Вульф закрыл глаза.

– Если рождается ребеночек в течение года, то тот, кто умер легко, обязательно возвращается, чтобы благословить роды, – помешивая серебряной ложечкой чай, рассказывала возбужденно таинственная островитянка. – Когда я рождалась, ко мне моя бабушка приходила. Я помню... Ой!

В дверях стояла Фаруда.

Плотная шаль горя укутывала тонкий стебель ее плоти.

Остуженные на жертвеннике запретного Знания угли глаз смотрели на Вульфа. И – чуть правее.


Аглая без конца точила мягкий карандаш. Выбрасывала один испорченный лист за другим. Думала. Снова принималась за работу.

Она рисовала любовь.


...По тонкой серебряной нити, над бездной, кишащей сомнениями...

...По бликам далеких звезд, не помнящих свои имена...

...По льду неверия...

...По заточенным пикам боли...

...По слепящему свету...

...Навстречу сгущающемуся счастью...

Шла Любовь.

Она была обнажена, беззащитна, но не одинока. В зеркальных чертогах ее ждало отражение, уже миновавшее опасный и трудный путь.


В дверь тихонько поскреблись. Аглая перевернула лист с рисунком обнаженной любви и пошла открывать, на ходу пытаясь понять, кого принесла нелегкая.

На пороге стояла еще сильнее потупившаяся Машенька.

– Простите, – сказала она, норовя просунуться в дверь.

Аглая не убрала руки с металлического холодного косяка.

– Вы уж простите, – зачастила старая девушка. – Простите, ради Бога, но у меня к вам еще порученьице... Ведь старуха-то, когда умерла, велела вам еще одно письмецо снести, да... То есть она тогда еще живая была, когда велела.

Машенька все совала и совала свою прилизанную головку в дверь. Но Аглая ее не впустила. И гостье пришлось объяснить все, что она хотела, стоя по стойке смирно на прямоугольнике пыльного коврика.

Она объяснила, что «немецкая эта шлюха», хозяйка ее, завещавшая все свое состояние в какой-то фонд, а не таким нуждающимся женщинам, как, например, Машенька, перед смертью попросила передать Аглае две вещи. Сундучок, который уже доставлен по назначению, и пакет, который вот он, в ее руках...

– Я уж сегодня к вам второй раз еду... – вопросительно глядя на Аглаю, сообщила Машенька. – А жарко-то как... И от остановки сколько пешком идти...

Аглая кивнула, сходила за мелочью, высыпала тяжелую горсть в руку просительницы. Та, бережно завязав деньги в носовой платок, подала, наконец, пакет Аглае.

В зазор захлопывающейся двери успела крикнуть:

– Я пакетик-то точно в срок принесла. Сегодня старуха велела! Именно сегодня!


– Ну что ж, – сказала сама себе Аглая, – посмотрим, что здесь.

Лязгнули ножницы. Словно не по бумаге, а по той серебряной нити, по которой над безднами шла Любовь, лязгнули эти большие портняжные ножницы.

Аглая вытащила исписанное аккуратными строчками... письмо. Да, это было письмо.

Бумага... Дорогая бумага... Гербовая. На такой Старик посылал письма барону фон Либенштайну...

Письмо было обращено к Вульфу.

– Читай, – голосом старухи, через Машеньку заказавшей убийство по-иезуитски, велел женщине кто-то.

– Сожги его, – услышала она другой приказ, свой, внутренний. – Сожги!


...Аглая взяла свечу, простую парафиновую свечу, молча помолилась, поднесла уголок письма к пламени.

Пламя обволокло верхние строчки и опало. Потом снова коснулось бумаги, побежало по черным зубчикам букв, вцепившихся в белую скользь, и вновь отступило, свернувшись в клубок.

Огонь не хотел принимать предназначенную ему жертву.

Глаза женщины расширились.

– ...нам необходимо доподлинно установить, является ли украшение на шее женщины, о котором ты сообщил ранее, лишь внешне похожим предметом, либо между талисманами действительно имеется связь. В одном древнем источнике было упомянуто, что, в случае исчезновения нашего родового талисмана, может появиться его двойник. Вероятность такого появления ничтожно мала, но она существует. Там же говорилось, что двойник может принадлежать только женщине. Особенной женщине, могущей, не взирая на...

– Нет! – протест сдавил горло Аглаи. – Нет!

Пряча письмо с маленьким укусом огня за спину, она вытащила хрустальную вазу, бросила туда листы. Метнулась, снова схватила свечку...

Язык пламени... пылающая головка гадюки... хитро глянул на растрепанную женщину и лениво прикоснулся к листам...

Та подпалила письмо с другой стороны. Огонь внезапно ожил и с быстротой зверя расправился с несколькими листами.

Аглая не смотрела на терзаемую груду бумаг, но уничтоженные огнем строки размахивали хвостами-призраками в воздухе и жалили глаза.


– Имелось множество свидетельств тому, что талисман невозможно подделать. Каждый, кто посягал повторить магическую формулу его, – немедленно умирал.

Исходя из вышеизложенного, нам необходимо хорошо обдумать, каким образом можно проверить идентичность талисманов, не вызвав подозрения женщины, это во-первых. Здесь должно указать, что любая попытка прикосновения к родовой реликвии без позволения владельца также каралась немедленной смертью... Во-вторых, в случае, если это действительно талисман-близнец, особая задача встанет перед тобой, Вульф. Женщина должна передать тебе талисман не только абсолютно добровольно, но и...


...Длинными пальцами огонь медленно душил на жертвеннике хрусталя уже не сопротивляющуюся жертву – последнюю мелко исписанную страницу.


– Умри! Умри! – шептала женщина. – Я не хочу ничего знать! Я не хочу знать, что это не я была нужна ему! ...Это все из-за Юркиного подарка... Все! Они охотились за мной... Им нужен был талисман... Почему они мне не сказали об этом прямо!!!

Смахивая слезы, в которых отражались прочитанные строчки, она начала ворошить длинной двузубой вилкой, которую достала из кухонного ящичка, историю охоты за ней. Охоты, начатой тогда... в прошлом году... когда она была в Германии... когда зашла в букинистический магазин...

Она вспомнила тот взгляд, тот алчный огонь желания... Она всегда помнила этот взгляд. Как она не поняла, что человек смотрел не на нее – на талисман!

Белые одежды письма, ставшие черными хлопьями, посмотрели на нее глазами Вульфа.

Аглая застонала.

Бесплотное Время сидело напротив и с любопытством глядело на гору пепла, на прах беспощадной истины...

Под этим прахом в лучах преломленного хрусталем света, раздавленная, бескрылая и бездыханная лежала Любовь.

Гребни сестер

Аглая ехала по дымящейся от фонарного света трассе и с вызовом смотрела на стрелку спидометра.

Она ехала в Яффо. В каменный мешок с удавками улиц, в мрачное колдовское гнездо, в дом, где она часами читала Старику эти монологи продавшего душу дьяволу Фауста, где она встретила Вульфа...

Она обещала приехать сегодня.

Она смотрела на дорогу ледяным золотом глаз.

Или окаменевшим взглядом жены Лота?

Сердце металось, колотило изо всех сил в запертые двери, и она никак не могла посадить его на цепь.

Лучше бы оно перестало биться...

Лучше бы обуглилось, как то, другое женское сердце!

– Господи! – плакала она. – Ему нужен был этот талисман?! Он получит его! Сегодня же! Он охотился за мной, раскидывал сети, расставлял капканы. Зачем! Это не тот талисман!

Аглая хлюпнула носом.

– И ты... И ты подумала! Не было у тебя счастья – и не будет! Чего ты ждешь все время?! Любви?! Ты с ума сошла! Оглянись вокруг, посмотри, в каком мире ты живешь! В каком содоме! Здесь нет любви! Оглянись!

– Не оглядывайся! – приказали ей. – Не смей!

Но она не услышала.

Аглая проскочила поворот на Яффо. Плюнула, поехала дальше. Проскочила еще один. Резко тормознув перед кровавым глазом светофора, обтерла вспотевшие руки о подол платья и силой воли остановила внутренний диалог.

Она просто ехала к человеку, который обманул ее.

В последний раз.

Отдать ему талисман... попрощаться, не объясняя причины... вычеркнуть навсегда из жизни его... и этот кошмар... с голосами, предчувствиями, видениями... Убить чувство, если получится...

На третьем витке судьбосплетенья можно было позволить себе стать свободной.


...По беззвучным клавишам лестниц поднималась Аглая к запертому изнутри дому.

Она шла, как на казнь.

За подол платья цеплялись изогнутые ветки с древа отречения...

Шел проливной дождь отчаяния.

Не светило солнце и не было иного источника света.

* * *

Она встала у порога, не решаясь ни позвонить в дверь, ни уйти назад. В глазах умирала жизнь.

– Войди! – она увидела, как зазияла темнотой прихожая.

Вошла.

Фаруда, страшно ошупывая воздух возле Аглаи, схватила ее за запястье и повела за собой.

Шли вчерашним путем. Бесконечный коридор, винтовая лестница, дверь.

– Войди! – услышала женщина еще раз.

Она посмотрела на Фаруду и увидела ее... молодой.

Вскинутую голову украшали цветные многослойные платки... Напоенные живыми водами глаза влажнели на смуглой коже точеного лица. Нежный ветерок поцелуями блуждал в губах.

– Иди! – Фаруда подтолкнула Аглаю к двери.

Та взялась за извивающуюся в бронзе змею дверной ручки, снова посмотрела на ливийку. Темное, как кора старого дерева, лицо, угасшие очаги глаз, сломанный клинок губ...

Аглая дернула дверь на себя...

* * *

Вульф сидел в кресле, в руках у него были стариковские четки.

Три Беды стояли рядом с ним и вплетали в волосы серебряные нити. Этих красивых женщин, полуодетых и гибких, он не видел, но чувствовал их незримые прикосновения и тихие перешептывания.

– Если она не придет, он наш... – шепнула одна, Хозяйка сегодняшних похорон.

– Он наш... – усмехнулась самая старшая, угощавшая вчера в старинном баварском замке знать, собравшуюся отдать последние почести ушедшему из жизни барону фон Либенштайну.

– Она точно не придет? – неуверенно глянула на подруг самая молодая.

– Она... – задумалась первая, частым костяным гребнем расчесывая волосы Вульфа. – Думаю, что да. Сестра постаралась.

– Она же не смогла ничего сделать! – разозлилась вторая. – Сестра рассчитала время до секунды и прикоснулась к ней! Но кто-то вмешался. Не знаю, кто, но он был явно сильнее.

Первая нежно улыбнулась говорящей и совсем тихо произнесла:

– Я о другом... К ней приходила сегодня Машенька... Она все сделала, как надо... Она умница, эта Машенька... Я, пожалуй, отблагодарю ее...

Молодая Беда насторожилась:

– Мне кажется, кто-то идет...

– Да нет! Фаруда теперь сюда не сунется: она была у Камня последних предупреждений... Она знает, что мы здесь, но не войдет... Ей нельзя вмешиваться... И она не сможет вмешаться, даже если Госпожа пожалует. Ей запретили...

Вульф пошевелился. Подруги переглянулись и тихонечко засмеялись.

– Жалко, что прямо сейчас мы его не можем увести за собой, – игриво проведя пальцами по лицу мужчины, сказала одна из Бед.

– Жалко, – вторила ей другая.

– Кто-то идет, – одергивая хитон, громко и тревожно сказала юная рыжеволосая красавица-Беда.

* * *

Дверь распахнулась. На пороге стояла Аглая.

Юная Беда обвила руками Вульфа и нежно провела языком по его виску.

Две другие, продолжая расчесывать избранника могильными гребнями, насмешливо смотрели на женщину.

– Я обещала прийти... Я... – сказала Аглая, не двигаясь с места.

Вульф молчал, глаза его были закрыты.

Смутное чувство присутствия чего-то нехорошего заставило гостью оглядеться...

Одна из Бед скинула хитон и припала устами к губам мужчины. Похотливые движения ласкающих чресла рук становились все быстрее...

Вульф молчал, закованный в кольчугу беспамятства. Он не видел Аглаю.

Зато ее хорошо видели Беды, одна из которых, изогнувшись всем телом, страстно приникла к человеку в траурных одеждах.

* * *

– Ты пришла, – шепнул Вульф. – Ты...

Аглая замерла, сделала шаг вперед, еще шаг...

Подчиненная силе, которая была выше ее...

Подчиненная закону законов, она сделала еще один шаг – и оказалась в объятьях горячих, пахнущих раскаленной пустыней рук, гладящих ее, ласкающих ее, несущих спасение...

– Я здесь... – шепнула она, – я здесь, я с тобой... ты не умрешь...

* * *

Аглая чувствовала, что на нее кто-то смотрит. Кто? Вульф низко склонил голову, он, должно быть, спит, и сон его глубок. Огляделась еще раз. Никого. Конечно же, никого. Кто еще может быть в этой аскетически обставленной комнате дома? Она стояла в раздумье. Вдруг с новой силой в памяти закружились полуистлевшие письма, заворочался ключ в незапертой шкатулке, пахнуло гарью и предательством. Она отступила назад. И увидела незримое – беду.