Дженнифер не ответила.

Придя домой, девушки поиграли с младшими братьями Джулии — Винни и Анджело. Возясь с Винни, своим любимцем, Дженнифер немного оживилась. Стоило ей появиться в их доме, как малыш немедленно повисал на ней и ходил по пятам из комнаты в комнату.

Но наступило время обеда, и Дженнифер ушла, сказав, что хочет поесть дома. Джулия провожала ее. На углу Уэйн-стрит и Десятой улицы девушки остановились, чтобы попрощаться.

Поколебавшись, Джулия спросила:

— Дженнифер, скажи мне, что тебя беспокоит.

— Ничего, Джулия, ответила Дженнифер. — Я просто слишком долго сидела на диете. И от этого стала несколько вялой. Но сейчас я стану есть больше.

Джулию это не убедило.

— У меня был период сомнений, — призналась Дженнифер.

— И как Долго длился этот период? — поинтересовалась Джулия;

— О, около семнадцати лет, — ответила Дженнифер, и обе засмеялись.

— Сомнения? У тебя? — удивилась Джулия. — Джен, в чем же ты сомневаешься? Ты умная, красивая, сильная… в чем тебе сомневаться?

Дженнифер помолчала.

— Да, со всем этим трудно спорить, — сказала она наконец, так и не ответив на вопрос Джулии.

Девушки обнялись и сказали друг другу до свидания. Джулия смотрела, как Джен уходит, у нее засосало под ложечкой. «Она любит эту скотину», — думала Джулия, ошеломленная нахлынувшими на нее нежностью, жалостью и завистью, да, завистью, черт побери. Любит его! Но потом жалость все перевесила в сердце Джулии. Любит его со всем отчаянием первой любви и ищет способ справиться со своей любовью. «Дженнифер нужно чаще делиться с Талли, — думала Джулия по дороге домой. — Талли научит Дженнифер, как справиться с этим».


«Яркая, красивая, блестящая, пропащая, слепая — думала Дженнифер по дороге домой, глядя перед собой невидящими глазами. — Да, все эти слова применимы ко мне, так много слов, и таких хороших, даже замечательных. Всю жизнь я слышу только это и ничего другого не услышу до конца своих дней. И что же — все неправда? Да, как раз это я всегда подозревала. На самом деле все эти слова означают «дерьмо», потому что в мире полно красивых людей, полно красивых и блестящих. И что из того? Внутри меня уродство. Красивая! Какая разница, красивая я или нет? Он не хочет меня. Все вокруг говорили, что он — ничтожество, а я рядом с ним — просто драгоценность, но этот ничтожный парень не хочет этой драгоценности.

Но если даже ему, такому, ничтожному, я не нужна, как же можно ожидать, что на меня обратит внимание кто-нибудь стоящий?

И он не ничтожный. Он — серьезный и сильный. И во многом похож на Талли. Может быть, именно поэтому я не могу выкинуть его из головы. Я пыталась сделать, как меня учила Талли. Я пыталась слушаться ее, спрятаться за Талли, потому что знаю, как сильно она за меня переживает. Я пыталась есть, спать и слушать музыку. Я пыталась смотреть на других ребят и думать о Стэнфорде. Но что мне Калифорния без него?

Я пыталась забыть его. Но каждый день я видела его лицо над моим. Надо мной. Я видела его улыбку, когда я была капитаном болельщиков, а он — капитаном футбольной команды. Когда мы вместе играли в софтбол. Когда он танцевал со мной под «Диких лошадей». Когда он был моим другом. У меня совсем немного воспоминаний, но все они подступают к горлу, когда он проходит мимо и улыбается мне этой своей улыбкой «Эй, Джен-что-такое?» Я даже не могу ненавидеть его. Он ничего мне не сделал, он ни в чем не виноват. Тут вообще никто не виноват. И я тоже. Талли учила меня, как с этим бороться, но даже она не может помочь мне избавиться от этой боли; от этой внутренней усталости. Именно так я себя чувствую последнее время — больной и усталой.


В среду, двадцать первого марта, Талли с большой неохотой отправилась к Дженнифер обедать. В доме у Мандолини теперь появилось нечто, очень напоминавшее ей ее собственный дом.

Молчание. Молчание на кухне, молчание за столом. Дженнифер, Линн и Тони Мандолини ели спагетти с соусом и мясные тефтели, жевали хлеб, и не было ни телевизора, ни радио, ни слов — одно молчание! «Прямо как дома», — подумала Талли. Она поспешно проглотила кусок хлеба и закашлялась, разбивая барьер беззвучия. Уняв кашель, она подумала: «Все, я хочу домой».

Линн закурила, не дожидаясь конца обеда. Тони смотрел только в свою тарелку.

Талли взглянула на Дженнифер, которая воспользовалась единственным доступным ей средством, чтобы абстрагироваться от происходящего. Она сосчитала все квадраты на скатерти и теперь считала количество волосков у себя на руках.

«Господи, раньше хотя бы играло радио. Может быть, они стали выключать радио, чтобы слышать друг друга.

Это она с ними сделала такое. Они понятия не имеют, что происходит, а она ни за что им не скажет. Они сейчас такие же потерянные, как и она. Сначала они думали, что она стала так плохо учиться потому, что счастлива и чудесно проводит время, но сейчас они уже не могут обманывать себя. Она определенно несчастлива. Может быть, они боятся, что к ней вернется болезнь и останется уже навсегда. Я уверена, что у нее анорексия. Может быть, ее тошнит? Если да, то скажет ли она мне об этом? Скажет ли она об этом даже мне? Станет ли она говорить даже со мной?»

После обеда девушки помыли тарелки, а мистер и миссис Мандолини пошли смотреть «Охотника на оленей», чтобы до вручения Оскара успеть составить собственное мнение

— Ну, Джен, — начала Талли, когда они, наконец, остались одни, — скажи мне, Джен, у вас часто обед проходит, как сегодня?

— Извини, — отозвалась Дженнифер. — Мы были слишком молчаливыми?

— Молчаливыми? — переспросила Талли. — Что за чертовщина с вами со всеми происходит?

Дженнифер, не отвечая, вытирала посуду.

— Ты должна выкарабкаться из этого, Джен, — сказала Талли. — Просто обязана.

Дженнифер упорно молчала.

— Ты всех сделала несчастными. Мы не знаем, чем тебе помочь, — продолжала Талли. Мы сделали бы все что угодно, только бы вернуть тебя в нормальное состояние.

Джен чуть улыбнулась, но опять промолчала.

— Дженнифер, скажи мне, у тебя — анорексия? — спросила Талли.

— Анорексия? Господи, нет!

— Тебя тошнит в туалете?

— Талли, прошу тебя!

— Дженнифер, тебе нужно поговорить с кем-нибудь, кто тебя не знает; ты не имеешь права смиряться. — Талли заговорила громче. — А если не можешь, скажи обо всем родителям. Открой им глаза: тебя необходимо отвести к врачу, вылечить, поставить на ноги.

— Поставить на ноги, — без выражения повторила Дженнифер.

— Да, Дженнифер, потому что ты все время лежишь, ты как легла с ним три месяца назад, так и лежишь до сих пор, и не встаешь, а ты должна подняться.

— Должна, — эхом отозвалась Дженнифер.

Талли выключила воду и повернулась к подруге.

— Да, должна. У тебя нет выбора. Ты должна это сделать, Джен. Только подумай! Три месяца тебя нигде нет. А ведь скоро лето! Мы будем работать, гулять, ездить к озеру Шоуни, а потом — август, и мы уедем! Ура! Ура! Пало Альто. Новая жизнь. Я прямо вся дрожу. Начало! Так что взбодрись. Давай, Джен. Ты сильнее всех нас, вместе взятых.

— Нет, Талли, — сказала Дженнифер. — Это ты сильнее всех. — Дженнифер потерянно опустила руки вдоль тела.

В рубрике «Фильмы-миллионеры»[15] в очередной раз показывали «Историю любви». И опять девушки, не отрываясь, смотрели на мелькающий экран, потрясенные гибелью Дженни Кэвилэри. Талли, сжавшись на диванчике, смотрела сцену ее смерти с абсолютно сухими глазами, совершенно неподвижно, и так же стойко и без малейшего страха смотрела она на Оливера Баррета Четвертого, сидевшего на катке в Центральном парке без своей Дженнифер.

Но сердце Талли испуганно сжималось, словно узенькая тропка глухой ночью посреди зимы.

* * *

А Дженнифер ничего не видела, даже Оливера в Центральном парке. Ее воображение рисовало ей, будто в Гарварде она встречает молодого человека, похожего на Оливера. И трагическая история любви повторяется, но уже с ними. Потом эти картины стерлись, и ей почему-то вспомнилось, как они с Талли, маленькие, лежали глубокой ночью на заднем дворе дома на Сансет-корт. Когда им было семь, восемь, девять, десять, одиннадцать. И даже двенадцать лет. Каждое лето Талли ставила у них на заднем дворе палатку, и они толкались, дурачились и смеялись, разговаривали и не могли наговориться, и дышали ночным канзасским воздухом.

— Как ты думаешь, Талли, звезды повсюду в мире такие же яркие, как здесь?

— Нет, я думаю, что Канзас ближе всего к звездам, — ответила восьмилетняя Талли.

— Откуда ты знаешь?

— А потому, — сказала Талли, — что Канзас находится в самом сердце Америки. И летом, Америка ближе всего к Солнцу. А значит, и ко всему остальному небу. А раз Канзас посреди Америки — значит, он и есть ближе всех к Солнцу.

— Ты в этом уверена?

— Абсолютно, — ответила Талли.

Дженнифер помолчала, обдумывая услышанное.

— Талл, а как ты думаешь, звезды остаются здесь, когда мы ложимся спать?

— Конечно, — сказала Талли.

— А откуда ты знаешь?

— Потому что, — ответила Талли, — я вижу их всю ночь до самого рассвета.

— Ты не видишь их, когда спишь, — заспорила Дженнифер.

— А я не сплю, — сказала Талли.

— Как это не спишь?

Теперь настал черед Талли замолчать.

— А что же ты делаешь, если не спишь?

— Мне снятся сны, — сказала Талли. — Мне очень часто… снятся страшные сны. Поэтому я просыпаюсь и смотрю на улицу.

— Часто?

— Каждую ночь.


Дженнифер выключила телевизор, и девушки остались в темноте; сквозь высокое окно с улицы пробивался слабый голубоватый свет.

— Талли, — охрипшим голосом сказала Дженнифер. — Расскажи мне еще раз про свой сон.

— Какой сон? — Талли взглянула на Джен.

— Про веревку.

— О, это старый сон. Дженнифер, мне не хочется рассказывать тебе свои сны. Ты все их знаешь.

— Ну пожалуйста, — попросила Джен. — Расскажи мне еще раз.

Талли вздохнула.

— Ну что ты хочешь знать?

— Он тебе все еще снится?

— Да, время от времени.

— И часто?

— Я видела его несколько недель назад, — сказала Талли.

— Точно такой же? — спросила Джен.

— Нет, немного другой, — ответила Талли.

— А чем он был похож на старый сон?

— Веревка, — сказала Талли. — Веревка всегда у меня на шее. Я падаю с дерева и молю Бога, чтобы на этот раз шея сломалась и мне бы не пришлось мучиться, задыхаясь.

— Ну, и ломается у тебя шея?

— Никогда. Я просто не могу дышать.

Дженнифер спросила совсем тихо:

— А что в нем было другое?

— Место. На этот раз я была в пустыне. На мачтовой пальме. Наверное, потому что я много думаю о Калифорнии.

Дженнифер дотронулась до руки Талли.

— Тебе понравилась пальма? Ведь ты никогда их не видела.

— Ствол у нее был шершавый, как кожура ананаса. И прохладный.

— А веревка крепкая?

Талли не видела лица Дженнифер.

— Она всегда вокруг моей щей, — медленно сказала Талли. — И когда я падаю, она оказывается очень крепкой.

— Ты задыхалась?

Голос Дженнифер стал едва слышным.

— Да, а потом я проснулась.

— А ты когда-нибудь… умирала в своих снах?

— Нет. Я думаю, это невозможно. Мне кажется, если ты умираешь во сне, то умираешь и в реальной жизни. Нет, люди никогда не умирают в своих снах.

— Даже ты?

— Даже я, — сказала Талли.

— А что тебя останавливает? — прошелестел голос Дженнифер.

— Мне хотелось воды, — ответила Талли. — Меня мучила страшная жажда. Мне не хотелось умереть. Я хотела пить. А потом мне захотелось поплавать.

Помолчав немного, Дженнифер сказала:

— Ну, по крайней мере, ты хоть выбираешься во сне из дома.

Талли слегка улыбнулась.

— Да, раньше я проделывала это прямо перед матерью, в гостиной, и тетя Лена говорила: «Талли, ты не можешь чуть-чуть отодвинуться? Ты загораживаешь телевизор», — а мать молчала.

Дженнифер уставилась в темноту.

— Я раньше считала, что ты чем-то больна, раз тебе снятся такие сны. Я думала, что в действительности ты не хочешь умереть, а просто взываешь о помощи.