Вера Ветковская - Танец семи покрывал

Со Стасей на одном курсе в художественном училище учился парень по имени Родион. Отец этого худощавого, длинного очкарика специализировался на антиквариате. Будучи еще совсем молодым, он стал ездить по глухим деревням, скупая за бесценок у старушек, божьих одуванчиков, старинные иконы, что в те времена еще вызывало удивление знакомых — кому нужны старые, выцветшие доски? Но потом, когда целая армия любителей старины ринулась по протоптанной Родионовым отцом дорожке, когда иконы вдруг стали в цене, тот переключился на антиквариат — всякие канделябры, фарфоровые статуэтки, хрустальные люстры, кузнецовские сервизы, что довольно скоро принесло Родиному родителю славу коллекционера. Старик всячески старался привлечь к этому делу сына, неплохого рисовальщика и сносного портретиста, время от времени малюющего на Арбате портреты прохожих. Но Родя не проявил никакого интереса к предметам старины, зато, бывая в невероятных домах, где доживала свой век чудом уцелевшая, одряхлевшая и обнищавшая аристократия, обладая незаурядным чувством юмора, принялся набрасывать «портреты» этих жилищ — в виде поразительных человеческих физиономий.

Иногда это были высоколобые красавицы, которых он с ног до головы наряжал в костюмы разных эпох: в мундирные платья времен Елизаветы, в русские сарафаны и епанчи, в суконные опашни и парчовые кафтаны, драгоценные кички и шляпки со страусовыми перьями, в шитые золотом одеяния египтянок, индийские сари…

Иногда это был старик во фраке, похожий на Плюшкина, с жидкой проседью в свалявшихся волосах, с угасшим взором, с живыми, цепкими руками.

Иногда — чудная пожилая особа в плисовом платье, с позолоченной клеткой, в которой сидела канарейка, вместо головного убора, с серым котом, свернувшимся на плече…

После того как Родион погостил в доме Стаси, где еще никто, кроме него, не был из ее знакомых, и обошел все его многочисленные комнаты, внимательно всматриваясь во все углы, из которых дышало Время, — точно вслушивался в шепот тайны, исходящей из этих стен, — Стася с нетерпением стала ждать очередного Родиного шедевра.

Родион медлил с уже обещанным ей подарком.

И в самом деле, понимала Стася, ему необходимо время, чтобы переварить впечатления.

Потому что дом, в котором она родилась и выросла, настолько не походил на квартиры ее приятелей и знакомых, насколько каравелла Колумба отличалась от атомного ледокола «Ленин».

Особняк, воздвигнутый еще в двадцатых годах для Стасиного деда-генерала, сподвижника самого Ворошилова, находился неподалеку от Тимирязевского парка, почти по соседству с мастерской скульптора Вучетича, где над садом до сих пор возвышается вся в лесах голова Родины-матери, гигантская, как персонаж «Руслана и Людмилы».

Таких особняков, построенных исключительно для военных за особые заслуги перед Родиной, насчитывалось всего тринадцать. Стася проживала как раз в тринадцатом доме.

Дом был огромный, шесть комнат на первом этаже, две на втором — именно в них обреталась теперь Стася.

В зале на первом этаже, выходящем на просторную террасу, когда-то за длинным дубовым столом собиралась за обедом большая семья. Там все осталось как прежде. Те же массивные дубовые стулья с высокими резными спинками и подлокотниками, два кожаных дивана в стиле официоза, камин, возле которого жило огромное кресло, покрытое пледом, втягивающее в себя всего человека, особенно если тот смотрел на огонь, пляшущий за плетеной железной решеткой, как бы растворяясь в отблесках минувшего. На стенах были развешаны полотна второсортных маринистов, специализирующихся на кораблекрушениях и тропических закатах с невероятными облаками.

Террасу оплетал дикий виноград, который перекидывался на небольшую террасу второго этажа.

И здесь и там стояла плетеная мебель, почерневшая от старости, но еще крепкая.

Кабинет отца: дубовый письменный стол, на котором обитали две пишмашинки — одна с русским, другая с латинским шрифтом, старый проигрыватель и часы каслинского литья — чугунная мать держит на руках чугунного младенца. Книжные полки до потолка заставляла справочная литература и различные научные издания — Николай Витольдович, Стасин отец, считался крупным химиком-органиком, его научные труды были известны всему миру. Возле узкой кушетки, на которой он спал, стоял старинный медный таз, в каком обычно варят варенье, — Николай Витольдович, по примеру Шиллера, иногда опускал ноги в воду со льдом, обдумывая очередной реферат.

Следующая комната — библиотека. Полки с книгами высились от пола до потолка, каждая секция имела свою персональную лесенку. Наверху хранились редкие издания, манускрипты, как величал их Стефан, брат Стаси, начинающий писатель-фантаст, к своим восемнадцати годам уже автор двух романов в духе Рея Брэдбери. Стефан, собственно, жил в библиотеке, даже на ночь ставил себе здесь раскладушку.

Четвертая комната — спальня. Очутившись в ней, Родя, помнится, аж присвистнул от удивления. Генерал заказал сделать ложе на манер французских королей, с балдахином, который каждый день с проклятиями пылесосила нянька Марианна, в прошлом оперная певица и сама полковничья дочь, жившая в соседнем особняке. Под этим балдахином отец спал в одиночестве. Даже когда была жива мать, Марианна стелила ей в зале. Марианна рассказала Стасе, что, после того как родители зачали Стефана, их супружеские отношения прекратились, хотя научные интересы — мать тоже была химиком — крепко объединяли родителей брата и сестры.

Пятая комната — Террина. Терра — овчарка, иногда появлялась в зале, когда отец дремал у камина, уйдя в какие-то воспоминания, которые мучительно сводили его густые седые брови, и тогда складка у губ делалась еще более скорбной. В комнате Терры имелся отдельный выход с крыльцом, ступеньки вели в сад.

Шестая комната — музыкальная. В ней стояло пианино шестидесятых годов выпуска, на котором, впрочем, никто не играл, и кресла, в которых никто не сидел. Отец даже не хотел, чтобы дети входили сюда, хотя никакого прямого запрета не существовало.

Еще на первом этаже располагались кухня, ванная, туалет и чулан, на двери которого всегда висел замок.

На втором этаже были Стасина мастерская, спальня и небольшая кухонька. Иногда Стася готовила себе сама, иногда отливала в кастрюльку борщ, который Марианна оставляла в холодильнике.

…Так вот, портрет этого жилища Стася с нетерпением ждала от Роди.

И дождалась.

Сперва, правда, Родя настойчиво добивался от нее разрешения на повторный визит в этот замечательный дом, собираясь принести портрет туда.

Но Стася отбилась. Отец не разрешал приводить в дом гостей ни ей, ни Стефану. В тот раз, когда Стася решила нарушить его запрет, отец на несколько дней улетел в Чехию на научный симпозиум, а ей срочно понадобился подрамник, вот она и вызвала на подмогу Родиона.

Но теперь, когда Николай Витольдович целыми днями пропадал в своем НИИ, Стася все равно не могла отважиться на то, чтобы снова пригласить Родю, и, когда парень заявил, что портрет дома готов, попросила принести картину в училище.

…После занятий по истории костюма аудитория опустела, и Родя вытащил из-под стола завернутую в газеты картину.

— Только, чур, не обижаться, — предупредил он Стасю. — А то некоторые не понимают, что я просто фиксирую свои внутренние переживания…

— Не беспокойся, я все понимаю, — заверила его Стася.

— Куда приятнее было бы написать твой портрет, — развязывая тесьму, продолжал Родя. — В пастельных тонах. Мое внутреннее переживание тебя как женщины совершенно совпадает с твоим физическим обликом. Это было бы зеркало, а не портрет… Впрочем, — вздохнул он, — как жаль, что ты не хочешь отражаться в зеркале стиля ампир, которое недавно добыл отец в наш дом… Ты бы налюбоваться на себя не смогла в рамке из дубовых листьев, с птицами наверху, сделанными из разных пород дерева… Ты бы каждое утро могла причесываться перед ним, если бы вышла за меня замуж, — вздохнул Родя.

Стася шутливо стукнула его по плечу.

— Я не могу выйти ни за кого замуж! Я не женщина, я существо!

— Да, но какое милое существо…

— Развязывай поскорей, — засмеялась Стася.

— Давай только ближе к свету…

Родя принялся снимать один слой газет за другим.

— Отойди к окну, — скомандовал портретист. — Ну, смотри. — С этими словами он стащил с портрета последнюю газету.

Стася от неожиданности вскрикнула.

На нее смотрело суровое лицо ее отца.

Тот же неподкупный, сумрачный взгляд пронзительно-синих глаз из-под густых, насупленных бровей, та же скорбная складка в уголках узкого, хранящего какую-то тайну рта, массивный лоб с поперечной морщиной, твердые скулы, нос с горбинкой…

И смотрел он на нее тем же взыскующим взглядом, который появлялся после того, как дети в чем-то разочаровывали его…

Так смотрел он на нее, молча, долго, насупленно, когда узнал, что Стася поступила не в педагогический институт, как обещала ему, а в художественное училище. Стасе показалось: еще немного — и из портрета грянет голос:

— Как ты могла обмануть меня!

…Родя, придерживая раму собственного изготовления, довольный произведенным эффектом, поинтересовался:

— Вот в таком человеческом типе я запечатлел характер вашего жилища.

— Откуда ты знаешь моего отца? — охрипшим голосом спросила его Стася.

Родион фыркнул, удивляясь ее вопросу и одновременно радуясь ему, почесал в затылке.

— Я в жизни не видел твоего родителя, Михальская!

— Нет, ты видел его…

— Не видел и ничего о нем не знаю, — стоял на своем Родя. — А если этот портрет, — ткнул он пальцем в раму, — смахивает на твоего предка, это означает то, в чем я уже долгое время безуспешно пытаюсь убедить тебя: я гений.

Стася пристально посмотрела на него.

Сквозь линзы очков просвечивали простодушные глаза, в которых не было и тени лжи. Родя действительно отличался редкой правдивостью.

— Поклянись, что никогда не видел моего отца, — тем не менее строго потребовала Стася.

Лицо Роди приняло недоуменное выражение.

— Как я могу тебе в этом поклясться, Михальская, — обиженно произнес он. — Может, встречал где-нибудь на улице… Мой взгляд часто словно фотографирует характерные физиономии, не отчитываясь перед памятью… Может, прошло лет десять с тех пор, как я видел это суровое лицо, и теперь, когда стал писать портрет твоего дома, оно всплыло из глубин подсознания, как утопленник… Я за свое подсознание не отвечаю. Так что, завернуть тебе мой подарок? — с сомнением в голосе поинтересовался Родя.

— Заверни, — глухо проговорила Стася.

Сказать, что Стася Михальская не любила своего отца, было бы несправедливо.

Она любила его, почитала, как человека, заботящегося о ней и брате, сильного, преданного делу своей жизни, науке, — но и побаивалась.

Стася знала, что и отец ее очень сильно любит, но старается скрыть это в воспитательных целях.

В глубинах ее детской памяти сохранилось ощущение каких-то иных отношений с отцом. Иногда Стася видела себя во сне маленькой девочкой, как, вскарабкавшись на колени отца, прижавшись к нему, она смотрела на огонь, словно вьющийся в камине, вдыхала родной запах домашней фланелевой рубашки отца, чувствовала сильные, осторожные руки, сомкнувшиеся за ее спиной.

Вероятно, когда-то все так и было — камин, напевно бормочущий свою огненную сказку, нежность отца, проникающая в ее детское сердце, — но в какой-то момент резко закончилось.

Сколько ей было лет тогда, Стася не помнила, но помнила, что однажды по привычке потянулась к отцу, и вдруг его лицо исказилось, и он, вскрикнув что-то гневное, стряхнул ее с коленей, как котенка.

Стася упала, ударилась затылком о пол.

Отец был ужасно напуган ее плачем, схватил на руки, разрыдался — такое проявление слабости было ему вообще-то несвойственно.

Но с тех пор девочка не повторяла попыток взобраться к отцу на колени.

Она по-прежнему чувствовала его любовь к себе, но с той поры между ними как будто встало прозрачное стекло: каждое Стасино движение к отцу было чревато болью, каждое его движение к ней разбивалось о невидимую преграду.

А вот о том, что мама ее не любила, было известно всем — и отцу, и Марианне, и Стефану, маминому любимцу.

Мама тоже заботилась о ней, внимательно следила за Стасиным питанием, здоровьем, настроением, времяпрепровождением, учебой; то же самое делала она и для сына.

Но в каждом ее жесте, взгляде, обращенном к Стефану, мама словно оживала, светилась изнутри, таяла от нежности, а все, что она делала для Стаси, было продиктовано автоматической необходимостью, холодной привычкой, скучной обязательностью.