— Саш, — бабушка покачала головой, отложила дневник в сторонку, — ты послушай древнюю старуху. В институт поступить надо, иначе тебе тяжко придется. Я же не вечная, а тебе охота уборщицей пахать за копейки?

— Я на работу пойду, — попыталась сопротивляться Саша. — Но не уборщицей, а продавцом, к примеру. И рокормлю нас с тобой. А хочешь, поедем с нами? — Саша хлопнула в ладоши. — Ты вот когда была на море? Снимем тебе рядом комнатушку, там частный сектор и очень много домов сдается. Хоть отдохнешь!

— Да не хочу я отдыхать и море мне даром не сдалось! Я хочу, чтобы внучка моя выбилась в люди.

Они спорили до хрипоты, но в итоге договорились: Саша сдает экзамены, а потом — на все четыре стороны. Вольна и свободна! Не хочет в институт сейчас — поступит позже. Черт с ней, пусть отдыхает. Сашу такой вариант вполне устраивал.

Минимальные баллы она набрала без особых стараний. По обществознанию даже умудрилась выбиться в хорошистки. И алгебру, несмотря на дебилку-математичку, сдала нормально. Пойти б к математичке да показать средний палец — за пережитые мучения. Но Саша добрая, поэтому она ограничилась тем, что в социальной сети в группе школы оставила комментарий под фоткой математички: «Кровопийца».

До отъезда оставалось два часа. Упакованные вещи лежали в дорожной сумке. Саша сгребала с полок в ванной тюбики: крема, шампуни, бальзамы. Бабушка не мешала — лежала на диване,  выключив свет и телевизор. В последнее время она частенько болела, но просила не тревожиться. Саша, конечно, порывалась то вызвать врача, то самолично измерить давление, да только бабушка все попытки пресекала на корню.

— Я старый человек, у меня обязано что-то отваливаться, — отшучивалась она.

Всего два часа до долгожданного отдыха. Саша довольно потянулась. Ей хотелось моря и солнца, теплого песка. Она никогда не была на юге, но знала — нет места лучше, чем прибрежная полоса, утыканная домиками как еж иголками.

— Сашенька… — тихий как шелест голос донесся из бабушкиной спальни. — Подойди…

Саша подлетела, насвистывая модную песенку под нос.

— Бабуль, всё в порядке? — встревожилась она, слушая тяжелое дыхание бабушки.

— Саш, — сказала та, ища в темноте руку внучки, — обязательно поступи в институт на следующий год, поняла?

Сжала своими ледяными пальцами Сашину горячую ладошку.

— Баб, ну мы же договорились! Будет сделано!

Саша мазнула бабушкину холодную щеку поцелуем и убежала.

Она упаковывала обувь, когда внутри всё сжалось. Воздуха перестало хватать, и на плечи опустился дикий страх. Саша метнулась обратно в спальню. Бабушка спала. Саша выдохнула от облегчения, но почему-то решила прислушаться. Подошла поближе, наклонилась к бабушкиному лицу…

— Артем,  — трясущимися губами шептала она в телефонную трубку, — бабушка умерла.

— Реально? Вот засада. То есть ты с нами не поедешь? — вздохнул тот. — Блин, жалко. Ты уж извини, Сашок, за всё заплачено, мы с ребятами выезжаем, как и планировали. Сама справишься?

Он говорил что-то ещё, наверное, успокаивал или просил не злиться. Она не слышала — шум в ушах заглушал голос.

Мать удосужилась не только приехать на похороны, но и помочь со справками, моргом и прочим, от чего Саша начинала заходиться в истерике. И даже организовала поминки с купленными морожеными блинами и салатом из магазина. Мать заявилась, а вот братца оставила дома — дескать, нельзя ему на мертвеца смотреть.

«Это не мертвец, а его бабушка, твоя мать!» — хотела крикнуть Саша, а затем вцепиться маме в завитые локоны и потрясти, выбить дурь. Она была зла: на маму, на брата, но главное — на себя.

Подростковый максимализм — так вроде бы называлось желание выделяться и не слушать никого на свете. Но это не оправдание, не отмазка. Саша должна была радовать ту, которая дала ей детство. Которая хваталась за любую работу, только бы прокормить внучку. Ту, которая покупала ей ленты и новые колготки. Ту, которая любила, ничего не прося взамен.

Тем же летом Саша поступила на заочное отделение в институт, как и хотела бабушка, на учителя. Проводила бессонные ночи за конспектами, но сдала вступительные экзамены с честью. Бабушкину квартиру, доставшуюся Саше в наследство, она сдала в аренду, а сама сняла за копейки койку в институтском общежитие, где познакомилась с деревенской девочкой Ирой.

Хромая, кривая, никому не нужная студентка. Мать как приехала, так и уехала, посетовав на бедность и одиночество. Братец не позвонил с соболезнованиями. Бывшие друзья или разъехались, или забили на неё большой болт.

Ночами к ней приходила девочка-гимнастка, манила за собой. Но Саша не поспевала, теряла девочку из виду. Лишь алая лента в её руке как хвост махала на прощание откуда-то из темноты.

Саша истончилась и иссохла что пергаментная бумага. Разучилась смеяться. И если бы не их с Ирой затея — наверное, она бы загнулась от стужи в груди где-нибудь между лекциями и общагой.

Но с Ирой жизнь завертелась. Первую настоящую прибыль они отметили в ресторане. Не в какой-нибудь затрапезной кафешке, а в настоящем, с учтивыми официантами и приглушенным светом, где под каждое блюдо есть свой столовый прибор, а посуда сверкает чистотой.

— За нас! — хихикнула Ира, чокаясь бокалом, в котором плескалось алое вино.

— За нас, — Сашу с непривычки (как давно она не пила; с самых бабушкиных похорон) мутило. — Как думаешь, у нас всё получится?

— А почему нет. Мы с тобой на пороге великих свершений, друг мой.

Саша блаженно потянулась. Первая белая полоска в её черной, как беззвездная ночь, жизни.


Сейчас.

22.

Я не позволю растоптать «Ли-бертэ». Ни ему, ни кому-либо другому. Если бы не магазин, я бы загнулась от непрекращающейся черной полосы, скатилась к пропасти, спилась, скурилась. Нет, нельзя позволить ему уничтожить то, что мы строили в слезах и поту! Я приду к Герасимову и упаду в ноги, так и скажу: режь меня, бей, насилуй и твори всё, что заблагорассудится. Но оставь магазин. Ира с Лерой его вытащат, выходят — он будет как новенький; и клиенты простят нас за небольшой срыв сайта. Спишем на конкурентов. Да, так и сделаю. Моя гордость — ничто по сравнению с делом всей жизни.

Есть ещё ребенок. Когда-то я считала единственным своим дитя «Ли-бертэ», но теперь… Оно — чудовище? Или нет? Машинально обхватываю живот, пытаясь разобраться в самой себе.

Если бы не колено, я бы бежала к Герасимову через улицы и магистрали. А так приходится вызвать такси. Надеюсь, он дома; он всё исправит. Ненормальная вера в подонка, лишившего меня сна, переполняет до краев.

По пути к дому попадаются исключительно женщины с колясками или смешными карапузами, одетыми в комбинезоны-скафандры. «Ребенок мне не нужен», — напоминаю себе, но не верю своим же словам. Он, этот малыш, мог бы так же смешно переступать с ножки на ножку или держать крошечной ручонкой за мою руку. И если бы в нем не было черт отца — он родился бы идеальным. Моим. Последним существом, которому бы я пригодилась.

Он бы называл меня мамой…  Но он — часть Герасимова, и кто знает, как много в этом малыше будет отцовской грязи.

Слезы наворачиваются на глаза. Я запуталась в самой себе.

Трезвоню в дверной звонок. Десять секунд, двадцать, тридцать. Время утекает. Скатываюсь по двери, рыдая, утыкаюсь головой в колени. Открой же!

— Какого черта ты здесь забыла?! — слышу со стороны лифта.

Поднимаю заплаканные глаза. Он. Стоит, скрестив руки на груди, и смотрит взглядом, от которого плавится металл. Я хочу подняться, но Герасимов опережает: рывком поднимает меня за воротник и держит на весу.

— Я же предупреждал: вернешься — прибью.

Перед глазами плывут пятна. Сиплю, пытаясь говорить враз обмякшим языком. Он отпускает меня, и я падаю ничком к начищенным ботинкам, словно склоняясь в поклоне до земли.

— Что тебе надо?! — ревет сверху. 

— Магазин… — я всхлипываю. — Пожалуйста…

Он изучающе рассматривает меня. Как врач — пациента. Как надзиратель — заключенного. Как ученый — зверюшку, которую суждено отправить на смертельные опыты. Абсолютно безжалостно проедает дыры глазами. И вдруг смеется:

— Поехали.

Хватает за шиворот и тащит к лифту.

— Куда? — шепчу я.

— Увидишь.

Глухой смех, разносящийся по кабине, не просто пугает — доводит до ужаса. Человек, который так смеется, не чувствует границ. Он способен на всё.

Я запоминаю, как он бросает меня на заднее сидение и блокирует двери. И как синяя «Мазда», элегантная, большеглазая, тонированная кошка, взрывается ревом, когда Герасимов давит на газ. Разъяренная пантера под стать хозяину. Он выруливает на оживленный проспект, на скорости проносится через все светофоры. Зеленый, желтый, красный — цвета не волнуют его. Я сжимаюсь в комок. Ненавижу автомобили. Особенно те, которыми управляет Герасимов.

Мы тормозим за секунды до столкновения и объезжаем людей за мгновение до того, как превратить их в кашу на асфальте. Я, некрещеная атеистка, молюсь. Можно помешать Герасимову — наброситься или схватиться за руль, но я, черт возьми, не хочу вот так погибнуть.

Пригородное шоссе пустует. Солнце насмешливо выглядывает из-за туч, бьет лучами в лобовое стекло. Герасимов опускает солнцезащитный козырек и достает из бардачка затемненные очки. Не глядя на дорогу!

Кажется, я скулю как побитая собачонка. Он хохочет, и чудовищный смех режет мне вены. Сжимаю живот пальцами, оберегая то добро, которое ещё осталось внутри. Нужен он мне или нет, разберусь позднее.

— Любишь скорость? —  оборачивается ко мне.

— Смотри вперед! — кричу я.

Опасный поворот, напоминающий тот, на котором нас когда-то занесло. Невыносимое ощущение дежавю. Простреливает левое колено, и лоб покрывается испариной.

— А что, по-моему, романтично, — присвистывает Герасимов, — разбились вдвоем. И похоронят нас вместе как героев-любовников.

— Ты скотина, а не герой.

— А ты — лживая стерва, — выплевывает он.

— Знаешь, что смешно? — Я отвлекаюсь от созерцания мелькающих дорожных знаков. — Что ты разрушил мою жизнь, а теперь пытаешься выставить виноватой меня. Я всего-то отплатила той же монетой, по нынешнему курсу рубля, так сказать.

Он недобро хмыкает, но не отвечает. Наверное, так и не понял, за что конкретно я ему отомстила.

— Знаешь…

Меня перебивает мелодия телефона. Я не вынимаю его из сумочки — не решаюсь. Кто знает, как среагирует безумец на водительском сидении. А вдруг новости из магазина?.. Гипнотизирую застежку.

— Ответь, — раздражается Герасимов.

— Правда?

— Можешь сообщить звонящему, что я еду в ближайшую лесополосу, где расчленю тебя на десяток частей — мне плевать.

Почему-то я улыбаюсь. Пальцы не слушаются, и я не сразу нахожу в скоплении мусора заветный черный прямоугольник.

Это наш программист Кирилл!

— Слушаю! — мобильный дрожит в пальцах.

— Александра Ивановна, —  Кирилл всегда сух и строг, — вы в курсе: какой-то новичок-хакер обвалил ваш сайт?

— Новичок? — Не верю своим ушам.

Краем глаза наблюдаю за Герасимовым — тот безмятежен аки мраморная статуя.

— Новичок, — подтверждает Кирилл. — Взломать сумел, но не более того. Даже защиту не поставил. У вас сайт, к слову, было легко снести — я сам это постоянно повторял. Всё уже восстановлено. Гарантирую, заказы не пострадали и всё работает в обычном режиме.

— А картинки? Там было такое написано!

— Я прямо сейчас могу нарисовать на главной странице что-нибудь крайне неприличное и подписать сверху тремя буквами. Поверите?

Облегченно падаю на спинку сидения. Даже скорость перестает пугать. Всё хорошо, магазин функционирует. Герасимов не разрушил его! Черт, а я тут же поехала сдаваться. Потираю ноющие виски.

— Спасибо, Кирилл.

— Александра Ивановна, а если мы вычислим нашего хакера — можно его наказать?

— Вы? — переспрашиваю на всякий случай.

— Есть у меня ребятки, которые смогли бы запеленговать этого идиота. Он даже данные об адресе не спрятал. Так можно?

— Зачем тебе это?

— Ну а чего он травмирует... Лера Владимировна мне позвонила чуть ли не в слезах...

Не вижу его лица, но ощущаю — Кирилл краснеет. Значит "Лера Владимировна" ему небезразлична? Любопытно! Хотя ей на него уж точно начхать. У неё есть какой-то богатенький мужчина, готовый исполнять любые капризы любовницы.