Сесилия Ахерн - Там, где ты

Этим утром он проснулся один, и мне было больно думать, что он вообразил себе, когда ощупал постель и нашел под руками только холодные простыни. Он спокойно спал, веря во сне, что его любимая рядом, а я в это время вернулась в свою холодную комнату и сразу увидела зубную щетку, которая так и лежала нераспакованной на столе. Впервые найденная пропажа не принесла никакого облегчения. При виде щетки я почувствовала себя еще более опустошенной, чем до того. Получалось, что, когда я с Грегори, каждая найденная вещь влечет за собой пропажу чего-то внутри меня. И вот в пять утра я лежала в одиночестве в своей кровати, покинув теплую постель мужчины, которого любила и который любил меня. Мужчины, который не захочет больше меня видеть и расстанется со мной. Мужчины, который после тринадцати лет усердных попыток узнать обо мне все, что заслуживает мало-мальского интереса, сдастся и откажется иметь со мной дело.

Но для начала я сама сдалась, рассталась с ним и не возвращалась, пока не почувствовала себя слишком одинокой, слишком усталой. Пока мое сердце окончательно не погрузилось в печаль из-за того, что я сама себе внушила, будто множество ничего не значащих встреч с ненужными мне людьми гораздо важнее, чем единственная значащая с единственно нужным. В то утро я повторяла себе, что должна держаться за это чувство, вспоминать, каким безумием было покинуть тепло, чтобы в одиночестве шагать по холоду, и как глупо отказываться от чего-то важного ради пустоты.

Он согласился пустить меня обратно при одном условии. Если я признаю, что у меня проблемы, и буду ежемесячно посещать встречи в группе под названием АЖНИ. Первое, что узнаешь, придя в АЖНИ, – это то, что ты здесь только ради себя, а не ради кого-то еще. То есть ложь с самого начала. Каждый месяц, когда я являлась на очередную встречу, оборачивался еще одним месяцем, проведенным с Грегори, более счастливым Грегори, который радовался тому, что я делаю шаги – всего двенадцать, если быть точной, – к выздоровлению. Речь опять-таки шла о самообмане, так как всем и каждому было ясно, что никаких перемен в моем поведении не наблюдается. В глубине души я знала, что не такая, как остальные мои соратники по АЖНИ. Мне казалось полным абсурдом, что он считает, будто я нахожусь среди себе подобных и так же, как они, соскребаю с себя слой за слоем свои проблемы, часами, до изнеможения очищаю себя, каждый вечер перед сном и столько же утром, перед работой. Или что я – как эта женщина, делающая тонкие надрезы на собственных руках, или как тот мужчина, который ощупывает, нумерует и прячет любой, даже самый незначительный предмет, попавшийся ему на глаза. Я не такая, как они. Мою преданность спутали с навязчивой идеей. А ведь это разные вещи. Я – другая.

Годами я посещала эти встречи, но оставалась все тем же существом двадцати одного года от роду, которое каждую неделю сидело на бетонных ступеньках напротив кабинета доктора Бартона, уперев локти в колени, положив подбородок на сплетенные пальцы и наблюдая за проходящей мимо жизнью, в ожидании момента, когда удастся пересечь улицу.

И всякий раз Грегори делал это за меня, переходил на мою сторону. Теперь я понимаю, что ни разу не пошла ему навстречу. И не думаю, чтобы хоть однажды поблагодарила его.

Но сейчас я говорю «прости меня». Кричу это по тысяче раз в день, в этом месте, откуда он не может услышать меня. Повторяю «спасибо тебе» и «прости меня», снова и снова выкрикиваю эти слова среди деревьев, над горами, заполняю своей любовью озера и посылаю по ветру поцелуи, надеясь, что они долетят до него.

Я приходила на встречи АЖНИ ежемесячно. Потому что, являясь сюда, знала: весь следующий месяц я смогу оставаться с Грегори.

В этом месяце я пропустила встречу.

После возвращения с вечерней репетиции в Доме коммуны Хелена, Иосиф, Бобби и я устроились в их доме за сосновым столом. Ванда сидела напротив меня, ее голова с растрепанными черными кудряшками лишь чуть-чуть возвышалась над столом, а руки прилагали неимоверные усилия, чтобы удержать пальцы сцепленными на подтянутых к подбородку коленях, – она старалась скопировать мою позу. Иосиф только что сообщил, что Совет назначил собрание на завтрашний вечер, и эта новость – по причинам, известным только остальным присутствующим, – заставила их замолчать и впустила в комнату тягостную атмосферу неизбежно надвигающейся трагедии.

Не знаю почему, но здешние повседневные хлопоты казались мне комичными. Я не хотела и не могла принимать всерьез ни их мир, ни их проблемы, какими бы важными они ни были. Прикрывала рот рукой, чтобы спрятать улыбку – мою реакцию на их озабоченное переглядывание. Полностью отстранилась от ситуации и благодарила судьбу за то, что все случившееся – что бы это ни было – относилось только к ним, а не ко мне. В моем восприятии все их заботы никак не связывались со мной, словно я – сторонний наблюдатель: сама выбрала такую позицию и буду до последнего защищать свое право на нее. Все, что угодно, лишь бы избежать осознания жестокой реальности своего присутствия здесь. Похоже, в их реальности имелось слишком мало вариантов выбора. Поэтому, сидя за столом, я чувствовала, что время, которое мне суждено провести здесь, будет довольно кратким, и значит, нечего переживать из-за каких-то осложнений, важных для их мира. Это был именно их мир, не мой. Все молчали, и я попыталась разрядить леденящую атмосферу:

– Так что это за великая проблема, из-за которой нужно созывать собрание?

– Ты! – бойко выкрикнула Ванда, и по тому, как задергались ее плечи, я догадалась, что она болтает под столом ногами.

Я похолодела, но решила не обращать на нее внимания. Меня раздражало, что ребенку позволили присутствовать при нашем разговоре, да еще и высказываться, бесило, что она превратила меня из белой вороны в члена стаи, сдвинув с позиции стороннего наблюдателя, где я чувствовала себя вполне комфортно, и поместив в самый центр уравнения. Я поискала ответ на лицах собравшихся за столом: они продолжали переглядываться и молчать. Единственной, кто вернул мне взгляд, была Ванда.

– С чего ты взяла? – спросила я пятилетнюю девочку, приняв в расчет, что никто не поправил ее, – то ли из-за того, что все были с ней согласны, то ли просто не обращая на малолетку внимания.

Я сильно надеялась на второе.

– А с того, как все уставились на тебя, когда ты шла сюда из Дома коммуны.

– Все, милая, хватит, – ласково сказала Хелена.

– Почему? – Ванда посмотрела на бабушку снизу вверх. – Разве ты не видела, как они все замолчали и расступились, чтобы пропустить ее? Будто она сказочная принцесса. – Девочка беззубо заулыбалась. Вот вам и малолетка!

– Все-все! – Хелена похлопала ее по руке, веля замолчать.

Ванда притихла, и я заметила, что она больше не болтает ногами.

– Собрание созывается из-за меня. – Я медленно переваривала эту новость. – Это правда, Иосиф?

Вообще-то я редко из-за чего-нибудь нервничаю, и первой моей реакцией было довольно сильное любопытство, и ничего другого. К любопытству примешивалось еще одно странное ощущение – что все это ужасно занятно и круто. Такое забавное приключеньице в забавном местечке.

– Мы вообще не знаем, так ли это, – встал на мою защиту Бобби. – Правда же? – обратился он к Иосифу.

– Мне ничего не сообщили.

– У вас всегда созывают собрания по поводу вновь прибывших? Это нормальная практика? – спросила я, пытаясь таким образом выжать воду из камня, каковым являлся Иосиф.

– Нормальная? – Он воздел руки. – Что мы знаем о норме? Что на самом деле известно о ней в нашем нынешнем мире, да и в старом, который полагает, будто для него загадок нет? – Он встал, возвышаясь над нами.

– Хорошо. Скажем так, мне нужно волноваться? – спросила я в надежде, что он хотя бы успокоит меня.

– Кипепео, никому никогда не нужно волноваться. – Он положил мне на голову ладонь, и я почувствовала, как от ее тепла стихает стучащая в висках боль. – Завтра в семь вечера мы пойдем в Дом коммуны. Там мы и протестируем правильность нашего понимания нормы.

И, коротко засмеявшись, он покинул гостиную. Хелена последовала за ним.

– Как это он тебя назвал? – растерянно спросил Бобби.

– Кипепео, – пропела Ванда и снова заболтала ногами.

Я наклонилась над столом, и у нее на лице появился испуг.

– А что это значит? – спросила я довольно агрессивно, потому что мне очень хотелось узнать.

– Не скажу. – Она надула губы и скрестила руки на груди. – Потому что я тебе не нравлюсь.

– Что за глупости! Конечно же ты нравишься Сэнди, – возразил Бобби.

– Она сама говорила, что нет.

– Уверен, ты неправильно услышала.

– Да нет, все правильно, – пояснила я. – Так я и сказала.

Бобби выглядел шокированным, и я попыталась выбросить белый флаг:

– Ладно, скажи мне, что значит кипепео, и ты, может быть, мне понравишься.

– Сэнди! – воскликнул Бобби.

Жестом я велела ему замолчать. Ванда задумалась. Потом ее лицо стало медленно, но верно морщиться. Бобби толкнул меня под столом ногой, и я наклонилась к девочке.

– Ванда, пожалуйста, не расстраивайся. – Я старалась говорить как можно мягче. – Ты не виновата, что не нравишься мне. – Бобби у меня за спиной тяжело вздохнул. – Будь ты лет на десять старше, скорее всего ты бы мне нравилась.

Ванда просияла. Бобби неодобрительно покачал головой.

– А сколько мне тогда будет? – спросила она, возбужденно заерзав, поставила локти на стол и придвинулась поближе ко мне.

– Пятнадцать.

– Почти столько же, сколько Бобби? – с надеждой уточнила она.

– Бобби девятнадцать.

– Это на четыре года больше, чем пятнадцать, – вежливо пояснил Бобби.

Похоже, Ванда была в восторге от услышанного и одарила его застенчивой беззубой улыбкой.

– Но мне уже будет двадцать девять, когда тебе исполнится пятнадцать лет, – снова объяснил Бобби, и я заметила, что она сникла. – Не только ты становишься старше, я тоже.

Он спутал ее огорчение с непониманием и потому продолжил:

– Я всегда буду старше тебя на четырнадцать лет, понимаешь?

Я увидела, что Ванда совсем расстроилась, и знаком показала Бобби, чтобы он замолчал.

– Ох, – прошептала она.

Сердце может разбиться в любом возрасте. Думаю, с этого момента я полюбила Ванду.

Мне ужасно не нравилось идти спать в этом месте, которое они называли «Здесь». Я ненавидела звуки, вплывавшие в здешнюю атмосферу – оттуда. Ненавидела раздававшийся смех, мне все время хотелось заткнуть нос, чтобы не чувствовать запахи, и закрыть глаза, чтобы не видеть людей, впервые выбирающихся из лесу. Я боялась, что каждый шорох, каждый звук может оказаться забытой частичкой меня самой. Бобби разделял со мной этот страх. Мы долго сидели ночью, разговаривая о том мире, который остался у него в прошлом: о музыке, спорте, политике и всяком таком. Но больше всего о его матери.

Распрощавшись с доктором Бартоном после собрания АЖНИ, Джек вернулся в дом Мэри Стэнли. Они с доктором снова наговорили друг другу злых слов, при этом Бартон обрушил на Джека кучу угроз: привлечь к ответственности, подать в суд и прочее в том же духе, лишь бы помешать ему и дальше проявлять активность. Прошатавшись по Дублину всю вторую половину дня, он позвонил Глории и оставил сообщение на автоответчике, сказал, что его не будет дома еще несколько дней, что дело оказалось довольно сложным, но ему важно его добить. Он знал, что она поймет. По совету доктора Бартона Джек отложил поездку в Литрим к родителям Сэнди. В результате он решил сначала поделиться своими мыслями и заботами с Мэри, а потом уже двигаться дальше. Ему нужно было понять, не следует ли действительно прекратить поиски. Джек хотел разобраться, не гоняется ли за собственной тенью и существует ли какой-то смысл в том, что он выслеживает Сэнди, если все, кто с ней знаком, отнюдь не озабочены ее исчезновением.

Мэри снова пригласила Джека переночевать у нее, и они опять уселись в гостиной, чтобы посмотреть видео с Бобби-шестиклассником, выступающим в школьном спектакле по «Оливеру Твисту». Джек обратил внимание на необычный смех Бобби – громкое кудахтанье, вырывающееся откуда-то из глубины утробы и заставляющее всех окружающих, включая публику в театре, улыбаться. И когда Мэри выключила видеомагнитофон, он поймал себя на том, что тоже посмеивается.

– Бобби похож на счастливого парня, – прокомментировал Джек.

– О да. – Она с энтузиазмом закивала и отпила глоток кофе. – Он действительно был счастлив. Все время всех веселил, был школьным клоуном. Его шутки частенько заканчивались неприятностями, но тот же смех помогал с ними справляться. Люди любили его. Этот его смех… – Она взглянула на фотографию на каминной доске: лицо Бобби выражало восторг, а рот растянут в широкой улыбке. – Этот смех, знаете ли, был таким заразительным. Совсем как у его дедушки.