— Ты, ты…

Я нашла в коридоре свое платье, сбросила «спальные» туфли, надела сапоги, накинула шубу, взяла сумку и попыталась открыть дверь. Этот его новый дурацкий замок с секретом. Повернуть направо, потом налево, потом опять направо и нажать ручку. У меня ничего не получилось. Я стала поворачивать снова. И услышала, что сзади подошел Виноградов. Я обернулась. Он шел ко мне с хорошим лицом, сзади него из комнаты стала выползать на карачках Милка. Ее достаточно большие груди болтались, как недавно моталась на шее голова. Шлеп-шлеп…

Я не знаю, зачем он подошел ко мне. Скорее всего, чтобы помочь открыть дверь. Но я размахнулась и дала изо всех моих сил ему по щеке.

— За Варьку, — пояснила я.

Он тоже размахнулся и изо всех сил дал мне по щеке.

— Дрянь, достала меня, человеческий облик теряю, — с сожалением сказал он. Открыл дверь и, похоже, собирался вытолкнуть меня.

— Подожди, мне надо забрать Милку. Я ее сюда, получается, привела. Мила! — Я хотела подойти к ней, а Виноградов загородил мне дорогу.

— Смотри. — Он набрал номер на городском телефоне, включил громкую связь, чтобы был слышен разговор. Я услышала длинные гудки и сладкий сонный голос:

— Алё…

— Алё, мой котеночек, — еще слаще промурлыкал Виноградов. — Я тебя люблю, особенно твои сладкие ножки…

Милка, так и стоящая на карачках и что-то сосредоточенно рассматривающая на ковре, медленно подняла голову и удивленно спросила:

— Это ты мне?

— Тебе, тебе. — Я прошла мимо Виноградова, на ходу оглядываясь в поисках ее одежды. — Вставай, прошу тебя, соберись, сейчас приедет милиция, надо срочно уходить.

— Милиция?! За мной? — Милка решительно встала и, разумеется, тут же загремела вниз, громко ударившись головой об пол. Так падают малыши, старички и пьяные женщины. Милка заплакала. — А п-почему? Я что-то сделала вчера, да?

— Да, да, давай скорей.

— Целую, любимая моя девочка, — громко произнес Виноградов.

— И я тебя целую… в попку… — ответил простоватый тянучий голосок.

— А еще куда ты меня целуешь? — Виноградов с хорошей улыбкой смотрел, как я пыталась поднять Милку во второй раз и натянуть на нее длинную юбку, в которой она вчера пришла. Сейчас юбка была похожа на бесконечный зеленый блестящий чулок. Я не смогла понять, где верх, где низ, и натягивала как попало.

— Куда целую? Ну-у… куда и ты меня…

— А у меня такого места нет, как у тебя…

Совсем некстати мне подумалось, что все-таки не зря раньше по кодексу чести были такие слова, даже не поступки, а слова, за которые один рыцарь или корнет убивал другого. Вызывал на дуэль и — бах! И обидчик падал. Или корнет падал, не в силах слышать таких плохих слов… Жизнь отдавал, чтобы люди не говорили таких слов…

— Милочка, Милка, ну пожалуйста… пошли быстрее… — Я тащила ее, а она пыталась найти вторую перчатку…

— Слушайте, тетеньки, мне вообще-то спать надо. — Виноградов, абсолютно голый, сложил руки на груди и стоял, расставив ноги и развесив, соответственно, то, что только в виде горькой шутки можно было в такой ситуации назвать его мужским достоинством. — Давайте уже как-нибудь поэнергичнее… Имей в виду, Лена, — я все это сделал для тебя.

— Что?.. — У меня опять так застучало сердце, что я не сразу смогла вдохнуть.

— Конечно. Мне ведь ничего больше от тебя не нужно… ну вот только разве что так… А тебе-то нужно, правда? Ты же просила меня вернуться? Вот я и вернулся, а ты не захотела. Теперь пеняй на себя…

— Подлец…

— Слушай, ты, иди отсюда, прошу тебя, видеть не могу твоей зареванной… гм… — Он выразительно скривился. — И еще. Чтобы без всяких демаршей и фокусов! Варька — моя дочь. Я буду видеться с ней сколько захочу. Если захочу вообще. Ясно?

Я ничего не ответила. Я думала о корнете. У меня был такой прапрадедушка в девятнадцатом веке. Это самая любимая и драгоценная легенда нашей семьи. Он погиб на дуэли, которую сам устроил из-за того, что его товарищ оскорбил женщину, которую мой прапрадедушка первый раз в жизни видел.

Когда я была маленькой, бабушка не могла пропустить ни одной моей слабости, или вранья, или трусости, чтобы снова и снова, с разными подробностями, не рассказать мне в назидание эту историю. Когда я подросла, то сама через пятое на десятое прочитала дневник матери этого корнета, с «ятями» и всякими непонятными мне тогда словами вроде «террибль» и «пердимонокль».

Так что это был самый ужасный пердимонокль в моей жизни — я имею в виду ту ночь в Митине.

* * *

Я отволокла Милку к ней домой. Затем я на том же такси поехала к маме. Шел второй час ночи. Варя сама мне позвонила на мобильный и сообщила, что у нее болит живот. Я очень надеялась, что она это придумала, но, имея в виду непонятную болезнь Павлика, заспешила к ней, зная, что мама не догадается дать ни угля, ни зеленого чая.

Дверь мне открыла мама, она еще не ложилась.

— Ну как? — спросила мама.

— Да!.. — отмахнулась я по возможности легко. — Можно было не ходить.

— А платье у тебя почему задом наперед надето?

— А… Это фасон такой, мам…

— Ясно. — Мама поправила бирочку фирмы, вылезшую у ворота. — А глаза заплаканные — тоже фасон?

— Мам… Я с Сашей рассталась.

— Ага. — Мама тяжело вздохнула. — Если бы меня попросили проползти от дома до Красной площади на коленях, я бы проползла, лишь бы только это случилось. Девчонка твоя совсем растерянная какая-то в этот раз. Знаешь, лучше никакого отца, чем такой.

— Мам, ты серьезно?

— Серьезней не бывает. У ребенка совсем разорванная душа, вашими компромиссами разорванная. Спокойно рассуждает про папиных «теть»! Ну что это! Лена! Базовые ценности в душе, по крайней мере, должны лежать по полочкам. Это — любовь, а это — гадость, это — верность, а это — подлость. Понимаешь?

— Понимаю, но ненавижу это твое «по полочкам»!

— Скажи по-своему.

— У каждого свои полочки… — вяло попыталась поспорить я, хотя знала, что мама права. Просто не надо это так по-пионерски выговаривать вслух.

— Нет! Нет, Лена! Открой Библию!.. Если не веришь — открой Коран, почитай Конфуция… Люди ли это сами написали, или кто-то пришел и сказал это — не важно! Важно, что там все одинаково, в сущности, написано — про главное! Хочешь — полочками назови, хочешь — заповедями, хочешь — законами человеческими…

На мамин крик вышла полураздетая Варька.

— А я заснула, когда ты сказала, что сейчас приедешь.

— Ну поехали. — Я подошла к ней, обняла.

— Нет уж, с таким фасоном платья ты оставайся здесь.

У меня быстро пронеслась мысль, что красок у меня с собой нет, к утру нареванные глаза отекут, так что за завтраком я не буду очень компрометировать маму перед Игорьком своей молодостью.

— А как Павлик?

Мама улыбнулась:

— Маленькие детки — маленькие бедки. Большие детки… Глупостями не надо заниматься, рвать не будет.

Я легла вместе с Варькой на старом кожаном диване, в библиотеке, которая когда-то была папиным кабинетом. Дочка заснула сразу, а я, обняв ее, пролежала до утра, пытаясь вспомнить хоть одну молитву. Я помнила начало «Отче наш» и конец молитвы оптинских старцев — «научи меня молиться, надеяться, верить, терпеть, любить и прощать».

Молиться я практически не умею — очень жаль.

Надеяться… В жизни с Сашей надеяться не на что. Значит, надо надеяться на другое.

Верить в Бога. Для меня это абстрактное понятие. Конечно, верить я не умею.

Терпеть боль, которая заполнила всю мою душу, и не впадать в отчаяние.

Любить — всех остальных моих близких. Прежде всего — Варьку.

Прощать… Я первый раз в жизни, кажется, поняла эту чудодейственную формулу: ненавидишь, мечтаешь о мести — значит, тяжело тебе самой, физически тяжело, не говоря уж о душе. А если прощаешь — становится легко. Почему я не знала этого раньше?

Только ведь простить не так легко. Но надо стараться, говорила я сама себе всю ту ночь. Не просто сказать «прощаю», а на самом деле простить — иначе жизни не будет, будет мрак и мучение — у меня самой. Простить и отпустить. Освободить свою собственную душу от боли, воспоминаний, сожалений о том, что было и чего не произошло. Только тогда станет легко.

Глава 6

Больно, больно, больно, больно… Плохо, тошно, страшно… Дни идут, а легче не становится, особенно тошно по утрам, когда открываешь глаза и понимаешь…

Но надо вставать, надо кормить Варю, надо вести ее в школу…

Я прочитала вполголоса «Отче наш», которую старательно учила на ночь, запнулась на второй и на последней фразах, но, тем не менее, стало легче, и встала с постели. Я прощаю Сашу, я ничего не боюсь, я обязательно найду работу, у меня есть еще деньги…

В конце-то концов, сегодня первый день оставшейся тебе жизни, Лена!.. Вспомнить бы, кто это сказал…

У меня закружилась голова. Так, что-то со мной неладное. Надо, наверно, сходить сегодня к врачу. Но к какому? К невропатологу? К терапевту? А может, пойти в какой-нибудь диагностический центр, где меня посадят за компьютер, присоединят паутинки ко всему телу, найдут у меня тысячу болезней и пропишут лекарств на тысячу долларов? Или поездку на Тибет?

Я отвела Варю, вернулась домой, хотела позвонить маме — посоветоваться, потом передумала. Ведь если у меня что-то найдут… Вряд ли я ей скажу. Вряд ли вообще кому-то скажу. Мне почему-то становится хуже оттого, что я рассказываю о своих бедах. Тогда беда как бы материализуется, начинает жить отдельно от меня. Надо отвечать на вопросы, надо ее детализировать, изучать, переворачивать туда-сюда. Беда уплотняется, наполняется энергией сострадания или чужого злорадства. Теперь я уже невольно думаю не только о ней самой, но и об отношении к ней других. Дальше — больше. Она меняет мои отношения со знакомыми и близкими…

Нет, нет… Никому ничего говорить не надо. Я подумала и позвонила в диагностический центр в 52-й больнице, неподалеку от нашего с Варей дома, записалась на разные анализы и компьютерное обследование мозга. Мой небольшой медицинский опыт, какой есть у любой матери, подсказывал мне, что начать надо с банального анализа крови, его я сделаю прямо сегодня, еще успею. А завтра…

Я взглянула на нераспакованные коробки, которые так и простояли полтора месяца за шторами. Александр Виноградов подарил мне на Новый год плоский монитор и новый системный блок. Все это стоило около тысячи долларов. Я никак не могла скопить эту тысячу, даже решила взять кредит в магазине «Партия», кредит бы меня хоть как-то организовал. Иначе я трачу все, что у меня есть, и иногда еле-еле доживаю до зарплаты.

Хотя я знаю, что с моей ежемесячной суммы — стабильная зарплата плюс гонорары за статьи в журналах плюс «алименты», которые Виноградов просит алиментами не называть, просил… — другие женщины скопили бы за год денег на шубку из хорька, как минимум.

Я трачу на ерунду — на кремы, которые часто не подходят моей коже, на такси — у меня нет своей машины, на одежду. Я никогда не покупаю дорогой одежды — на это у меня нет средств. Но я часто покупаю новую одежду — Александр Виноградов терпеть не может, когда я больше пяти раз ношу одну и ту же кофточку. Я давно заметила это и объяснила себе — в новой одежде я вроде как новая женщина. Как же я всегда боялась этой его странности! И не зря боялась.

Ну что, повезу-ка я компьютер ему обратно. И заберу наши вещи из его квартиры. Завтра как раз четверг, у него в одиннадцать утра всегда приходит домработница убираться.

Я взяла еще кассеты, которые он очень давно привозил, чтобы приобщать меня к мировой порнографии. Можно было бы просто выкинуть эту гадость, но я не хотела, чтобы он думал, что я одна смотрю их. Я поймала себя на этой мысли и на секунду даже присела на диван. Как же так. Даже после того, что произошло в ту ночь с Милкой, меня все еще волнует, что он обо мне подумает? Я не прошла этого пути до конца? Значит, нет, честно ответила я себе. Значит, что-то — очень плохое — еще впереди. Раз я не успокоилась. Тем более кассеты надо отдать. И золото, это я решила еще вчера… Подарок на мой день рождения.

Мы целый месяц отдыхали в Турции. Это была замечательная поездка. И было это совсем недавно — несколько месяцев назад. По огромной территории отеля с благостным названием «Марта Мира» ходили гуси, павлины, детям разрешали кормить кроликов, которые жили в большом вольере, и черепах, неторопливо передвигавшихся за низенькими деревянными заборчиками.

Мы только раз поссорились — в самом начале, когда Виноградов три дня подряд напивался так, что не мог разговаривать.

— Это компонента отдыха! В Москве я не могу себе такое позволить! — говорил он утром и с полудня начинал пить.