Она устала от домашних забот, от периодических трудностей с деньгами, от начавших терзать болезней. Муж купил ей путёвку на десять дней в подмосковный дом отдыха. Пусть побудет одна, без знакомых лиц, на природе, не страдая от летней жары, которую с каждым годом переносила всё хуже. Там, в доме отдыха, и посетил её дивный сон, долго наполнявший сердце покоем и радостью.

   Снилась квартира. Очень большая, с высоченными потолками, похожая на "сталинку". Они со Славкой стоят в просторном коридоре, из него одна дверь распахнута в пустую, наполненную воздухом и золотистым светом большую комнату. Первый этаж, - догадывается Маша. Окно комнаты открыто настежь. За окном - чудный старый сад ясным летним утром. Умиротворение и счастье, коих не передать словами, разливаются, затапливают всё вокруг необыкновенной свежестью.

   - Это моя новая квартира, - тихо говорит Славка. - Получил недавно. Нравится?

   - Очень, - Маша завидует, уж больно хорошо новое жилище Славки. - А дальше по коридору что?

   - Там ещё две комнаты, ванная, туалет, кухня большая. Я тебе потом непременно покажу.

   - Покажи сейчас, - Маше любопытно прежде всего кухню осмотреть. Оттуда доносятся голоса многих людей, и она не решается обследовать её одна.

   - Потом, - мягко отказывает Славка. - Постоим ещё немного здесь, одни.

   Он серьёзен, ласков, прост, каким почти никогда не бывал с ней в реальной жизни.

   - Смотри, здесь я поставил книжные шкафы. В них твои книги. Уже привёз.

   - Мои книги? - изумляется Маша, оглядываясь. Видит старинные, невысокие шкафы с застеклёнными дверцами. На полках шкафов действительно некоторые её книги. На отдельной полочке стоит металлическая индийская ваза, её подарок Славке на свадьбу.

   - А вот твои стихи и письма. Сберёг, как видишь, - Славка протягивает ей несколько выцветших двухкопеечных тетрадок. Маша и обрадована, и удивлена. Стихи, - да, - она дарила ему тетрадь со своими стихами. Раскрыла ту тетрадь, посмотрела на расплывшиеся от времени строки, точно, они. Но письма? Она никогда не писала Славке писем. Ни одного. Две тетради в серых обложках. Открыла, - невероятно, её мелкий, похожий на рыболовные крючки, почерк с неровными "т", с длинными хвостиками "д" и "у"; её любимые сиреневые чернила; её обожаемые поля, всегда только с левой стороны. Когда же она писала ему эти письма? Не вспоминается. И о чём?

   - Ну, о чём, о чём? О чём ты могла мне писать? - легонько насмешничает он, будто подслушал.

   - Славка! Ты опять умеешь читать мои мысли?

   - Я теперь много чего умею, Мань, о чём раньше и понятия не имел.

   - А... а зачем тебе нужны мои... книги?

   Он притянул её к себе, обнял. Без претензий на физику, с одной лишь чистой, освобождённой от разных дурных примесей любовью. Ей стало необыкновенно хорошо.

   - Затем, что ты теперь будешь жить здесь, со мной. Это наш дом, Маня.

   - Наш? - она не поверила, оглянулась на золотистую комнату, на сад за окном.

   - Наш с тобой. Я мебель ещё не покупал. Хочу, чтобы ты сама всё устроила для нас, по своему вкусу, - он продолжал её обнимать, согревал ровным теплом. И так уютно было прижиматься щекой к его молодой, широкой и крепкой, ни капельки жира, груди. Так спокойно и надёжно было в кольце его сильных рук. Жить в столь замечательном месте, со Славкой, в красоте, счастии и спокойствии, писать стихи за письменным столом у окна, выходящего в старый, но ухоженный сад... Рай. Кто же от рая отказывается? Нет ничего в мире, кроме Славки, Маши, золотистой комнаты, шкафов с любимыми книгами, раскидистых яблонь в саду.

   - Ну, войди в комнату, - предложил Славка. - Подойди к окну, там внизу земляника зреет.

   Смутное беспокойство закралось в душу. Голова начала кружиться. Слабым, едва брезжащим воспоминанием всплыли, медленно вырастая и делаясь ярче, отчётливей, образы мужа и сына. Маша отстранилась от Славки, неуверенно пробормотала:

   - Слав, я не могу... Как же муж... и сын? Я не могу их оставить, не могу предать...

   Славка уговаривал, прельщал чудесами сада. Слов его она почти не слышала. Сознание окончательно пробудилось, душа скорчилась.

   - Нет, не могу... Прости... Я никогда не смогу их предать...

   Вид удивительного жилья, Славка, такой молодой, полный сил, любящий и ласковый, необыкновенный сад за окном задрожали, как марево горячего воздуха в жаркий день над асфальтом, начали бледнеть, таять.

   - Нет, - крикнула Маша, стараясь удержать Славку, поймав его за руку. - Не уходи. Ещё только минутку побудь.

   Бесполезно. Исчезло всё, растворилось. Маша лежала на неудобной кровати санаторского номера, в полусне, окончательно просыпаясь, и усилием воли напрасно возвращала только что покинувший её сон.

   Сперва её накрыло разочарование от потери красивого, тёплого, доброго видения. Славка не приходил к ней во сне много лет. С чего вдруг теперь? Да так хорошо, так необыкновенно. К обеду она бросила анализировать и прожила следующие несколько дней под впечатлением, не уходящим, не тускнеющим, чарующим невозможными в реальной жизни ощущениями.

   Она отчего-то молчала, не делилась рассказом о странном сне ни с кем. Боялась растерять полноту впечатлений? И только сейчас, трясясь в полупустом автобусе, сообразила, догадалась посчитать дни. Боже, ведь это он прощаться к ней приходил. До истечения сорока дней. А она не знала, что Славка умер. Не поняла, не почувствовала. Сердце не дрогнуло. Прощаться приходил - значит, помнил её, хранил в сердце? Не с каждым, даже хорошо знакомым, умершие тем или иным образом прощаются. Ох, Славка, Славка... И во сне прямо не сказал, любит ли. Гадай теперь, до скончания века мучайся чувством вины.

   Проехали универмаг "Молодёжный". Маша вытянула шею, разглядывая изменившийся облик магазина. В нём она купила платье к свадьбе Закревского. Платье висело в шкафу до недавнего времени. Полгода назад неприлично напившаяся Маргошка взахлёб вспоминала его, Машу в нём.

   - Оно так тебе шло. Ты в нём была такая, такая... - икала Марго.

   - Оно и сейчас никуда не делось. Висит себе спокойненько. Я его не ношу, не могу.

   - Подари мне! - загорелась Маргошка.

   - Бери, - спокойно разрешила Маша.

   - Не жалко? - потрясённо спросила сестра.

   - Нет, слишком воспоминания тяжёлые. А выбросить рука не поднимается.

   Маша принесла на кухню платье. Маргошка взвизгнула, содрала его с вешалки, смяла, прижала к сердцу, уткнулась в искрящуюся мягкую ткань носом, вдыхая чудом уцелевший слабый запах духов голубой "Легенды".

   - Я не ты! - произнесла с чувством. - Я его обязательно буду носить.

   - Кушак не забудь, - усмехнулась Маша, прекрасно понимая, что на раздобревшей, дородной Маргошке оно будет смотреться нелепо. Коровье седло. Втиснуться в платье фасон позволит, но... Ели бы знать, что Славки нет, не отдала бы его сестре ни за что на свете.

   Автобус наконец довёз её до Троекуровского кладбища. Маша перебралась через мокрую дорогу и слякотные сугробы по обочинам, ступила на сухой асфальт. Ого! Целый комбинат, не кладбище. Где тут цветочный магазин, о котором упомянул Шурик? Как такового, цветочного магазина не наблюдалось. Имелся большой, застеклённый с двух сторон, с раздвижными, на фотоэлементах, дверьми, вход на территорию погоста. Внутри него, слева, расположился цветочный киоск. Магазин, хм. Простота Вернигоры умиляла.

   Ступеньки, по которым следовало подняться на пригорок и затем пройти 80-100 метров, искать не пришлось. В обозримом пространстве присутствовала всего одна каменная лесенка. Маша порадовалась, как удачно и легко складывается последняя дорога к Славке. Поторопилась с радостью, однако.

   Справа, во втором ряду. Изначально задача виделась простой. На деле обернулась сущим кошмаром. Расчищены были только центральные дорожки, асфальтированные. Между могил лежал снег. Сплошными рядами шли надгробные памятники, без привычных с детства высоких оград. Ряды существовали по принципу "бутерброда". Маша облазила целый сектор, промочив ноги. Замшевые тёплые ботиночки, шерстяные колготки, брюки аж до колен - всё вымочила насквозь. Первым её желанием было, вернувшись домой, найти Шурика, схватить за грудки, трясти до посинения и орать: "Что ты имел в виду, когда писал о втором ряде?" Второе желание, не столь утопическое, она осуществила. Сделала новый круг по уже осмотренному сектору. Щурясь, поскольку зрение с недавних пор начало скотски подводить её, вчитывалась в надписи на надгробиях. Закревский, Закревский... Где же Славка? Почему она не может найти его могилу? Пропустила, не разглядела? Её уже познабливало. Она передохнула, выбравшись на сухое место. Сделала третий круг, несколько больший. Приметила, что захоронения расположены по годам почти строго последовательно. Начала выискивать на плитах дату - 2006 год. И снова не нашла.

   Отчаяние охватило её. Вернигора, урод несчастный, тупица непроходимая. Не мог напрячься, по-человечески объяснить. Четверть века назад она бы сказала про Шурика - дурак и не лечится. Сейчас повзрослела немного, опыта прибавилось. Не такой уж Шурик дурак. Либо поторопился отделаться от надоедливой тени из прошлого, либо поленился, либо специально её запутал. Мог и неправильно координаты дать. Мог? Учитывая его прежние интриганские замашки, вполне. Маша предпочла исходить из предположения о неистребимой лени Шурика и тупости его в отдельных вопросах. Идея о тайном злом умысле её напрягала. Нельзя категорично судить, не имея веских доказательств. Но что же теперь делать?

   Она таскалась между могил по щиколотку в снегу. Роскошная, почти чёрная в своей бархатной бордовости роза замерзала с каждой минутой всё больше, теряли упругость лепестки, обвисали листья. Маша, изрядно промокшая, и сама быстро замерзала. Постукивала зубами. Руки начали трястись. В сумочке у ней лежала маленькая бутылочка коньяку, томик Пушкина с "Евгением Онегиным". Она предполагала оставить на могиле одну единственную символическую розу символического цвета, выпить благородного напитка на помин души, - не водки, коньяку, - почитать вслух "Евгения Онегина". Наизусть теперь помнила только первую главу, и то - не целиком, с купюрами. Потому взяла томик Пушкина. Ещё собиралась кое-что сказать Славке. Вслух сказать, громко. Пусть с опозданием, после его смерти.

   Вообще, ей хотелось прощания строгого, красивого, честного. Славка непременно оценит. Говорят, им, ушедшим от нас, там, наверху, всё видно. Он бы не желал от неё другого, бабьего, разухабисто-традиционного: с поминальным плачем-причитанием, с водкой, с церковной свечкой и напечатанной типографским способом молитвой, с замусоленными фразами-штампами.

   Она специально поехала утром в будний день. Не нужны посторонние люди рядом, когда будет прощаться со Славкой. Теперь жалела. Попросить помощи не у кого. Кладбищенских работников, и тех не видно.

   После четвёртого круга силы оставили её. Она горько заплакала.

   - Слава, Славочка... Я хотела... Но не могу... Ты же видишь... Я здесь, я приехала... Сразу, как только узнала... Подскажи, где... Помоги мне найти тебя...

   Ни одного намёка, ни одного тайного знака, ничего. Гуляющая неподалёку ворона не каркнула. Маша уже рыдала, не в силах остановиться. Она кляла Шурика, кляла себя за непутёвость, не знала, на что решиться, и всё говорила, говорила, обращаясь к Славке.

   Остановившись на скрещении асфальтированных дорожек, поняла - надо уезжать. Замученный болезнями организм не вынесет потрясения от холода, от промоченных ног, если она пробудет на кладбище немного дольше. К Славке, на вечный покой, рановато. Не переставая рыдать, медленно и торжественно положила розу на ближайший сугроб. Достала коньяк, свинтила крышечку.

   - За тебя... Славка мой... За тебя... каким ты был на самом деле... каким тебя знала только я... Ты видишь, я помню... Я всё помню... Всё, о чём ты мне говорил в последний раз... и о чём не говорил...

   Выпила весь коньяк разом, убрала пустую бутылочку и пошла, захлёбываясь слезами, к выходу.

   "Мой дядя самых честных правил..."

   Шла и нараспев, сквозь слёзы, читала Пушкина. Останавливалась, оглядывалась назад.

   "Как рано мог он лицемерить

   Таить надежду, ревновать

   Разуверять, заставить верить..."

   Удивительное дело, печатный текст не потребовался. Она вспомнила забытые места. Слова легко слетали с языка, точно не она их вдруг вспомнила, а кто-то неслышно суфлировал.

   "...С ним подружился я в то время,