Вера Ветковская - Танец семи покрывал

И все же работать, ощущая спиной мощный энергетический поток, исходящий от рядом живущего человека, оказалось нелегко. Стук машинки мешал. Валдайский колокольчик, звеневший по десять раз на день, выводил из себя. Саша решил перейти на ночной образ жизни, пока Надя не уедет. Надя заканчивала свою работу в девять часов вечера, а Саша принимался «искать звук», как он говорил, с десяти. Ходил по поселку, нагуливая аппетит к слову, забредал в самые живописные уголки, стараясь насытить глаз красотой природы.

В один из таких походов он вспомнил об одном вишневом деревце на даче его друга Родиона в соседнем поселке. Саша, если ему случалось бывать у Роди в конце мая, не уставал любоваться деревцем у серой каменной стены дома, распростершим облако своих цветов от окон до крыльца. Оно напоминало ему троянскую царевну Гесиону, прикованную к скале. Так и вишня раскинула свои ветки вдоль стены, будто пыталась спрятаться в ней, как Гесиона в скале. Саша неторопливо побрел на встречу с вишней.

Было около девяти часов вечера, когда он вошел в поселок. Солнце садилось далеко впереди, и последние его лучи пронзали высокие кроны берез, окутанные светящейся листвой. Мысли Саши соскользнули с образа цветущей вишни на образ девушки, которая одна могла бы ее как следует нарисовать. И обязательно нарисовала бы, думал Саша, если бы увидела вишню. Саша отдал бы, ни минуты не задумываясь, все девять своих месячных окладов сторожа за одну картину этой девушки. Но теперь ее нет на свете, а говорить о таких вещах с ее безутешным братом или с не менее безутешным Родионом, который сидел в Москве и не поднимал трубку, было бы дикой бестактностью.

Размышляя обо всем этом, Саша незаметно дошел до забора, окружавшего Родионову дачу, и собрался было отворить калитку из металлической сетки, но вдруг остановился, удивленный. На крыльце, низко наклонив голову, так что русые волосы стлались по земле, неподвижно сидела какая-то девушка.

Если бы Саша твердо не был уверен в том, что Стасю два месяца тому назад похоронили, он бы решил, что это она… Та же гибкая поза, фигура, задумчивая неподвижность, волосы… Кто она, эта девушка? Он хотел было подать голос, окликнуть ее: «Девушка!», но тут она подняла голову, и ноги Саши приросли к земле…

Это была Стася.

Девушка смотрела прямо на него сквозь металлическую сетку, но Сашу видеть не могла. Зато он видел ее отлично. Сомнений быть не могло — это Стася, одетая в какую-то серую хламиду, похожая на призрак! Да она и была призраком, иначе быть не могло, Саша присутствовал на ее похоронах! Видел, как гроб со Стасей зарыли в землю!

Девушка поднялась и тихо вошла в дом. Дверь за ней закрылась. Саша с бешено колотившимся сердцем нажал кнопку звонка над калиткой. Из дома — ни звука. Он хотел открыть калитку, но она оказалась запертой изнутри каким-то незнакомым ему запором. Прежде там была обычная задвижка. Саша и думать забыл про вишню. Он думал: это видение. И на цыпочках отошел от дачи.

Он вернулся к себе, когда Надя уже улеглась. Саша открыл окно, сел на подоконник, закурил. Пальцы у него дрожали. Речи не могло быть о том, чтобы сесть за работу. Он снова и снова воскрешал в своей памяти увиденное. Наконец, сам не сознавая, что делает, пошел в прихожую и набрал номер телефона Родиона.

Трубку не поднимали. Но Саша не нажимал на рычаг. Прошло несколько томительных минут, прежде чем он услышал голос Родиона:

— Слушаю.

— Родя, это Саша Руденко. Спасибо, что взял трубку.

— Ну, взял, — неохотно отозвался Родион. — Чего тебе?

— Знаешь, чушь, конечно… Но я не пил, не подумай. И я в своем уме…

— Рад за тебя, — нетерпеливо отозвался Родя. — Что случилось?

— Знаешь, я сегодня ходил к тебе на дачу…

В трубке — глубокое молчание.

— Ты меня слышишь?

— Ну, слышу, — как будто со злобой отозвался Родион. — А зачем ты туда ходил? Это чужой дом!

— Я в дом не входил.

Саше показалось, что на другом конце провода вздохнули с облегчением.

— Ну правильно, кто бы тебе открыл. В доме никого нет.

— Точно? — спросил Саша. — Ты в этом уверен?

— На все сто. Папа дома, я тоже, как видишь… В доме никого нет, — настойчиво повторил Родион.

— Да, но мне показалось…

— Тебе показалось. До свидания. — Родя положил трубку.

Саша, совершенно растерянный, тоже положил трубку. Из этого короткого разговора он вынес твердое убеждение, что Родион знает о том, что у него на даче кто-то живет. Но кто?! Призрак?

Спустя три недели после похорон Стаси к Стефану приехал на «рафике» Родион и сказал, что он хочет забрать все ее картины.

— Зачем? — запротестовал Стефан. — Я не хочу этого…

— Поверь мне, — с нажимом сказал Родя. — У меня они будут целее.

— Но я не собираюсь продавать ее картины, — снова возразил Стефан.

— Знаю, что не собираешься, но Павел… — В голосе Родиона прозвучали железные нотки. Стефан удивленно посмотрел на него. — Ты не так меня понял, — отвернувшись, продолжал Родя. — Павлу сейчас тяжело будет видеть Стасины работы. Он, кажется, очень болен душевно. — На лице Родиона проступило выражение непримиримой злобы.

— Ты винишь Чона в Стасиной смерти, — утвердительно произнес Стефан. — Но Павел тут ни при чем. Я во всем виноват. Я не углядел. Бросил ее одну. А ведь видел, как она мучается. Но был занят самим собою. Я виноват.

— Брось. Ты бы ничего не смог сделать. И я ничем не смог бы ей помочь. Насчет Павла… — В лице Роди что-то дрогнуло, но он справился с собой. — Да и он тут ни при чем, ты прав. Никто ни при чем. Судьба.

Что-то необычное проступило в облике Родиона, и даже голос его изменился. Стефан не видел его со дня похорон сестры, хотя думал, что кто-кто, а уж Родя-то не покинет его. Но Родион и сейчас как будто ужасно торопился. У Стефана была непреодолимая потребность говорить о Стасе, но видно было, что Родя не намерен задерживаться. Одна Зара у него и осталась. Марианна как будто ушла в сторону. А Зара утешала Стефана, плакала вместе с ним, и он растроганно думал: как же все-таки она успела привязаться к его сестре…

Стефан помог Родиону упаковать картины, и они вместе отнесли их в «рафик». Не расстался Стефан только с «Розовой весной».

Это была первая из написанных маслом Стасиных картин. На ней она нарисовала ветку цветущей акации с мелкими розовыми цветами. Картина была небольшого формата. Стефан поместил ее в шкаф, в котором когда-то лежали Стасины вещи. Марианна все куда-то унесла.

Чон, как только вернулся из больницы, сразу заметил, что картин нет.

— Где? — односложно спросил он Стефана, кивнув на голые стены.

— Родя забрал, — развел руками Стефан.

Чон больше не проронил ни слова. Он подошел к своей собственной картине, так и оставшейся стоять на подрамнике, вперился в нее тусклым взглядом. Выглядел он ужасно. Зара сказала Стефану, что в больнице Чон начал седеть. Стефан хотел рассказать ему, как прошли похороны, но тот слабым движением руки сразу остановил его. Оторвавшись от картины, Чон плюхнулся на стул, стащил с себя ботинки, надетые на голые ноги, скрестил босые ступни и с полчаса просидел неподвижно, свесив голову на грудь, точно задремал… Потом пришла с репетиции Зара — и тут стало происходить что-то непонятное, за чем Стефан как будто не успевал уследить, но сердце странным образом опережало зрение и слух, словно оно что-то предчувствовало заранее, словно всегда стояло на пороге ужасного открытия, но не позволяло себе переступить за порог…

Зара поднялась на второй этаж и, увидев Чона, приблизилась к нему и, как будто не замечая сидящего напротив Стефана, опустилась перед Павлом на корточки, уткнув голову в ступни его ног.

Ошеломленный Стефан попытался поднять ее с пола, но Зара, вскинув голову, обожгла его взглядом, полным ненависти:

— Все, хватит! Сил моих больше нет!

Чон протер глаза и некоторое время смотрел на Зару с бессмысленным выражением лица. Она встала на колени и взяла его лицо в ладони, потянулась к нему губами. По спине Стефана поползли мурашки… И дальше между Зарой и Чоном произошел разговор, как будто Стефана не было и в помине. Стефан слушал, и ему казалось, будто он присутствует при собственной казни, точно палач ножом отворял жилы на его теле… Между тем Стефан оставался нем, как зритель.

— Ну что, Зара, — громким шепотом произнес Чон, — ты теперь довольна? Ты же этого хотела?

— Не этого я хотела, — простонала Зара, — ты сам знаешь, что не этого… Этого я и представить не могла.

— Нет, представляла, — не согласился Чон, — ты именно этого хотела, чтобы ее не стало. Только ты немного промахнулась. Целила в Стасю, а попала в меня. Труп я теперь, понимаешь?

— Ни в кого я не целила! — воскликнула Зара. — Разве я виновата, что любила тебя, как безумная!.. Я смотрела на мир сквозь розовый туман, когда ты вошел в мою жизнь! Я полюбила тебя! Что я могла тогда сделать с собой? Я была слишком молода.

— А я оказался чересчур подл, — монотонно продолжил Чон, — мне надо было бежать от тебя как от чумы, а я…

— Ты пытался бежать, — убежденно сказала Зара, — ты тогда уехал в Москву. Ты хотел убежать от меня. О, в этом можешь себя не винить! Сначала убежал от меня в этот город, а потом, после того как я разыскала тебя, попытался убежать от меня к Стасе… Но она оказалась слабым убежищем…

— И ты его разрушила. Дохнула, как серый волк на домик Наф-Нафа, — и разрушила.

— Да-а? Так ты, выходит, только жертва?

— Уж какая я жертва. Самый палач и есть. Невольный, но палач. Мы убили ее. Я ее убил. Теперь она лежит в земле, но я еще глубже… И оттуда ты меня не вытащишь.

— Вытащу, — яростно промолвила Зара. — Я тебя отовсюду достану. Ты еще оживешь, Павел. Иначе быть не может. Мы оба начнем новую жизнь. Ты только со мною можешь спастись.

— Спастись, — рассмеялся Чон. — Ты не знаешь, о чем говоришь. Мы вдвоем убили ее. Мы вдвоем убили и его. — Чон кивнул в сторону неподвижной фигуры Стефана.

— Меня? Нет, — отозвался Стефан. На него давно, еще с первых произнесенных этой парой фраз напала дрожь, которую он пытался унять, сунув руки под мышки и съежившись всем телом. Чувства его не поспевали за тем, что воспринимал слух, ум как будто катился вниз по бесконечной лестнице, а чувства застревали на ступеньках. Мутная пелена, которая так долго застилала ему взгляд, разорвалась перед его глазами, но свет катастрофы был настолько пронзителен и ярок, что он уже давно не видел лиц Чона и Зары. Взгляд его пытался измерить ту пропасть, в которой должны исчезнуть все его прежние чувства, вся его жизнь. «Огненная купель». Эти слова пронеслись в его мозгу, но еще не могли достигнуть сердца, которое, казалось Стефану, стучало так сильно, что могло разбудить мертвого. Уже давно ему должно было быть очень больно, но боль была слишком сильна для того, чтобы он мог воспринимать ее своими прежними чувствами. Страшно колотящееся сердце, казалось, вытеснилось из груди Стефана, в нем было пусто, холодно, как в Стасиной могиле.

— Что мне за дело до него, — мельком взглянув на Стефана, отчетливо выговорила Зара. — Моя любовь к тебе одержала верх над моим терпением. Мы все тут побежденные. Разбитые наголову. Пусть Стеф это знает.

— Да, брат, — как эхо отозвался Чон, — мы все разбиты, кровь течет из сердца. Я слаб, как ребенок, одна Стася сильна, как смерть. Твоя сестра одним мизинцем положила меня на лопатки. Она придумала умереть, чтобы убить меня. Она достигла своей цели. Теперь мы с ней, — Павел протянул руку и положил ее на голову Зары, — неразлучны. Ты, Зара, не сумеешь победить мертвую, как победила живую.

— Ну, это мы еще посмотрим, — сквозь зубы сказала Зара.

— Не сможешь. Тебе уже не согреть эту груду костей, которая сидит перед тобою.

— Вы мне мешаете, — сказал Стефан. — Это моя комната. Пожалуйста, идите к себе.

— Он хочет остаться один. — Чон, поддерживаемый Зарой, поднялся на ноги. — У Стефа, по крайней мере, остались хоть какие-то желания. А у меня их нет. Делай со мной, Зара, что хочешь. Пойдем.

— Пойдем, Павел. — Зара, обняв Чона, повела его вниз.

Стефан закрыл за ними дверь.

Стояла та дивная пора года, когда в саду, облитом лунным светом, не слышно ветерка, все неподвижно, каждый отдельный листик на дереве замер, завороженный лунным светом, и между тем сад пребывал в скрытом движении медленного, величественного роста весны. Из прогретой солнцем земли вытягивалась трава. Рост ее был неслышен, как музыка, звучащая где-то вдали, на другом берегу жизни, но она приближалась, как пожар, охватывая пространство от неба до земли, насыщая воздух забытыми ароматами. Черные тени деревьев казались глубокими, как реки, свившиеся в океан тьмы, на поверхности которых видна лишь лунная рябь листвы. Две расцветшие сливы по углам сада, как две лампады, освещали эту тьму колеблющимся призрачным светом. Их цветы уже начали ронять лепестки, которыми была устлана молодая трава.