаклизмы русской истории их почти не затронули. Что они сумели сохранить то, что другие не сберегли. Легенда эта – плод местного патриотизма, но то, что в Градонежском музее хранятся интересные рукописи начала XX века, это точно. А когда я рассказал Глебу еще и о том, что там некоторое время снимал дачу сначала Шлиман, а потом и его сын Сергей, Глеб сразу туда и поехал. Особенно когда узнал, что мой коллега Афанасий писал мне перед смертью тоже из Градонежа. А ведь многим эта внезапная смерть кажется странной. И человек с конференции упоминал моего утонувшего коллегу. Я почему-то стал волноваться из-за Глеба, тем более связь там плохая. Вот, наконец, смс.

«У меня все хорошо, есть интересные находки. Связь исчезает, если получится, завтра напишу подробнее»

Глеб отослал, как ему показалось, успокоительное смс Александру Владимировичу и задумался о том, что только что произошло, и о чем он по совету местного краеведа Вадима решил пока никому не рассказывать, даже профессору и Ане. И даже о том, что их коллегу может быть убили прошлым летом, и это не было несчастным случаем. Кстати, ведь Александр Владимирович предупреждал, что здесь может быть опасно. Но все складывалось удачно до вчерашнего дня. Глеб посмотрел вдаль. Он стоял на высоком холме. Внизу блестела речка, а справа дальнее озеро. В этом простом пейзаже была странная притягательность. Когда он только приехал и впервые вот так же вышел сюда, то почувствовал, что, если не хочет, чтобы это чудное место стало ему потом постоянно сниться, он должен остаться здесь подольше и погрузиться в это дурманящее наваждение запахов липы, трав, золотистого меда. Впрочем, археолог Николай Бугров мечтал тут об иных ароматах. «Запах гнили, Глеб, вот это да, – это то, что обычно связано с находками берестяных грамот». Потом по просьбе Николая Глеб начал собирать здесь фольклор, и тихая красота этого места стала обрастать легендами, преданиями. Некоторые из них странным образом были похожи на разговоры о талисмане Шлимана, которые последнее время ему часто приходилось слышать. Да, он не ошибся, приехав сюда. Становилось все интереснее и интереснее.

Археологи сейчас жили в сельской школе, находившейся в деревянном здании бывшей усадьбы XIX века. Летом здесь хранили и найденную ими керамику. Двое студентов разбирали её, из окна слышалось их пение с радостным припевом «Опа, опа, ноги из раскопа». Пахло липой, разнотравьем.

Николай целыми днями пропадал на раскопе и ночевал в школе, а Глеб жил то здесь, то в гостинице городка Градонеж, находившемся в трех километрах отсюда. Там был неплохой ресторан.

Гостиница располагалась в каменном особняке, который представлял собой замечательный образец русского модерна начала ХХ века. В нем причудливо сочетались древнерусские мотивы (наличники, крыльцо) и готические башенки, балконы, что делало его похожим то ли на средневековый замок, то ли на дворец какого-то сказочного города.

А всё же Глебу больше нравилось в школе с археологами. Деревянный дом, запущенный сад, костры по вечерам, печеная картошка, шашлыки, терпкий вкус местных напитков – настоек, медовухи. Песни под гитару, и разговоры… В такие вечера Глебу думалось, зачем люди создают легенды о поисках таинственных городов, вроде местных преданий о Третьем Китеже, когда прямо здесь бывает так просто и хорошо.

А потом случилось первое из череды событий и убийств, о которых он не хотел писать профессору и Ане. Рядом с разрушенной ротондой, у больших камней, над обрывом…

Но с утра все начиналось очень хорошо. Ему, наконец, удалось достать часть подлинника исторического романа начала XX века, которым многие так интересовались и даже медальон (или его копию), может быть принадлежавший неизвестному автору романа. По сведениям Вадима все это, в том числе и роман, связаны с находками клада XII века, хранившегося в одной из местных усадеб, но пропавшего во время Гражданской войны.

Именно об этом Глеб всё время думал, возвращаясь из города в школу, чтобы посоветоваться с археологом. Ему нравилась тропинка у озера, по которой он шел. Идёшь по высокому берегу, поросшему вековыми соснами, а внизу под обрывом лежат огромные камни, сверху над ними причудливо торчат корявые корни деревьев, и Глебу виделась в этом суровая красота северной сказки. Но пройдешь несколько шагов и берег понижается в болотистую топь. Там, где в озеро впадает быстрая речка – омуты и бурливый поток. При лунном свете здесь было ещё таинственней. Река вдали блестела загадочно и странно. Но вот луну закрыли тучи и пошел дождь.

Пока Глеб пробирался между мокрых кустов по тропинке, он всё время думал об авторе романа и вдруг понял, что его убили, иначе бы он успел все опубликовать и свои находки тоже. Глеб так ясно себе это представил, ощущение было таким острым, что он внезапно остановился. Это его и спасло. Что-то тяжелое ударило по плечу, хотя, очевидно, метили в голову. От неожиданности и пронзительной боли он поскользнулся. Ливень полил ещё сильнее. Кажется, нападавших было трое. Глеб успел ударить одного, когда другой сорвал с плеча спортивную сумку. Земля скользила под ногами, и не удержавшись, Глеб чуть не упал с обрыва, в последний момент успев ухватиться за корень дерева правой рукой. Вниз что-то посыпалось, с неприятным звуком ударяясь о камни. Да, сорваться с такой высоты – безрадостная перспектива. Хорошо, что хоть нападавшие на него убежали. Лил дождь, дул сильный ветер, дерево скрипело, и каждую секунду корень мог обломиться. В темноте было плохо видно. Но Глеб не зря любовался живописной природой. Он вспомнил, что здесь левее берег должен понижаться, и начинается болотистое место. Надо только достать рукой до корня другого дерева, а потом вон до того кустарника. Корень его выдержал и до куста сначала удалось дотянуться, а вот как только он, с трудом ухватившись за ветки, попытался повиснуть на них, то сразу полетел вниз вместе с отвалившимся куском берега. И оказался в болотной жиже. Сел. Кажется, кроме плеча ничего не болело, только весь он был перемазан грязью. Ливень вдруг кончился, из-за туч выглянула луна. Рядом валялся большой ком земли, оторвавшийся от берега, и сильно пахло гнилью. Да уж, зато падать было мягко. Можно сказать – спасительный аромат. Недаром его так любит Николай, для него он – аромат археологических открытий. Вот, кстати, и венчик, то есть горлышко от горшка торчит, рядом ещё что-то интересное, возможно лунница, древнерусское женское украшение. Он попытался разглядеть, что ещё там есть, но это оказалось бесполезным, слишком грязно и плохо видно. Наверное, здесь было селище, вроде тех, что Коля уже раскопал недалеко отсюда. Пусть сам и разбирается. Глеб положил весь комок земли с торчащими из него находками в карман испачканной куртки и вечером отдал его Николаю, и перед сном решил перечитать часть текста романа, которую успел сфотографировать, в надежде понять, что за тайны в нем скрыты. Листы рукописи остались в сумке, которую у него отобрали. Интересно, почему на него напали? Не из-за этого же романа?

Речь там шла о двух отроках и калике Вавиле, о Древней Руси ХII-XIII века, о «самой веселой корчме», о мастерах и о каком-то странном камне.


«Все, как завороженные, слушали одного мужа, которого многие называли мастером. Большой, с круглыми, как румяные яблоки, щеками и маленьким носом, он рассказывал, взмахивал толстыми руками с сильными распухшими пальцами

–Ну что же, друзья мои, думаю вам ведомо, а кому нет, тот сам виноват, что на перекрестке тех трех дорог, где стоит та корчма придорожная, было тогда самое веселое место на нашей земле, а может быть и на всем свете. Почему оно так, и самому старому колдуну неведомо, а только то истинная правда. И вот там-то творились вещи небывалые. Однажды проведал о том один добрый человек, по прозвищу…,как бишь его звали, я и забыл, потом вспомню. Так вот, был он нрава веселого, но и дерзкого. Гийом, – прервал он свою речь. –Что ты там увидел?

Во время их разговора отрок склонился над столом, пытаясь рассмотреть диковинного зверька с выпученными и добрыми глазами, выделанного по краю чаши.

– Как дивно. На той церкви, у которой я родился, тоже были такие, только страшнее. Мне еще про них наш пресвитер рассказывал.

Мастер долго и серьезно поглядел на отрока.

– Любы тебе они? Где-то теперь Збыслав? – Он тяжко вздохнул. – Добрый был мастер, таких рук вряд ли еще найдешь. Помнишь его, Гюрята? – обратился он к корчмарю. Насмешливые глаза того будто затуманились, когда он проговорил:

– Добрый, это правда. Как не помнить. Задолжал он мне однажды, сидит, а из-под рук у него такой чудный зверек выходит, будто плачет. Я ему говорю, подари мне его и никаких кун мне от тебя не нужно. А я, все вы знаете, люблю красу да дивность. «Добро у тебя в корчме, – отвечает он, – да и я так просто сидеть не могу, коли хочешь, я тут у тебя с радостью разных диковинок исхитрю». И вправду, вон сколько всего вырезал. Да и не он один. Многие мой мед мне узорами отплатили. А мне то любо, посмотрите, сколько тут чар, да дивностей, будто колдовство, – и он гордо обвел руками избу. – Да, многие у меня мастера побывали, но у Збыслава, не в обиду другим будь сказано, в руках вещая мудрость была. И душа – чиста, как родник. А вот судьба его тяжкая. Где-то он теперь, жив ли, кто знает…

– Дивный был мастер, – проговорил и муж с красивым лицом, сам делавший чудные украшения.

– Да, подобный ему вряд ли когда родится, – повторил и тот, кого все самого называли мастером.

– Ну уж, – обратился к нему скоморох, – не он один, есть у нас и другие. – Да вот и ты, из твоей души и твоими руками такое создалось, всем городом тому храму дивуемся. А слышал ли ты… я тут был на пиру у князя, – при этих словах скоморох гордо обвел всех взглядом – и там узнал я, что князь новую церковь хочет ставить. Да какую-то дивную. Не такую, как раньше. Не поймешь, что он надумал, но слушать о том любо. А кому, кроме тебя, по силам такое чудное исхитрить?