— Твоя мать была большим препятствием для тебя, верно? — продолжал Робин.

«Не таким уж большим. По сравнению с другими препятствиями она была всего лишь консервной банкой на дороге», — думала Талли.

Робин сидел в кресле спиной к ней, он курил сигарету и почесывал себе грудь. В полумраке она видела его темную фигуру — черное и синее — голая грудь, шорты, очертание повернутого прочь лица. Опустив голову, она пошла на второй этаж. Ей нужно было сделать то, что она никак не решалась заговорить о Бумеранге. С самого февраля она уже столько раз заводила этот разговор, что теперь была просто не в силах вновь подвергнуть и себя, и Робина этой пытке.

«Я вхожу на цыпочках в его комнату. Я вхожу на цыпочках, закрываю за собой дверь — она скрипит, но это ничего — это тише, чем шум телевизора или плач Дженни. Я подхожу к нему, и, как всегда, он раскрыт — ему жарко. Сейчас в Канзасе лето, и в этом году оно особенно жаркое, но работают кондиционеры, и в комнате почти прохладно. Поэтому я укрываю его. Я дотрагиваюсь до него — он потный, но я не могу не укрыть его. Это как кормление грудью. Инстинкт. Я должна его укрыть, хотя бы простыней. Но перед тем, как сделать это, я совсем убираю покрывало и смотрю на него, спящего. Он лежит на спине, раскинувшись. У него был сегодня длинный день. Он хоронил свою бабушку, потом мы поехали купаться. Он храбрый мальчик, совсем не плакал. Я дотрагиваюсь до его ног — они гладкие и нежные. На них уже начинают появляться волосики. Ему только восемь лет. Теплые ступни. Влажные спутанные волосы, приоткрытый рот. Я наклоняюсь над ним и вдыхаю аромат его дыхания. Сонное дыхание ребенка. Такое же неотделимое от меня, как мое собственное. Я вдыхала его дыхание с самого его рождения. Теперь я прошу его по утрам: «Бумеранг, подыши на меня». И он говорит: «Ну, мам», — но выполняет мою просьбу. До сих пор. Иногда, когда он считает, что я сержусь на него, он подходит и говорит: «Мам, хочешь, я подышу на тебя?» Как будто если я скажу нет, значит, я действительно на него сердита. Как будто я могу сказать «нет». Я говорю: «Подойди ко мне и подыши на меня». И сейчас я наклоняюсь над ним, чувствую запах его дыхания, и мои слезы капают ему на лицо. Я осторожно вытираю их и потихоньку отодвигаю его, чтобы лечь рядом, и утыкаюсь лицом в его волосы. Они пахнут, как счастье. Без сомнения — Бумеранг останется с Робином. Милый Бумеранг. Что ты станешь делать без своей мамочки? Весь день играть в регби, питаясь попкорном и гамбургерами? Тебе это понравится, не так ли? «Папа, — скажешь ты, — я не хочу сегодня мыться в ванне». — «Хорошо», — скажет папа. «Папа, я не хочу ложиться спать». — «Хорошо», — скажет папа. «Папа, — скажешь ты, — я хочу еще шоколада, сигарету, презерватив». Мой сын, что я буду без тебя делать? Мысль, что тебя придется оставить, парализует меня, я становлюсь паралитиком, как бабушка. Вот уже двести дней моя жизнь похожа на какой-то сон: я куда-то ухожу, что-то говорю, плачу и, как лунатик, не понимаю, что делаю. Уйти без тебя немыслимо. Но что будет делать без тебя твой отец? С кем он будет возиться посреди гостиной? С кем он будет пачкаться с головы до ног на этом жутком футбольном поле? Забрать тебя от отца тоже немыслимо. И все-таки… Если бы я могла выбирать… я бы не оставила тебя для твоего отца, Бумеранг. «Я оставил тебя для твоей матери», — вот что он мне сказал, представляешь? Словно я была всего лишь редкой книгой. Словно он открыл книгу, увидел, что на первой странице надписано имя моей матери, и подумал: «Ладно, эту я оставлю ей». А в Хэнке он, верно, увидел свое имя. Как бы там ни было, мое имя в тебе есть. Мое и твоего отца. Поэтому весь день с раннего утра и до того, как забыться беспокойным сном, от утреннего душа и до твоего вечернего купания я как заторможенная, и в голове у меня только одна ясная мысль: «Я не могу оставить тебя! Я не могу оставить тебя! Я не могу оставить тебя!»

Скрипнула дверь. Робин вошел и сел в кресло-качалку.

— Иди в постель, Талли, — шепотом сказал он.

— Я… в постели… Робин, — спазмы в горле не давали Талли говорить.

Талли чувствовала на себе взгляд Робина.

— Пойдем, Талли.

Через пять минут Талли встала. Она вышла из комнаты Бумеранга и осторожно закрыла за собой дверь. Но она никак не могла успокоиться. Она вошла в комнату Дженни, подоткнула одеяло, убавила мощность кондиционера, потом спустилась на первый этаж, зашла в гостиную, потом на кухню, потом в «Калифорнию», прошла через весь дом, заглянула в большие комнаты матери — они сохраняли еще ее запах, — затем снова в гостиную, в кухню, в невыносимо жаркую «Калифорнию»; она все ходила и ходила, обхватив себя руками, раскачиваясь взад-вперед.

«Может быть, я страдаю кататонией[29] — подумала она, — но хоть не страдаю оцепенением».

— Талли, что ты делаешь? — спросил Робин, когда она в очередной раз проходила через гостиную.

— Ничего, — ответила она. — Ложись спать.

— Что случилось, Талли? Что с тобой?

— Я тоскую по матери, — быстро ответила она, избегая его испытующего взгляда.

— Правда?

— Нет, — сказала она, — я имела в виду, что я хотела бы, чтобы она была здесь. Нет, не то. Я хотела сказать, тяжело не иметь матери. Нет, опять не то.

— Ты сама не знаешь, что ты хотела сказать, — мягко заметил Робин

«О, я прекрасно знаю, что я хотела сказать! — закричала Талли про себя. — Еще как знаю».

— А я знаю, что ты хотела сказать, — вдруг произнес Робин.

— Нет! Ты не можешь знать.

— Я знаю, — сказал он со вздохом. — Я знаю. Ты видела своего отца.

Это испугало ее. Все так же обхватив себя руками, она подошла к нему.

— Как ты узнал?

Робин достал из кармана почтовую открытку.

— Я нашел это в пятницу в почтовом ящике. Она была запечатана в конверт и адресована мне. Без марки. Он, должно быть, подъехал к дому и опустил ее прямо в почтовый ящик.

На открытке была изображена прерия. Флинт-Хиллз на восходе солнца. На обратной стороне Талли прочитала: «Робин, в случае необходимости дай мне знать. Сейчас Талли будет нужна наша поддержка. Генри Мейкер. Санта-Фе».

— Почему ты не рассказала мне, что видела его? — спросил Робин.

— Что рассказывать? Он пришел, положил на гроб матери цветы и ушел.

— Вы не разговаривали?

— Как же, разговаривали. Мы поговорили, потом он ушел.

— Ты видела отца и не сказала мне? О Боже, Талли, что с тобой происходит?

— Тут не о чем говорить, Робин.

Робин глубоко вздохнул.

— Послушай, Талли…

Она перебила его.

— Нет, это ты послушай, Робин. У нас есть разговоры поважнее, чем мой злополучный отец. Это все в прошлом. О нем можно поговорить в другой раз.

— А о чем нужно говорить сейчас?

Талли вышла из гостиной на кухню. Робин последовал за ней.

— Послушай меня, — сказал он, беря ее за руку. — Я так больше не могу.

— Что ты не можешь?

— Притворяться. Лгать. Ломать эту комедию.

— Притворяться в чем?

— Притворяться для Бумеранга, что у нас счастливая семья. Мама и папа притворяются, что все чудесно и прекрасно, и когда мама будет собирать чемоданы, мы скажем, что она уезжает в командировку и скоро вернется, и когда мама возьмет с собой Дженни, мы скажем, что Дженни больна и ей нужно быть рядом с мамой, и когда мама потом не вернется, мы скажем, что у мамы много работы и что она вскоре навестит тебя. Я больше не хочу в это играть.

— Так не играй, — вскинулась Талли.

— Скоро мама и папа не будут больше одной семьей. Ты вообще-то собираешься сказать ему об этом?

— Ради Бога, ему только восемь лет! Он не должен знать о всей этой грязи. Почему ты не расскажешь ему о своей бабе на стороне?

— Почему ты не расскажешь ему о Джеке?

— Он знает! Джек его друг. Джек не чужой. А не какая- то неизвестная шлюха-парикмахерша.

— Талли, послушай. Когда ты уезжаешь? Я больше не могу жить тут с тобой.

«А что с тобой случится?» — хотела спросить она, но вместо этого сказала:

— Как я могу уехать, если ты не отдаешь мне моего сына?

— Как ты можешь уехать и бросить своего сына?

— Разве я уехала?! — закричала она. — Разве я его бросила!

— Какого черта ты ждешь? Собирай чемоданы и катись отсюда! Живи у своего Джека, пока мы не получим развод.

— Как я могу! — закричала Талли. — Как я могу уйти без моего мальчика! Я не могу! Не могу! А ты знаешь, что я не могу, и мучаешь меня. Он мой сын. — Она закрыла лицо руками. — Мать не бросает своих детей. Мать не бросает своих детей. — Наконец она выпрямилась и спокойно сказала: — Я не могу оставить его, Робин. И ты это прекрасно знаешь. И шантажируешь меня.

— Талли, это неправда. Ты даже не хотела его. Как же я мог знать?

— Знал! Потому что знаешь, как я его люблю! — взвизгнула она. — Можешь радоваться. Я не могу уйти. Не могу! Этого ты хотел? Ты думаешь, это не будет ложью, притворством, комедией? Ты думаешь, если я останусь из-за него, ты победишь?

— Да, это была бы страшная победа, — сказал Робин, качая головой и отступая от нее. — Нет, Талли. Теперь я совсем не хочу, чтобы ты осталась со мной.

* * *

В следующую субботу Талли с Дженни и Джеком ездили на озеро Вакеро. Когда Талли вернулась на Техас-стрит, дома никого не оказалось. Некоторое время она с Дженни на руках гуляла по пустому дому, садясь на все стулья, проводя рукой по всем столам и полкам. Она зашла в «Калифорнию», включила ультрафиолетовый свет и полюбовалась кактусами. Талли задыхалась от жары и чувствовала себя очень одиноко. В доме стояла тишина. Слышно было только, как где-то капает вода, и их дыхание: дыхание Дженни и дыхание Талли. И еще дыхание одиночества, давившего Талли грудь.

Талли перебралась в холл и задремала в кресле-качалке Робина. На животе у матери заснула и Дженни.

Проснувшись, Талли никак не могла понять, где находится. В первое мгновение ей показалось, что она в палатке на заднем дворе на Сансет-корт, потом — у Джулии, потом — у Рождественской елки, потом — в Вашингтоне. Наконец она ощупала Дженни у себя на животе, и кружение времени и пространства остановилось. Она сидела в кресле в холле дома на Техас-стрит. Все было как обычно, но что-то все-таки не давало ей покоя. Осторожно встав с кресла, Талли поднялась наверх, положила Дженни в кроватку и пошла на кухню звонить Робину.

— Робин, что-нибудь случилось? — спросила она.

— Нет. Ничего особенного, — ответил он.

В голосе мужа Талли уловила какую-то неловкость.

— И все-таки? Вы, ребята, скоро приедете?

Она услышала, как Робин вздохнул.

— Талли, я пока побуду здесь, — сказал он.

Сердце Талли упало на пол. Она нагнулась и подняла его, а оказалось, что это мячик Бумеранга.

— Что ты говоришь? — сказала она, начиная дрожать. — Где Бумеранг?

— Он здесь, со мной.

И тут Талли закричала. Завизжала. Она кричала в телефонную трубку, потом бросила трубку и снова кричала. Ничего не соображая, побежала в гостиную, потом вверх по лестнице, потом вниз, не переставая кричать от ужаса.

Когда она снова сняла телефонную трубку, у нее стучали зубы:

— Р-р-р-р-о-о-о-бин, ты н-н-н-е з-з-заберешь его. Т-т-ы н-н-н-е м-м-м-ожешь.

— Талли, — сказал он, — пожалуйста, прекрати истерику.

— Р-р-р-о-бин, п-п-п-о-жалуйста, привези его домой.

— Талли, я не забираю его у тебя. Я просто хочу провести с ним выходные. В понедельник он пойдет в школу.

Талли не отпускала дрожь.

— Приезжай домой, — сказала она.

— Нет, Талли. Я пока поживу у Брюса.

— А Б-б-б-умеранг?

— Бумеранг в понедельник пойдет в школу.

— Робин, что происходит? Когда ты собираешься домой? В понедельник?

Он снова вздохнул.

— Талли, ты, наверное, не поняла меня. Я больше не могу жить с тобой. Я не вернусь.

Она повесила трубку и побежала за Дженни. Пристроив дочку на заднем сиденье, Талли помчалась к Брюсу. Она на полную громкость включила запись Спрингстина, и музыка почти заглушила бившиеся в голове мысли;

Талли подъехала к дому, и навстречу ей выбежал Бумеранг. Сердце ее снова упало, но на этот раз ей не пришлось поднимать его, потому что сын прыгнул на нее, а она крепко обхватила его за шею.

— Привет, мам, — сказал он. — Что ты тут делаешь? Мы ходили по магазинам. Купили новые вратарские перчатки, новый мяч, новые теннисные кроссовки. Целую уйму классных вещей.

— О, в этом я не сомневаюсь. — Легкий укол стыда, ведь она воспользовалась любимой фразой Джека.

Талли крепко прижимала к себе Бумеранга, пока он снисходительно не похлопал ее по спине.