Нерешительно давлю на кнопку, но мама отворяет дверь сразу же, будто караулила в прихожей. Она втаскивает меня внутрь. Лицо заревано, глаза красные, губы дрожат. Краем глаза я примечаю Вадика, который при виде меня перебегает из ванной в спальню и громко хлопает дверью. То ли мне показалось, то ли у него здоровенный синяк на всю правую половину лица.

Здесь неуютно. Я побывала в этой квартире, язык не поворачивается назвать её домом, всего единожды. Помню, как мама позвала к себе в гости вскоре после бабушкиных похорон.

— Доченька, — неожиданно тепло завела она телефонный разговор (а иные после смерти бабушки у нас случались всё реже), — заедешь к нам с Вадиком, а?

У меня тогда зажглась надежда, дескать, мамочка в тяжелый для всех час решила воссоединить семью. Я приехала со свежим тортиком из кондитерской, довольная донельзя. Дальше кухни меня не пустили, даже не показали, где туалет с ванной. И торт, кстати говоря, не разрезали, а убрали в холодильник. Без меня, что ль, есть собирались? Мама кинула в мою кружку пакетик чая, а сама не пила вовсе. Я не почувствовала себя гостьей, а если и почувствовала, то нежеланной. Будто приперлась по своей прихоти и отвлекаю мать от каких-нибудь крайне важных занятий.

— Дочь, — мама побарабанила пальцами, унизанными кольцами, по кухонному столу, — бабушка оставила тебе квартиру, так?

Глупо отрицать очевидное, и мама продолжила:

— Замечательную просторную двушку, в которой тебе наверняка одиноко.

Что есть, то есть. Я тогда подумала: неужели мама предложит жить с ними?!

— Ты понимаешь, что доля в ней принадлежит Вадику? — Вообще-то не понимала, о чем собралась заикнуться, но договорить мне не дали. — Посему рациональное предложение таково: тебе достаточно комнатушки в коммуналке, а остальные деньги от продажи квартиры отдашь нам.

— От какой продажи?..

— Скорейшей! Незачем медлить, документы можно оформить в два счета.

— Мам, но я не собираюсь продавать бабушкину квартиру.

Тогда ещё я не понимала всей глубины эгоцентризма этой женщины и думала, что мы просто не нашли общий язык. Да какой там язык! Мама слышать меня не желала, перебивая на полуслове. Жаловалась на то, как тяжко Вадику живется в десятиметровой комнатушке, ему бы свою студийку, пусть и маленькую, пусть и на окраине. А я всё пыталась что-то объяснить про бабушку, про память, про то, что не хочу в комуналку.

Уехала я спустя час «гостеприимной» беседы и больше приглашена не была. И вот теперь я тут, вжимающая голову в плечи и ожидающая худшего.

С тех пор мама сменила одни новомодные картины другими, перекрасила коридор из розового в персиковый, поставила шкаф с зеркальными стенами — но в целом обстановка та же, совершенно не дружелюбная, лишенная малейшего уюта. Чужая.

Мама надрывно заявляет:

— Вадика избили!

— Как?! — я охаю.

— Тебе лучше знать, — она заходится в рыданиях, грозящих перерасти в полноценную истерику. — Это же ты…

— Что я?

— Всё ты!

— Я избила Вадика?

Не решаюсь даже стянуть сапоги или верхнюю одежду, хотя в куртке жарко так, что вспотела спина. И голова кружится от страха. Неужели он пострадал из-за меня...

Мама качается из стороны в сторону как маятник и подвывает.

— Ты — заказчица! Ты должна нам за физический и моральный ущерб!

— Чего?..

— Он всего-то пошутил, мой маленький мальчик, а ты натравила своих бандюганов! Если бы не его просьба, я бы уже позвонила в полицию.

Тут я начинаю понимать, что меня позвали с какой-то не совсем очевидной целью. Откуда у меня бандюганы? И нет, Никита здесь точно ни при чем — зачем ему бить братца, к которому я не испытываю совсем никаких чувств?

Вразумительного ответа я не получаю и, стащив-таки обувь, стучусь в комнату Вадика.

— Нет! — отрезает он из-за двери. — Свали!

— Открой!

— Пошла вон!

Я дергаю за ручку, и дверь поддается. Влетаю в спальню и… Передо мной чудесная спаленка, некогда отремонтированная для любимца мамы и папа. Обои в машинках и самолетиках, на правой стене развешены три сиротливые грамоты, меж которыми наклеены самодельные открытки с поздравлениями. На каждой без исключения большими буками «Сыночку от мамы!» В этой спальне много детских вещей, даже кровать кажется маловата долговязому Вадику. А на потолке расклеены вырезанные из золотистой бумаги звезды. Не знаю, почему, но мне хочется рыдать.

Хозяин сидит, уставившись в огромный компьютерный монитор. На экране мелькают кадры какого-то сериала, и гнусавый одноголосный перевод забивается в уши. Вадик нарочно отворачивается от меня, едва я появляюсь на пороге. И да, на лице у него синяк, а нижняя губа рассечена. В комнату забегает мама, которая с поразительным упорством пытается выпихнуть меня наружу. Дергает за рукав, ревет, требует убраться, иначе… да-да, она вызовет полицию.

— Объясните же, что происходит!

Вадик машет рукой.

— Я хотел пошутить, а ты, гадина, шуток не понимаешь.

— Как пошутить?! О чем ты?

— Твой сайт! Мама сказала, что ты мне отказала, я попросил друга, ну он и пришел ко мне взламывать. Мы чуть-чуть прикольнулись, но не всерьез же. А сегодня меня отловили какие-то бугаи и передали привет от твоей фирмы бабских вещичек.

— Ты заказала родного брата! — заканчивает мама, вновь норовя преградить мне путь к любимому сыночку.

Картинка складывается, и я захожусь в гневе. Так это он сломал наш сайт?! И, наверное, он же удалил клиентскую базу? Или нет, база не относится к сайту?.. В любом случае, я окончательно дезориентирована. Почему брат так поступил? Из-за какого-то отказа?

Да какой он мне брат? Никто! И мать — никто! Мать даже сильнее никто, чем Вадик, потому что она должна была быть самой родной.

— Ты легко отделался, — ледяным тоном заявляю я, подходя к брату — маму я оттолкнула к стене. — Вторая такая шуточка, и тебе переломают все кости.

Пальцы касаются его лица, а ногти впиваются в подбородок. Вадик перехватывает мою руку, но во мне просыпается небывалая мощь. Я рычу как тигрица и вырываюсь. Выбегаю в прихожую, где без сожаления скидываю одну из картин со стены. Как же меня бесит этот идеальный пасторальный пейзаж в лучах солнца! По коридору разлетаются стекла.

— Я пожалуюсь в полицию! Если бы твой отец видел тебя…

Это мать, в которой внезапно проснулась нравоучительница.

— Да хоть президенту пиши, мне начхать. И прекрати стращать меня отцом, которого у меня никогда не было. Ты какого имеешь в виду? Который бросил тебя с младенцем на руках или который сдох?

Воспоминания, которым я не придавала значения в детстве, ломятся в черепную коробку. Вот бабушка просит у мамы денег на костюм для занятий — а та отказывает, ссылаясь на авитаминоз у Вадика. В детстве я думала: «Правильно, нельзя, чтобы мой брат болел». А теперь понимаю, какую корыстную дрянь судьба дала мне в родительницы. Когда я сама грипповала, и бабушке не хватало на антибиотики — мама не дала ни копейки сверху. Я лечись народными средствами.

Она всегда была ко мне холодна, что бы я ни делала, как бы не старалась ей понравиться. А я прыгала вокруг этой женщины зайчиком, звонила ей каждую неделю, дарила подарки. Зачем?..

Кажется, психологи называют это серьезным отклонением. Такое безудержное желание понравиться кому-то, кто ради тебя и пальцем не шевельнет — это плохо, это болезнь. Что ж, я потихоньку начала излечиваться...

Мать сжимает грудь рукой.

— Вадик! Выведи ее, умоляю! Или нет, не трогай эту сумасшедшую. Она тебя покалечит!

Я влезаю в сапоги, топчу ненавистный пейзаж каблуком.

— Не стоит усилий, я уйду сама.

Вадик, кстати, из спальни так и не вылез, зато мать вооружается связкой ключей. Что, собирается отбиваться от родной дочери? Хотя какая я ей дочь. У мамы всегда был один ребенок, любимый сын, комнату которого она украшала, которому дарила миленькие открытки, с которым лепила на потолок картинки звезд.

— Ты вообще помнишь, чем я занималась? — выбежав в общий коридор, спрашиваю довольно миролюбиво. — В детстве, я имею в виду.

Она на миг становится нормальной.

— Да как ты смеешь! Гимнастикой!

— Какой? — уточняю язвительно. — И какое упражнение было моим любимым?

Она замолкает. В этой женщине на мгновение просыпается мама. Я чувствую, как она расцветает где-то внутри, как горько плачет, неспособная пробиться сквозь толстую броню эгоизма.

— Обычной… Какое это имеет значение?

— Танец с лентами, — чеканю на прощание. — Кстати, гимнастикой я уже не занимаюсь. Попала в аварию в пятнадцать лет. Ах да, ты, наверное, слышала. Правда, почему-то не навещала в больнице. Всё, бывай!

Хлопаю дверью и уезжаю на лифте. Это конец. Обрыв. У меня нет ничего, вся жизнь сгорела дотла, и чернеющий остов надежд уже даже не дымит. Всё, чем я дорожила, стерто в пыль.

Я выбегаю на оживленную дорогу и, завидев желтые фары, похожие на кошачьи глаза, бросаюсь под них. Свист тормозов. Перед глазами плывет. Боль уходит…


Тогда.

35.

В ту ночь, после первой в своей жизни настоящей сделки, когда аромат победы ещё туманил рассудок, Никита заехал в круглосуточный цветочный магазин. В холодном зале, заполненным букетами, стоял аромат роз: и сладкий, и горький, и пряный. Никита, не раздумывая, купил самый роскошный букет. Двадцать пять алых роз, повязанных розовой лентой, он вез домой, и в салоне пахло нежностью.

Только сейчас — не сегодня, но буквально неделю-другую назад — он понял, как жизненно необходима ему Саша. Она что-то изменила в цинике и реалисте, в которого деградировал повзрослевший Никита. Добавила в его жизнь гармонию. И да, она пекла невероятные блинчики!

Всё в нем противилось некстати нахлынувшей любви. Он же взрослый мужчина, будущий банковский служащий, который будет ходить в отутюженном пиджаке и покорять девушек одной улыбкой. А тут Саша. Первые недели он пытался представить её как нечто несерьезное, друзьям о ней рассказывал мало и только плохое.

А потом понял, какой он идиот. Да черт с ними, с предрассудками! Каким же он был придурком, когда, развесив уши, послушал мать и бросил Сашу. Зачем? Чего испугался? Хромоты?!

Никита не мог сказать точно, что изменилось. Просто одним утром он встал раньше её и глянул на нахмуренные брови, на лебединую шейку, на проступающие вены. Никита даже взялся за фотоаппарат и щелкнул спящую Сашу в рассветных лучах. Впервые за несколько лет он фотографировал!

Саша поморщилась от лучика солнца, скользнувшего по её лицу. И Никита понял абсолютно точно: он любит эту девушку. Опять. Но теперь по-настоящему, без каких-либо «но». Любит не её грацию, а всю, до самых кончиков.

А вчера к нему нагрянула одна из давних пассий, которой внезапно приспичило любви и ласки. Никита из приличия пригласил её в квартиру, но в нем ничего не шевельнулось при виде округлых бедер и призывно закусанной губы.

— Извини, но нет, — сказал он, едва она попыталась впиться в него поцелуем. — Могу предложить чай.

Тонюсенькие брови пассии взметнулись ко лбу.

— Ты спятил?

— Почти.

Почему-то она разревелась, хотя совсем недавно заявляла, дескать, у них отношения свободные, никто никому ничего не должен. Но на отказ отреагировала как обычная девчонка. Впрочем, умылась и убралась восвояси, отказавшись от предложения по старой дружбе подвезти до дома.

А сегодня Саша нашла её помаду.

Потому-то он решил загладить вину, да и просто поблагодарить Сашу за то, что она есть. Да вот незадача: она не дождалась, ушла. Более того, дверь оказалась не заперта, будто она выбежала на минутку. Никита на всякий случай выглянул на лестничную клетку — пусто. Где она? Что-то произошло?

Телефон выключен или вне зоны действия сети. Никита поехал к ней в общагу.

— После одиннадцати посещения запрещены, — гаркнул из будки охранник на проходной.

Никита молча протянул тысячную купюру. Охранник открыл турникет.

Никита молотил в дверь, но Саша не открывала. Может, не дома? А где? Всё ли с ней хорошо? Он выбежал на улицу, глянул в её окна — там не горел свет. Всю ночь Никита провел без сна, трезвоня Саше. И на утро она подняла трубку и каким-то потухшим голосом сказала: