Вера Ветковская - Танец семи покрывал

Чон видел, как в калитку вошли две окутанные туманом фигуры.

Терра, не умолкая ни на минуту, буквально бросалась на заборчик, отгораживающий главный вход от сада.

— Забавно, — пробормотал Чон. — Терра, домой!

— Это мы, — сказал Стефан.

— Я понял, — пробормотал Чон.

Он притащил упирающуюся собаку за ошейник в комнату и с минуту помедлил, вслушиваясь в оживленные голоса у входа.

— Знакомство состоялось, — объяснил он Терре и вышел в прихожую.

— Просто сказка какая-то, — взахлеб говорила Стефина гостья Стасе. — И это почти в центре Москвы! Тропинки как в лесу. Ветви деревьев усыпаны капельками растаявшего снега точно как в лесу…

— Рада, что вам понравилось, — светским тоном произнесла Стася. — Чон, познакомься: это подруга Стефа, Зара. Ах да, вы знакомы.

— Едва-едва, — молвила девушка, подавая Чону руку. — Зара, очень приятно.

Стефан включил свет.

Чон заметил, что складка прорезала лоб Стаси, когда она при свете посмотрела на Зару. Стася как будто силилась что-то вспомнить. Но видимо, усилия ни к чему не привели.

— Мы прежде не встречались? — спросила она Зару. — Мне как будто знакомо ваше лицо…

Зара окинула ее удивленным взглядом.

— Нет, уверена, нет. У меня хорошая память на лица.

— Моя сестра — художница, — пояснил Стефан. — У нее тоже отличная память на лица. Стася, наверно, заприметила тебя, Зара, на улице, у тебя запоминающееся лицо…

— Да, очень запоминающееся, — машинально пробормотала Стася.

— Вы тоже, кажется, художник? — спросила Зара Чона.

— Кажется, да, — сдержанно ответил Чон.

— Павел — жених моей сестры, — напомнил Заре Стефан.

— Вот как? — Девушка слегка улыбнулась. — Приятно быть невестой? — обратилась она к Стасе. — Ох, простите меня за бестактность. Стефан рассказал мне о вашем несчастии. От всей души сочувствую вам.

Стефан помог девушке снять серебристое кожаное пальто с капюшоном. Зара была в скромном коричневом свитере и коротенькой шотландской юбочке.

— Мы взяли шампанского, — объявил Стефан.

— А я накрыла на стол, — проговорила Стася, все еще роясь в своих воспоминаниях и не находя в них этой девушки. — Прошу, проходите…

— Если можно, мне сперва хотелось бы познакомиться с этим домом…

— Стеф, проведи экскурсию, — предложил Чон. — Стася, а мы тем временем немного поскучаем за пианино…

В музыкальной комнате Стася спросила Чона:

— Знакомая Стефана не понравилась тебе?

Чон пробежал пальцами клавиатуру.

— Немного расстроенна…

— Зара? Чем?

— Нет, клавиатура.

— Она не понравилась тебе, — утвердительным тоном сказала Стася.

— Мне не понравился Стеф, — перебирая пальцами клавиши, объяснил Чон. — Уж очень у него раздуваются ноздри на эту юную особу.

— Он влюблен, — пожала плечами Стася.

— А она?

— Откуда я знаю?

— А что нашептывает сестринская интуиция?

— Мне кажется, он ей симпатичен, — неопределенно выразилась Стася.

— Не более?

— Не знаю. Ты для меня подбираешь баркаролу?

— Нет, для Терры. Псина исключительно музыкальна. Слышишь, подвывает?

— Да, странно. Как в день смерти нашего отца…

На втором этаже над их головами послышались шаги.

— Сейчас твой брат станет читать девушке свой роман, — предположил Чон.

— Он не настолько уверен в себе… А я не уверена, что она по достоинству сможет оценить прозу Стефа, — заявила Стася.

— Вот видишь, это тебе она не понравилась, — уличил Стасю Чон. — Тебе девушка кажется не слишком умной.

Стася положила ему пальцы на губы.

— Не будем обсуждать человека за его спиною… Пойдем, Павел, они спускаются вниз.

— Право, никогда не видела такого чудного дома, — весело объявила Зара за столом.

— Тебе хотелось бы жить в нем? — спросил Стефан.

Чон уронил вилку на пол.

— О, я хотела бы жить везде, буквально везде, — рассмеялась девушка. — Знаете, я ужасная фантазерка. Стоит мне прийти в незнакомый дом, я сразу же начинаю воображать, будто живу в нем… И живу совсем иной жизнью, чем в своем доме…

— Ну, это понятно, — проговорил Чон. — Ведь вы все-таки артистка.

— Не совсем так, я танцовщица, — мягко поправила его Зара.

— Может, потанцуешь для нас? — вдруг вдохновился Стефан. — Стася, она в клубе танцует потрясающий танец на ножах…

— Как это — на ножах?

Стефан рассказал о танце. Стася заинтересованно слушала его, а Чон, склонившись над своей тарелкой, ел жаркое.

— Ну, мы со Стефом не годимся на роль этих страшных мужчин с ножами, — заметил он.

— Я могу сымпровизировать, — предложила Зара. — Хотите, я исполню для вас танец на лунном луче?..

— Как красиво! — восхитилась Стася. — Но где мы возьмем луч?

Зара выскользнула из-за стола и, щелкнув в прихожей включателем, оставила дверь залы слегка приоткрытой, чтобы на полу была полоска света.

— Это будет моей сценой, — пояснила она, указывая на полоску света. — С нее я не сойду.

— Но вам, наверное, надо как-то переодеться?

— Если позволите… — Зара взяла в руки старый плед, брошенный на спинку кресла, и завернулась в него. — Вот я и одета.

— А музыка?

— Я готов аккомпанировать, — приподнимаясь из-за стола, сказал Чон.

— Но ты тогда не увидишь танца, — сказал Стефан.

— Вы мне расскажете, как оно было… Какой вам нужен ритм, Зара?

— Ритм лунного луча, — улыбнулась девушка.

— Понятно, вальс, — кивнул Чон и вышел, оставив щель в двери.

Через минуту послышались звуки «Грустного вальса» Яна Сибелиуса.

Девушка, застыв, как статуэтка, на полоске света, несколько тактов как бы размышляла… И вот решительно сбросила плед на пол.

Ожили пальцы ее рук, потом — руки, пришло в движение все ее гибкое тело — ноги оторвались от пола, и она полетела вдоль по «лунному лучу».

Каждая ее поза выражала какое-то новое чувство, сообразно с изгибом мелодии — тревогу, истому, печаль, смирение. Она вдруг начинала быстро перебирать ногами, а руками точно отталкивала от себя что-то страшное, что видела перед собой… Потом упала на одно колено и перегнулась назад, так что голова ее коснулась пола. Перекувырнувшись, села на шпагат, обхватив свое тело руками… Вскочила, закружилась на одном месте, как безумная Жизель, — и стала постепенно затихать, опускаться на пол… Музыка закончилась. Стася и Стефан принялись хлопать изо всех сил. В дверном проеме возник Чон.

— Что, понравилось? — небрежно осведомился он.

— Потрясающе! — в один голос воскликнули Стася и Стефан.

— Ну что ж, продолжим наш ужин, — холодно произнес Чон.

— Как жаль, что ты не видел танца Зары, — сказала ему Стася.

Чон вдруг поднял руку, как бы призывая всех к тишине.

— Слышите?

Все замерли, прислушиваясь.

— Нет, ничего не слышно, — произнесла Зара.

— Ничего, — подтвердила Стася.

Терра уже не подавала голоса, было тихо.

Чон, обхватив голову руками и зажмурив глаза, проговорил:

— Бьюсь об заклад, что я не ошибаюсь…

— Да в чем дело, Павел? — думая, что Чон их разыгрывает, рассерженно проговорил Стефан.

— Что-то случилось там, за окнами, — таинственно проговорил Чон. — В природе сделалось на несколько децибеллов тише… У меня абсолютный слух, я слышу это… И знаете, что это может значить?

— Что же? — подала голос Зара.

— Что над городом идет снег, — подходя к террасе и раздвигая шторы, промолвил Чон.

Снег падал, падал, падал на землю, небеса сучили свою неистощимую белую нить, деревья стояли в снегу как в цвету… Это был первый снегопад уже давно наступившей зимы.

На другой день снег растаял, и над городом снова повис туман.

С утра Чон готовил Пашу Переверзева к поездке в Чебоксары.

Две недели назад он забрел в художественный салон на Ленинском проспекте, пробежал взглядом картины, выставленные на продажу, и уже хотел было уйти, но смутное ощущение чего-то необычного, связанного с одним из полотен, заставило его снова подняться на второй этаж салона и отыскать ту самую картину.

Картина называлась «Отрешение океана».

Чон, собиравшийся уже было уйти, простоял у «Океана» около часа, и из забытья вывел его голос директрисы:

— Что ты тут нашел, Павел?

— Вот пытаюсь понять, Марина Юрьевна… Что-то есть… Философия… Кто автор?

— Забавный такой старичок, — зная, что Чон интересуется художником не из праздного любопытства, стала рассказывать директриса. — Из породы нищих дервишей… Он привез много картин, но не смог их пристроить, а в этой меня что-то зацепило, а что — толком не пойму.

— Правильно зацепило.

Картина была написана резкими, грубыми мазками, но непередаваемо нежны были оттенки цветов. Краски вибрировали, переливались на свету, стекаясь то здесь, то там к вкраплениям охры. Чон подумал, что картину мог написать либо абсолютный дилетант — так и у графомана бывают проблески гениальности, либо настоящий мастер, точно рассчитавший четверть тона и внутри них наметивший основную тему сгущением разбавленной золотом охры.

Чон приобрел это полотно и выпросил у директрисы адрес художника. Дома он как следует рассмотрел картину, и отбросил мысль о дилетанте.

Но сам он решил не ехать в Чебоксары. Чон долго воспитывал понимание живописи у Переверзева и теперь хотел испытать его.

— Отбери у старика то, что сочтешь нужным. Дай денег, сколько попросит, и будь я проклят, если через пару лет его картинами не заинтересуется какой-нибудь Майкл Джексон…

С этим напутствием Чон закрыл за Пашей дверь, а сам в изнеможении упал на кушетку, собираясь вздремнуть, ибо он не спал уже третью ночь и чувствовал, что еле стоит на ногах.

Чон отыскал в аптечке пачку люминала, вытащил одну таблетку и хотел уже бросить ее в рот, — но тут зазвонил телефон.

Чон не взял трубку.

Он так и остался стоять, держа на ладони таблетку и слушая треньканье телефона.

Звонки не прекращались, и Чон поднял трубку.

Он долго слушал чей-то голос, смежив веки, потом бросил «Нет!» и положил трубку.

Телефон снова зазвонил. Чон швырнул таблетку на пол, прошелся по мастерской взад-вперед и снова поднял трубку.

На этот раз он не стал слушать голос, а сразу сказал:

— Часа через три на том же месте, — и положил трубку.

Несколько минут Чон просидел на кушетке, сжав голову руками и качаясь из стороны в сторону, как человек, которого мучает зубная боль.

Потом резко поднялся на ноги, воткнул в розетку электрический самовар и, пока вода закипала, побрился.

Он подумал, что нехудо бы перекусить, но консервы, имевшиеся в доме, Чон уложил в переверзевский рюкзак — Пашка толком не умел о себе заботиться и был способен всю экспедицию в Чебоксары провести на пустой желудок.

Чон заварил чай, в несколько больших глотков осушил стакан и почувствовал себя гораздо лучше.

Переодевшись в чистую фланелевую рубашку и свитер, он накинул на плечи черный плащ, подцепил из гипсового сапожка купюру и вышел на улицу.

Декабрьский ветер ударил ему в лицо.

Стоял один из тех сумрачных, безнадежно унылых дней, которые природа, кажется, посылает людям в наказание за их грехи перед нею.

Чон шел по улице, втянув голову в плечи, и думал: «Этот туман не от испарений земли и не из коптящих труб… Это туманом моего духа окутана эта бедная земля».

В тумане, как серебристые рыбины, проплывали не выключенные по халатности каких-то служб фонари, люди, идущие навстречу Чону, проносили свои угрюмые лица… Огоньки вывески «Бистро», однако, весело мигали, им было все нипочем, они свидетельствовали о том, что куры-гриль и шампиньоны в горшочке могут разогнать хмарь в душе… Но это было заведомое лжесвидетельство, хотя куры и грибы апеллировали к куда более древнему человеческому инстинкту, чем ощущение всеобщей беды, навеваемое туманом.

Чон спросил себе бутерброд с семгой и баночку пива; пиво выпил, а к бутерброду почему-то не смог притронуться; оставив его на бумажной тарелочке, он ушел из бистро.

Дошагав до метро, он почувствовал приступ дурноты и решил, что ему все-таки хочется есть. Чон отыскал глазами освещенный киоск, сунул в него руку с деньгами и получил хот-дог и пакетик с солеными орешками.

В метро Чон вяло сжевал хот-дог, а орешки отдал оборванному мальчишке-попрошайке, слонявшемуся по вагону с жалобной песней про операцию, которая нужна его сестренке.