Кирк Дуглас - Танец с дьяволом

1987.

ЛОНДОН.

В зеркальных стенах репетиционного зала дробились и множились фигуры шести девушек, замерших в тревожном ожидании на неудобных раскладных стульях. Время от времени они поглядывали на дверь. И вот наконец на пороге появился тот, кого они ждали.

Дэнни Деннисон производил сильное впечатление — высоченный, мускулистый, с густыми черными кудрями, кое-где уже тронутыми стального оттенка сединой, четко очерченным лицом, с которого пристально смотрели глубоко посаженные карие глаза, — их неморгающий взгляд мог выдержать не каждый, особенно когда Дэнни в раздумье чуть сужал веки, выпячивая и без того крутой подбородок. Однако стоило ему улыбнуться, как лицо сразу смягчалось и на щеках появлялись ямочки, придавая ему какое-то обезоруживающее мальчишеское очарование, хотя глаза все равно оставались немного печальными. Ему никак нельзя было дать его пятидесяти пяти лет, и при такой впечатляющей внешности он больше походил на кинозвезду, чем на режиссера.

Войдя, он остановился, почесал в затылке. Предстояло выбрать из этих шести — одну. Другой на его месте поручил бы это ассистенту по работе с актерами, но Дэнни всем и всегда занимался сам, чем и снискал себе уважение коллег, понимавших, что в этом деле мелочей нет.

Теперь он по очереди давал каждой из шести возможность блеснуть своими дарованиями и терпеливо смотрел, как они, одна за другой выходя на середину зала, вертят бедрами, наклоняются, показывая изгиб бедер, выпрямляются, выставляя грудь, и всячески стараются понравиться. Однако слишком сильно все они старались. Только одна — кажется, ее зовут Люба — после показа спокойно и тихо сидела в стороне, и эта молчаливая уверенность в себе решила вопрос в ее пользу — роль получила она.

— Люба! — окликнул он, когда она вместе с остальными была уже в дверях.

Обернувшись, она медленно подошла и остановилась перед ним, словно школьница перед учителем, — розовая, по-детски пухлощекая, казавшаяся рядом с Дэнни совсем девочкой. Но у девочек не может быть таких чувственных и сочных губ, да и большие темные глаза глядели по-женски, по-взрослому — спокойно и чуть вопросительно.

— Я… — чуть смешавшись под этим прямым взглядом и стараясь скрыть это, начал Дэнни. — Я хотел вам сказать… Вы сегодня вечером свободны?

— Разумеется, — ответила она так просто, что он опять немного растерялся.

— Может быть, мы пообедаем вместе? Скажем, часов в восемь?

— Раньше десяти не получится. Вы согласны на ужин вместо обеда?

— Конечно. Я живу в «Дорчестере», встретимся в баре.

Она улыбнулась ему одними глазами и пошла к дверям.

За спиной у него раздался негромкий голос:

— Ах, какая попочка…

Дэнни обернулся к своей главной звезде. У Брюса Райана был тусклый и отсутствующий взгляд, может быть, от чрезмерных доз кокаина. Интересно, слышал ли он, как они договаривались о свидании?

— Милый Брюс, — сказал Дэнни благодушно, — попочка эта тебя не должна касаться.

— Угу, — сказал актер, — я сам ее коснусь…

Шагая к машине, Дэнни размышлял над тем, какой идиотский сценарий ему дали. Он возненавидел его, как только прочел, но у него был контракт с «ЭЙС-ФИЛМЗ», а возглавлявший студию Арт Ганн мало интересовался мнением будущих рецензентов.

— Мне нужен фильм, который даст кассу. Кассу, понимаете? — говорил он Дэнни. — Больше вас ничего не должно волновать.

— Да ведь дерьмо получается.

Арт, сидевший за своим массивным столом красного дерева, попыхтел сигарой, потом чуть подался вперед, выпустил клуб дыма и мягко сказал:

— Это и требуется.

«Что ж, желаешь дерьмо получить — получишь», — думал сейчас Дэнни, огибая автомобиль Брюса. Как и подобало яркой молодой кинозвезде, тот ездил на машине неимоверной длины — раза в два больше той, что была у Дэнни. Все как положено.

— Пожалуйста, постарайтесь ладить с Брюсом, — напутствовал его перед отлетом в Лондон Ганн.

Дэнни, припомнив сейчас этот прощальный совет, вздохнул. Не так-то это будет просто.

* * *

Когда под вечер он приехал в отель, портье вместе с ключом протянул ему два письма. Поднявшись в свой номер, он взглянул на почтовой штемпель первого — Рено, штат Невада, чемпион мира по скоростному расторжению браков. Можно не читая, сказать, что там будет написано… Второе письмо было от дочери. Дэнни забеспокоился, но читать не стал, а вместе с первым положил его во внутренний карман.

Обед ему принесли в номер, он быстро поел и долго стоял под душем. На часах было девять. Еще целый час. Отодвинув тяжелые бархатные шторы, он посмотрел в окно: в расплывающихся огнях уличных фонарей, бессильных справиться с туманом, а только как бы разрывавших его в клочья, угадывались очертания деревьев Гайд-парка.

Дэнни попытался было расписать завтрашнюю съемку и бросил это занятие — стало тошно. Снова взглянул на часы: без двадцати. Спускаться в бар рано.

И еще эта девица, Люба… Почему он ей дал этот эпизод, зачем назначил встречу? Ладно, выпьем по рюмке и разойдемся. К себе он приглашать ее не станет.

Когда, опоздав на одну минуту, он вошел в бар, Люба уже ждала его за угловым столиком и в своем светло-голубом обтягивающем платье была прелестна. Подзывая официанта, делая заказ, Дэнни нервничал неизвестно почему и старался скрыть это. А она была совершенно спокойна.

Что-то властно притягивало его к ней — то ли это ее неизменное спокойствие, то ли безмятежный взгляд. Они выпили, и Дэнни, почувствовав, как внутри что-то оттаяло, решил все же подняться с нею в номер.

— Вы меня проводите? — неожиданно спросила она.

Дэнни, скрывая разочарование, сейчас же полез за бумажником.

Такси, доставив их в незнакомый квартал, остановилось перед трехэтажным каменным домом. Люба вылезла из машины, обернулась к нему и взглянула в глаза:

— Пойдемте?

Дэнни стал подниматься следом за нею по винтовой лестнице на последний этаж. Люба отперла дверь и, не включая свет, за руку ввела его в прихожую. В темноте желтым огнем сверкнули два глаза — кошка. В спальне Люба зажгла свечу на ночном столике.

— Выпьете? — спросила она и, не дожидаясь ответа, исчезла.

Дэнни присел на кровать. Поколебавшись немного, раздеваться не стал, только стянул с плеч свой спортивный пиджак. В дверях появилась Люба с подносом — бутылка водки, два стакана с кубиками льда. Поставила поднос, наполнила стаканы. Дэнни молча наблюдал за ней. «Какая попочка…», — вспомнились ему слова Брюса. Что ж, верно.

Она подошла ближе, отпила из стакана, потом наклонилась, прижалась губами к его губам, и водка оказалась у него во рту. Ощущение было незнакомым и возбуждающим. Большие глаза смотрели на него в упор.

— Хорошо, что вы меня позвали. Я рада.

— И я.

Прикосновение пухлых податливых губ было осторожным и нежным. Какой холодный рот, наверно, от ледяной водки. Кончик языка искал его язык. Дэнни обхватил ее, притянул ближе, чувствуя, как нарастает в нем вожделение.

— Я сейчас, — шепнула она и снова исчезла.

Дэнни разделся, прилег на кровать в ожидании ее возвращения, но, неожиданно застеснявшись, стал надевать рубашку. В эту минуту дверь открылась.

Она стояла голая в дверном проеме, слабо подсвеченном сзади, из прихожей. Темно-каштановые распущенные волосы, окаймляя ее лицо, падали на плечи.

Она подошла к кровати, склонилась над Дэнни, распахнув рубашку, кончиками пальцев провела вдоль ключиц. Опустилась на колени, и Дэнни почувствовал, как округлые твердые груди с набухающими сосками заскользили по его груди вверх-вниз, а рука ее коснулась ляжки. Все это время она не сводила с него глаз. Чем так завораживал его этот взгляд?

Дэнни не помнил такого возбуждения — он вдруг превратился в мальчишку, одержимого желанием. Перекатившись, он подмял ее под себя, медленно вошел в нее, глядя ей в лицо. Оно было прекрасно: в мягком свете свечи глаза казались бездонными, широко раскрытые губы тянулись к нему. Чем стремительней и резче двигался Дэнни, тем больше казались ее глаза. Он неотрывно глядел в них, покуда все не заволоклось туманом, и стены комнаты не поплыли по кругу. Он огляделся, помотал головой, но наваждение не исчезало. Какая странная комната медленно вращалась перед ним и вместе с ним! Вычурная резьба громоздкой мебели, золотые буквы на корешках книг в кожаных переплетах. Кажется, это по-немецки. Тускло поблескивала серебром рама картины… Солдаты в мундирах, а лиц не различить.

Он повернулся к Любе и увидел Рахиль. Это ее глаза выкатывались из орбит. Чуть покачиваясь, она висела в петле — веревка была переброшена через потолочную балку, прочный витой атласный шнур обвивался вокруг горла. На полу валялся перевернутый стул. Волосы, окаймляя ее лицо, падали на плечи. Не в силах произнести ни звука, он поставил стул на ножки, взобрался на него, но дотянуться до узла на шее Рахили не сумел — роста ему, двенадцатилетнему, не хватило. Пошатнулся и, теряя равновесие, чуть не свалился со стула — пришлось обхватить талию Рахили. Руки его невольно прикоснулись к твердому округлому животу, уже довольно явственно обрисовывавшемуся под юбкой. Он опять встретился глазами с устремленным на него невидящим взглядом. Потом его ладонь ощутила еле заметный, мягкий толчок. Он спрыгнул со стула, отшатнулся от покачивающегося тела, с ужасом осознав, что там, внутри Рахили, боролось с неизбежностью гибели ее нерожденное дитя.

1944.

КОНЦЕНТРАЦИОННЫЙ ЛАГЕРЬ «САН-САББА»,

ТРИЕСТ, ИТАЛИЯ.

Большие карие глаза двенадцатилетнего Мойше с восхищением следили, как его отец, рассыпая паяльной лампой рой искр, превращает бесформенные куски железа в новую скульптуру, постепенно обретающую плоть.

Итальянцы из охраны лагеря ценили его мастерство, немцы были к нему безразличны. В обмен на маленькие статуэтки итальянцы по окончании рабочего дня пускали его в слесарную мастерскую. Сейчас из обрезков жести, металлической стружки и прочего лома он делал маленького мальчика с тачкой. Тонкие завитки стружки удивительно напоминали крутые кудри Мойше.

Горелка освещала резкие морщины на изможденном лице мастера, густую проседь в волнистых волосах — еще год назад, когда его с семьей пригнали сюда, седины не было и в помине, а теперь только борода оставалась черной как смоль. Он был высок ростом и крепок — могучие мускулы вздувались под рубахой, когда он приподнимал и придвигал ближе к переносному горну тяжеленные куски железа. Это потом он вдруг как-то сразу весь высох, стал словно меньше ростом и слабее, потерял свою прежнюю бодрость. И все кашлял, кашлял беспрестанно.

Мойше сидел, пристроившись на подоконнике полуподвальной мастерской, и как раз на уровне его головы проходила дорога из гравия на лагерный плац, где ежедневно казнили заключенных. Отсюда ему не были видны ни «стенка», сплошь покрытая выбоинами от пуль, ни длинный деревянный желоб для стока крови, ни вагонетки, на которых трупы свозили в крематорий. Но винтовочные залпы и крики умирающих он слышал — их не могла заглушить беспрестанно гремящая медь духового оркестра.

Прижавшись щекой к стальным прутьям, он смотрел на мелькающие высокие, начищенные до блеска сапоги эсэсовцев, пыльные башмаки итальянских солдат, рваные опорки заключенных и вспоминал, как задорно стучали по булыжнику деревянные подошвы, когда его сестра Рахиль спешила в хлев. Это было первое, что слышал он, проснувшись утром.

На крытой соломой крыше хлева была укреплена фигура аиста. Отец давно смастерил эту птицу, стоящую на одной ноге с расправленными крыльями, и говорил Мойше, что когда ему исполнится тринадцать и он, пройдя обряд бар-мицвы, станет совершеннолетним, аист улетит.

Мойше надеялся, что аист не улетел, и хлев стоит как стоял. А что же со всеми остальными поделками отца?

Приходя домой после работы в поле, отец до глубокой ночи занимался своими статуями. Мойше, тайком прокрадываясь в мастерскую, как зачарованный, следил за тем, что он делает, и только удивлялся, почему у отца при этом всегда такое горестное лицо. «Близко не подходи — обожжешься», — всегда предостерегал он сына. Ацетиленовая горелка выбрасывала длинный язык белого пламени, во тьме сыпались искры.

«Почему, — недоумевал Мойше, — почему он такой печальный? Ведь он занимается своим любимым делом». Иногда отец бормотал молитву по-древнееврейски, и по щекам его катились слезы. Может, ему не нравится то, что получилось? Может, он просит у Бога помощи? Мойше не знал. Но при виде плачущего отца сердце у него сжималось.