Вера Ветковская - Танец семи покрывал

Но потом Зара сказала, что родственник, который обещал навестить ее под праздник и поднять с нею первый новогодний бокал, куда-то уехал по делам, и, таким образом, она оказалась свободной.

За день до праздника Стефан принес ей новогоднюю елку и целый ящик игрушек, которые уволок из собственного дома.

Это были старинные игрушки, наверное реквизированные его доблестным дедушкой из бывших купеческих домов, хрупкие и вместе с тем необыкновенно прочные — исполненные большого достоинства фигурки, сделанные с той тщательностью и даже с особенным проникновением в характер персонажа, которыми были отмечены вещицы минувших времен, — веселые зайцы с барабанами в лапах, медвежата с подарочными мешками на загривках, смешные гиппопотамы с зонтиками, кокетливые снежинки-куколки в пачках из папиросной бумаги, разноцветные стеклянные бусы, посыпанные толченым стеклом, крохотные храмы с золотыми куполами, серебряные шишки и много-много другого.

И все это они с Зарой извлекали из ящика на свет, как драгоценности, и развешивали на ветках елки.

…Новый год им освещали только крохотные свечи, закрепленные на ветках в специальных подсвечниках; игрушки в их неверном свете переливались, как новогодний снег, и вино в узких бокалах светилось, как будто в нем было растворено по звездочке, и так же светилось платье Зары в полутьме — но, когда она скинула его, свечение ее тела оказалось настолько ослепительным, что ошеломленный Стефан прикрыл глаза…

И сейчас весь этот блеск минувшей ночи, умножаясь на блеск снега, вел его вперед, сквозь застывшие в зимней грезе деревья, спускающиеся с холмов, мимо пустых беседок, хранящих воспоминания о влюбленных, мимо занесенной снегом, оледеневшей лестницы, сбегавшей ступенями к набережной.

Стефан в эту минуту был счастлив своим одиночеством и зимней сказкой, и вместе с тем он жаждал кого-нибудь встретить, какого-нибудь молодого безумца, такого же, как он сам, который попросил бы у него прикурить, — он был готов броситься на грудь к любому прохожему, первому встречному дворнику с огромной лопатой, чтобы хоть немного избыть это разрывающее грудь счастье.

Каждая минута этой ночи освещала тьму его жизни, как факел.

И он знал, что каждая минута его одиночества в этом зимнем парке — драгоценна и что надо ее запомнить, поселить в памяти навеки, чтобы, когда придут трудные времена, он смог бы отпереть шкатулку прошлого и извлечь на свет любую из этих минут, на которые, как на дорогие каменья, можно скупить весь мир.

Стефан боялся вспоминать о том, как его руки скользили по гладкому телу Зары, потому что это воспоминание, равное по силе ожогу, могло повернуть его стопы в противоположную сторону; он бы опрометью бросился к Заре, а этого делать было нельзя: девушка побаивалась, что уехавший родственник может в любую минуту вернуться, и она торопила Стефана, хотя ему легче было вырвать из собственного тела кусок плоти, чем оторваться от нее.

Но ее просьба — закон.

Он всегда, всегда будет ей послушен!

…На чистом снегу оставались его следы — следы то ли пьяного, то ли сумасшедшего, бросающиеся из стороны в сторону, петляющие вокруг одного и того же места, — и отпечаток тела… Время от времени Стефан ложился на снег и смотрел в темное, глубокое небо, смотрел, как летит наискосок снег, как играет, полный какой-то младенческой радости, в свою сказочную игру, пытаясь убаюкать Стефана, усыпить его в себе, как в колыбели, — но сердце Стефана горело в груди с таким накалом, что могло растопить снег в целой округе…

Он все повторял про себя это чудесное, как заря, имя — Зара, Зара, Зарема…

Новый год Стася встречала в компании двух Павлов — Чона и Переверзева.

Днем она съездила к родителям на кладбище, смела веником, всегда лежавшим в полиэтиленовом пакете под скамейкой, снег… Положила на могилы искусственные цветы, купленные по дороге в ларьке, посидела немного, всплакнула…

А когда вернулась домой, то застала уже накрытый Марианной в гостиной стол и обоих мужчин, сидящих на полу и клеящих из разноцветной бумаги гирлянды.

Стася подключилась к этому делу: она работала ножницами, мужчины продолжали клеить; потом стали привязывать нитки к конфетам, потому что ящик с елочными игрушками Стефан уволок к Заре, что очень расстроило Чона.

— Вообще-то Новый год принято встречать в семье, — заметил он по поводу Стефана.

— Может, Зара и есть его будущая семья, — возразила Стася.

Она не заметила, что Пашка Переверзев ухмыльнулся на эти слова.

— Да уж, — с непонятным раздражением ответил Чон, и Переверзев вдруг с нажимом произнес:

— Чон, это тебя не касается, где и с кем твой будущий шурин встречает праздник.

Решили нарядить деревце в саду — там росла одна-единственная ель. Она уже была щедро украшена снегом, и ей недоставало только Деда Мороза и Снегурочки.

Звезду Переверзев сделал из Стасиных бус, обвив ими проволоку, а с Дедом Морозом и Снегурочкой получилась небольшая заминка.

— Неужели в доме нет никаких игрушек? — сварливо осведомился Чон.

Тут Стася, хлопнув себя по лбу, вскричала:

— Есть, конечно есть! В чулане!

Открыли чулан.

Войдя в него, Чон притих, охваченный тем же странным чувством, которое испытали, впервые войдя сюда, маленькие Стася и Стефан.

— Почему они все в двойном экземпляре? — наконец спросил он.

— Я все ломала в детстве, — объяснила Стася. — Мне все покупали с запасом…

— Но игрушки совершенно целые… — не поверил ей Чон.

Стася пожала плечами и перевела разговор на другое:

— Ну что, вот эта принцесса тебе подойдет для Снегурочки? А мишку можно нарядить Дедом Морозом…

Оделись, нарядили ель, стали лепить из снега фигурки — да так увлеклись, что не заметили, как наступил Новый год, хотя оставили в доме радио включенным. Спохватились, когда было уже половина первого.

Переверзев сбегал за вином: выпили в заснеженном саду за новое счастье.

И решили не возвращаться в дом — перетащили еду в сад, выстроили из снега импровизированный стол и перенесли с террасы кресла.

Закусив, отправились к Марианне, которая не спала, смотрела телевизор в окружении своих кошек; выпили вместе с нею, поздравили няньку, а когда возвращались домой, Чон первый заметил, что на втором этаже горит свет.

Стася с Переверзевым остались внизу у камина, а Чон поднялся наверх.

В обоих комнатах Стаси был включен свет, горели даже настольные лампы…

Стефан стоял в своем сером ангорском свитере на веранде, подняв руки к падающему снегу, точно священнодействовал, и в его позе было столько восторга и ликования, что Чон понял: его худшие опасения сбылись.

Стефан не услышал шагов Чона и обернулся, лишь когда тот, приоткрыв дверь веранды, негромко окликнул его:

— Стеф?!

Стефан обернулся.

Полубезумное выражение лица, блуждающая на губах улыбка, горящие счастьем глаза… Чон, стиснув зубы, повернулся к нему спиной и направился к лестнице.

— Павел!

Чон остановился.

Стеф, покачиваясь, как пьяный, смеясь от внутреннего возбуждения, приблизился к нему.

Если бы Стефан внимательно всмотрелся в лицо Павла, улыбка слетела бы с его лица.

Но он ничего не видел. Все как будто расплывалось перед его глазами.

— Обними меня, брат! Я так счастлив!

Неуклюже обняв его, Чон смотрел невидящими глазами на снег, залетавший на веранду.

— Я невыносимо счастлив!

Чону хотелось заткнуть уши, закрыть глаза — но он как будто окаменел.

— Павел, она такое чудо! У меня нет слов… Павел, я не стою ноготка на ее ножке… Как это возможно, чтобы она полюбила меня?!!

Чон перевел дух, высвободился из объятий Стефана.

— Как ты думаешь, меня можно любить?

Чон положил ему руку на плечо, больше всего желая в эту минуту придушить Стефана.

— Прости, — проговорил он. — Я пойду к твоей сестре…

— Иди, иди, брат, — залепетал Стефан, — сегодня все должны быть счастливы, и Стася, и Марьяша, и ты, и все! Я так вас всех люблю, так люблю, что слов нет!

На Чона смотрели глаза, которые ничего не видели, ослепленные счастьем.

«Будь ты проклята, — пронеслось в голове у Чона, — будь проклята, Зара!»

— О, я ее страшно люблю! Я ее обожаю! Я боготворю эту удивительную женщину!

Впору было испытать жалость к этому идиоту.

Но Павел испытывал полнейшее опустошение и злобу.

Он оттолкнул Стефана от себя — тот даже не почувствовал грубости этого движения, — сбежал по ступеням вниз, быстрым и решительным шагом вошел в залу, где сидели и тихо переговаривались Стася с Переверзевым и, набычившись, глядя куда-то в пространство между этими двумя, проговорил:

— Стася, я прошу тебя выйти за меня замуж как можно скорее!

В конце мая Стася с Чоном поженились и сразу же укатили в свадебное путешествие, взяв билеты до Симферополя.

Всю весну Чон проработал в мастерской уехавшего скульптора, малюя картины, которые Переверзев довольно успешно продавал «простому обывателю», как снисходительно именовали оба Павла покупателей их творений, хотя именно обыватели в основном давали им средства к существованию.

Стася предлагала Переверзеву и свои работы на продажу, но против этого решительно восстал Чон, сказав, что он скорее даст отрубить себе правую руку, чем позволит Стасе расстаться с ее замечательными творениями, которые когда-нибудь украсят лучшие музеи мира.

На деньги, вырученные Переверзевым, можно было закатить грандиозную свадьбу, но жених и невеста категорически отказались быть объектом зрелища, и тогда Паша пообещал им какой-то роскошный свадебный подарок к их возвращению из путешествия, после чего они с Родионом, бывшим на регистрации свидетелем со стороны невесты (Переверзев был свидетелем жениха), посадили молодых на поезд.

Стася сказала, что они с Чоном еще не решили, где остановятся, возможно, в Алуште или в Симеизе, а может, доберутся до Бахчисарая, но через сутки, когда поезд застрял на каком-то полустанке посреди донских степей, Чон неожиданно для самого себя сказал Стасе:

— А ну его к лешему, это море! Давай здесь вылезем! — и Стасе эта идея понравилась.

Проводница открыла дверь вагона, Стася с Чоном сбросили обе сумки на землю и спрыгнули следом за ними.

Впереди действительно расстилалась зацветшая степь, которую пересекала какая-то медленно струящая свои воды речка, примеченная ими еще час назад, — она протекала вдоль железнодорожных путей. За речкой белел, как пасхальное яичко, какой-то хутор в отцветающих садах, — к нему-то Стася и Павел направили свои стопы, перейдя вброд речушку, причем Чон сразу определил, что в ней каким-то чудом уцелела многочисленная рыба, и пообещал Стасе каждый день приносить улов к их раннему завтраку.

Не торгуясь, сняли комнату в просторном и чистом доме молодой казачки Люды, муж которой каждую весну уезжал в Сибирь на заработки, — и зажили душа в душу.

Стася каждое утро вставала вместе с Людой провожать в стадо ее корову и двух коз. Потом помогала Людмиле кормить гусей, уток и прочую живность, которая у хозяйки водилась в изобилии.

Люда была девушкой городской, из Доброполья Донецкой области, где познакомилась со своим будущим мужем, проходившим службу в тех краях, и недолго думая вышла за него замуж.

Она приехала сюда городской белоручкой, но за три года жизни на хуторе сделалась такой замечательной казачкой, что деревенские женщины ставили ее в пример своим дочерям и невесткам.

Люда научилась доить коров и коз, ухаживать за своей животиной, сбивать масло и делать творог. Ее куры неслись лучше всех, от коз она имела шерсть, которую отдавала прясть хуторским бабулям; они же вязали свитера и носки и носили продавать к поездам.

У Люды была самая откормленная живность, ее пироги таяли во рту, и она все на свете успевала переделать. К ней приходили за рецептами и за семенами, за советом, чем лечить прихворнувшую коровку и какого сорта прикупить кусты смородины.

И дом Люды сверкал чистотой.

Стася отыскала на хуторе несколько пригодных для картин досок, послала Чона в Новочеркасск за красками и кисточками и, пока они жили у Люды, написала ей четыре картины по временам года: голубые незабудки (вид сверху), розовые растрепанные пионы в банке, львиный зев и ноготки, завернутые в газетный лист, и разноцветные астры на клумбе. Эти картины должны были еще больше украсить стены Людиного жилища.

Чон за время их жизни на хуторе совершенно преобразился.

Если раньше в нем было что-то тяжелое, угрюмое, непонятное Стасе, то здесь он сделался спокойным, веселым, как будто все, что тяготило его прежде, безвозвратно покинуло Павла.