Галина Островская - Талисман жены Лота

Она шагнула в темный провал августовской ночи, пересекла мостовую, ступила на дорогу...

Свет – слепящий свет фар. Визг – истошный визг тормозов. Боль.

Только потом она поняла, что боли – не было. Был фантом, страх. Широкая блестящая машина успела сделать резкий зигзаг и исчезла в мокрой стене дождя.

Он, мужчина из кафе, вызвал такси, отвез ее, перепуганную, к себе домой, сварил вкусный-вкусный глинтвейн, укутал ноги чем-то теплым... Она осталась у него в ту ночь...

И еще на долгие годы.

С ним ей было хорошо и спокойно. Она не сразу поняла, насколько это тяжело, когда просто хорошо и просто спокойно. И нет детей...

Фаруда, узкая, как лезвие складного ножа, склонилась над медным тазом. Острой костяной палочкой она чертила треугольные знаки на ступнях Вульфа, погруженных в воду, и шептала слова древнего умершего языка. Потом разогнулась, достала из кожаного мешочка, висящего на груди, щепотку бурого порошка, бросила в воду... Вульф вскрикнул. Старуха начала зачерпывать воду пригоршням из таза и выливать осторожно в медный кувшин с длинным, расширенным кверху горлом. Шептать она не переставала, время от времени поглядывая в изможденное болью лицо, видя в нем те же резкие черты, те же родовые приметы, что у Старика и его брата – барона фон Либенштайна.

– Фаруда, – тихо позвал ее Вульф.

Она продолжала свой монотонный ритуал.

Вульф откинул голову на спинку стула и как будто заснул.

Кувшин наполнился. Из кармана фартука служанка достала ржавый гвоздь и, трижды нарисовав им в воздухе спиралевидный знак, бросила в кувшин – острием вниз.

– Фаруда, – еще раз позвал ее Вульф, не открывая глаз. – А что с той престарелой, у которой я купил часы? Она жива?

– Жива, – односложно ответила служанка.

– Ты ей отнеси денег, я дам.

Фаруда молчала.

– Ты сделаешь, как я хочу? – просяще спросил Вульф.

– Нет! – жестко ответила старуха.

– Почему? – чуть расслабляя тело, из которого начала уходить боль, простонал он.

– Почему я должна относить ей деньги? – взвилась Фаруда. – Она на них ничего не купит – у нее все есть. Она их не сможет никому отдать – у нее нет никого. Она сгноит деньги, засунув между ног.

– Откуда она знала про то, что дни сочтены?

– Оттуда, откуда все знают, когда видят Смерть.

– А ты... Ты... видела?..

Служанка взяла кувшин и направилась к двери, плотно закрыв ее за собой.

Придя на кухню, где стояла угрюмая мебель и жили духи, она открыла дверь резного дубового буфета. Неся впереди себя кувшин, шагнула в темноту пахнущего плесенью и ведущего куда-то под землю коридора.

Она шла минут десять вниз, потом еще дольше поднималась по сырым ступеням. Ступени с чавканьем поглощали узкие следы, мрак слизывал еле слышные шорохи. Наконец Фаруда оказалась в доме, на разрушенных стенах которого сидели кошки и лунные блики. В провалившемся углу одной из комнат острой лопатой она вырыла ямку и вылила туда ровно половину воды из кувшина, шепча заклятье.

Белая тень отделилась от противоположной стены, вонзенной одним краем в густое беззвездное начало ночи. Отделившись, тень осталась стоять на месте. Она, бесплотная, слабо шевельнулась и ожила.

Фаруда, стоя на коленях спиной к гостье, договорила заклинанье до конца, забросала ямку руками, медленно выпрямилась и, не оборачиваясь, спросила:

– Это ты?

Легкое дыханье прикоснулось к закрытому платком затылку ливийки.

– Ты можешь еще подождать?

– Могу, – ответила Смерть голосом вместо дыханья. – Я все могу.

– Ты... подождешь?

– Я не жду, я или прихожу или не прихожу.

– Ты придешь за ним?

– Приду – я всегда прихожу, – ответила Смерть.

– Я спрашиваю, придешь ли ты, когда он так молод.

– Для меня возраст не имеет значения. Мне – все равно.

Душный воздух сентябрьской ночи вялыми безвольными пластами ложился на каменные полуразбитые квадраты пола и вжимался в них, содрогаясь от падающего холода.

Фаруда знала, что нельзя поворачиваться.

Но она знала и другое.

Она знала, что гостья из стены... Смерть... скучающая вестница земных итогов... могильная пророчица и беспрекословная исполнительница собственных приговоров... имеет одну... слабость.

Иногда она любит играть не по правилам.

И чем смелее игрок, тем он неуязвимее, и тем большего он может добиться. Разумеется, лишь на время.

Фаруда медленно повернулась и плеснула в стену остатки воды из кувшина.

Стекающие со стены колдовские щупальца рисовали на стене знаки...

– Знаки удачи, – читая их, прошептала Фаруда.

На мгновенье низко висящий янтарный булыжник луны покрылся яркой лазурью и мертвые камни разрушенного дома шевельнулись, сдвинутые молодым женским смехом развеселившейся Смерти.

Обессилевшая Фаруда присела на ступеньку и тихо затянула тягучую благодарственную песнь на понятном только ей одной языке.

* * *

Аглая достала шкатулку, кучей вывалила на стол цепляющиеся друг за друга сережки, перепутанные бусы, кольца, перстеньки и браслеты и принялась за работу.

Распутала бусы. С трудом, но распутала. Бусы – не кармические завязки. Начистила обручальное кольцо, которое никогда не носила, разве что в первый год замужества. Вспомнила, как муж дарил подарки. Усмехнулась. Примерила колечко. Со вздохом отложила в сторону. Дорогие подарки других мужчин, которые тоже мечтали когда-то надеть на ее безымянный палец простой золотой ободок, чистила не так тщательно, поскольку не любила их. И тоже – не носила.

Уложив украшения обратно, она отодвинула от себя костяную шкатулочку и сняла талисман.

Увесистый серебряный треугольник его с двумя крепежными дужками положила в центр ладони. Знаки, вырезанные по углам, по форме чем-то напоминали бобы, только очень узкие. «Бобы» были словно живые и каждый раз, казалось, меняли не только контуры, но и месторасположение, то приближаясь, то отдаляясь от вмонтированных в центр талисмана трех бирюзовых пластин разных оттенков.

Сами пластины были инкрустированы золотыми, направленными в противоположные стороны спиралями, а на обратной стороне талисмана плотными рядами, как небесные воины, лучились тонко выгравированные буквы древнего алфавита.

– Серебряная пластина, дужки... Окно в залежи легенд и загадок... Два искривленных временем до неузнаваемости вопроса... – шептала Аглая. – Знаки – сквозные. Что они значат, почему так подвижны в своей неподвижности? Так не бывает!

Бирюза. Синяя, обнаженная, чистая. Как небо в раю для двоих.

И эти золотые ниточки-спирали – тоже символ. Чего? Почему они так струятся вслед себе и – навстречу?

И буквы, так похожие на ивритские. Алеф – летящий к неземным солнцам божественный дух. Бет – творящая мир сила. Гимель – путь постижения.

Алеф, бет, гимель... – корни жизни, корни душ, сплетенные воедино...

Никогда ничего понять Аглае не удавалось, несмотря на некий набор эзотерических знаний и мощное интуитивное постижение сути вещей. Сам Юрка ни разу ни на один вопрос по поводу талисмана не ответил. Только вот на днях сказанул что-то маловразумительное... Про миры и про женщину...

Утром, перебирая платья в шкафу, Аглая с удивлением поняла, что ее гардероб требует обновления. Выдвинула ящик с нижним бельем. Переворошила нежно пахнущий ворох... Что-то ее насторожило. Она заглянула еще в один ящик, в другой и поняла, что жилец Алик, убравшись к едрене фене, вместе со своим скарбом прихватил ее трусики. Те самые, в которых она была, когда нечаянно решила, что ей для тонуса нужен мужчина. Никакого тонуса не случилось, а теперь вот – и трусов нет. Между прочим, с бельгийскими кружевами.

– Фетишист несчастный! – сказала Аглая, задвигая ящики коленкой.

Сомнамбулически бродя по пустой квартире и умиротворяя себя изо всех сил, она вдруг почувствовала, как льющийся из окон свет распрямляет ей плечи и осторожно лепит невидимые крылья. Неожиданно для себя она запела.

Свивая в горле грустную незнакомую мелодию, звуки странно и уверенно текли, наполняя пространство комнаты высокими нотами блаженства. Она пела, обхватив себя руками и закрыв глаза – нагая.

И очень хрупкая, как ей показалось... Она пела и ощущала, что это не она поет. Вернее, она, но другая, совсем не здешняя, явно моложе себя... Эта женщина была напитана... до самого края, до самого донышка души... любовью... до самых пяточек – лаской.

Чувство, что ее – теперь уже именно ее! или все же ту – другую? – держат чьи-то сильные руки и гладят... освобождая от неволи... унося на волнах мутнеющего сознания память о долге... опутывая ожерельями сладкого греха... укутывая пурпурными шелками страсти... это чувство было столь сильным, что Аглая заставила себя на миг открыть глаза... Огляделась недоуменно. Убедившись, что рядом – естественно! – никого нет, вздохнула и... отдалась пленявшей ее силе.

...В зените неудержимого падения в беспредельность восторга она услышала сотрясаемый набатами счастья долгий стон. Свой? Или этой инородки с диким табуном вьющихся волос, скачущим по скользким от пота плечам?

...Сквозь абсолютное бездыханье тишины полились жужжащие звуки полдневного солнца и далекое блеянье овец...

Она почувствовала, как дрожащие сильные руки отпустили ее... пробежали по спутанным волосам... подняли их... тронули шею... Она ощутила прикосновение к влажной коже какого-то тяжелого предмета, и еще раз – последний – жар губ, испивших ее до конца.

Она... она ли?.. проскользнула ладошкой – чуть более жесткой и узкой, чем ее собственная – к неведомому дару, все еще не открывая глаз... Она гладила металлический предмет, пытаясь на ощупь угадать, что это...

Она вздрогнула от невероятной силы, вложенной в талисман – силы любви.

– Это мне? – спросила она пересохшими губами.

– Тебе, – ответил печально и тихо голос. – Я сделал это тебе... Вы уйдете... Вам надо уходить... Я хотел, чтобы ты была защищена... Постарайся не снимать этот оберег никогда... Скажи Лоту... Придумай... любимая... что ты скажешь Лоту... Но не снимай талисман... никогда.

Аглая открыла глаза и, пошатываясь, добрела до кресла. Села, уткнув голову в колени... Нащупала сделанный ей Юрием Гольдштейном талисман, провела по нему пальцами, зажала сильно в кулаке... Вздрогнула всем телом.

Это был тот оке самый талисман!

Вернее, нет, не тот же самый. Это был ее талисман. И наяву, и в этом эротическом полусне, который она видела про какую-то другую женщину... Надевшую ее загорелую кожу... разбудившую ее желания... и... предающуюся греху под палящим солнцем... Конечно, греху! У нее – муж...

«Интересно, как правильно сказать, – подумала очень серьезно Аглая, – предающуюся греху или ее, Аглаю, предавшую греху? Этому соитию в безумстве жары? ...Как тот... ремесленник... или пастух, Бог его знает! – этот страстный любовник-ювелир назвал мужа? Лот?»

– Спятила! – накрутив больно волосы на кулак, обратилась к себе во втором лице Аглая. – Ты совсем спятила! Какой грех? Чей муж? Любовник какой-то! У тебя нет любовника. И сто лет не было! Сублимация! Или как это правильно называется?! Вчера, там, в кейсарийском театре... Ты начала... обольщать постороннего мужчину... А как это еще называется? Ты шептала ему в уши неприлично-страстные слова про член ливанский... Тьфу! Кедр! Ты, записав его в Соломоны, обещала быть покорной, как рабыня. Рехнуться можно! А потом объявила, что он твой возлюбленный, а вовсе не римский легионер. И пела ему сладкие песни заунывные про Ханаан, и сыпучие пески, и... Понятно, почему он встать не мог!

Аглая не двигалась. Обличая себя, она все же понимала, что с ней происходит что-то необычное. Что все эти ощущения, видения... Это не плод фантазии одинокой женщины – она была готова поклясться. Это иная реальность, дверь в которую приоткрылась. Или кто-то приоткрыл ее... Мысли потекли вспять, в обратном порядке отсчитывая дни. ...Из разбросанных по осколкам видений, из безумных, невесть откуда взявшихся картин... из этого... Содома с Гоморрой... Иерусалимского... из черных скал... летящих с неба камней... из грохота и воя... из блеянья овец... из этой страстно-блаженной минуты, вознесшей ее – нет! Ту, другую, любящую женщинув объятья единого бога Счастья... из всей этой галиматьи последних дней начало что-то складываться. Не похожее ни на что и очень похожее на...

– Спишь? – не здороваясь, спросила она Юрчика.

– Нет.

– Врешь?

– Вру, конечно.

– Скажи, ты хорошо помнишь историю Лота?

– Аглаюшка, может, ты лучше вечерком позвонишь, дешевле будет.

– Нет.

– «И праведник шел за посланником Бога, огромный и светлый, по черной горе...». Анна Ахматова. Поэтическое осмысление 19-го пасука книги Бытия. Продолжи, Аглаюшка.

– «Но громко жене говорила тревога: не поздно, ты можешь еще посмотреть на красные башни родного Содома...»