Вера Ветковская - Танец семи покрывал

Стася смутилась:

— Простите. Я решила было, что Чон — это вы.

— Куда уж мне! — с добродушной иронией произнес Павел. — Я просто Павел, а Чон — это Чон. Павел Переверзев, ваш покорный слуга, малюю от нечего делать пейзажи. Ну, Стася, к какой группе желаете пристать? Ваш Родя воркует с Марининой… Или чайку для начала?

— Спасибо, — отозвалась Стася. — Чайку, пожалуй, выпью. Я подсяду поближе к роялю и немного осмотрюсь.

Чон как раз закончил играть пьесу, когда Павел подвел к нему Стасю.

— Чон, познакомься с талантливой художницей, которую привел Родион, — сказал он.

Тот неторопливо обернулся — и Стася обомлела.

…Это был тот самый художник, которого она встретила несколько месяцев назад на вокзале.

Чон, удостоверившись, что привел новую гостью в замешательство своим пристальным, неулыбчивым взором, снова отвернулся к клавиатуре, бросив Стасе через плечо:

— Что вам сыграть?

— Можно назвать конкретную вещь? — с интересом спросила Стася.

— Рискните. Только не заказывайте «Лунную сонату», умоляю вас, я ее уже заиграл…

— Выберите что-нибудь сами, — предложила Стася.

— Не бойтесь меня смутить, — усмехнулся Чон. — На антресолях лежит кипа нот, там наверняка найдется пьеса, которую вы захотите услышать, и Павел принесет нам ноты, и я сыграю с листа… — монотонно проговорил Чон. Но прежде чем Стася смогла придумать, что бы заказать пианисту, он, как будто забыв о ней, заиграл 1-ю балладу Шопена.

Стася, задетая его странными манерами, сделала движение, чтобы отойти от рояля, но Чон почувствовал это и, чтобы не дать ей уйти, принялся вполголоса объяснять:

— Я играл эту вещь еще в музыкальной школе… Шопен для начинающего пианиста — большое искушение. Шопеном пианист должен завершать свою карьеру… А что вы рисуете?.. Да, я не расслышал ваше имя?..

— Стася, — рассеянно отозвалась Стася. — Цветы.

— Натюрморты? — уточнил Чон.

— Нет, просто цветы.

— Как Григорьева? В какой технике?

— Нет, иначе. Маслом, мелом на асфальте.

— Хотите посмотреть Григорьеву? — Чон оторвался от рояля. — Пойдемте, это в другой комнате…

Там было холодно, пусто, на антресолях лежали рамы, подрамники, холсты, скрученные куски ватмана. Прислоненные к стенам, стояли какие-то картины. Чон выбрал две из них и включил в углу софит, установленный на колченогом табурете.

…На первой картине был изображен уже облетевший куст жасмина, на другой — пастушья сумка в длинной вазе.

Стася присела перед картинами на корточки, попробовала пальцем мазки. Чон вдруг рассмеялся.

— Ну да, цветы, — сказал он, как будто кивнув Стасе, — что же еще, в самом деле, вы можете писать… Вы сами смахиваете на эльфа… знаете, мне эти сказочные существа кажутся похожими на стрекоз, они по ночам вьются вокруг цветов, собирают нектар или поют цветам песенки… Девушка-эльф, и имя у вас подходящее для девушки-эльфа… Ну, будем знакомы. — Чон тряхнул головой, как будто только сию минуту решил, что со Стасей ему следует познакомиться. — Зовите меня просто Чон, как все…

Стася вложила в его большую ладонь свои трепещущие пальцы.

— А свои работы вы мне покажете?

Чон пренебрежительно махнул рукой.

— Разве что для того, чтобы развеять у вас впечатление о моей сугубой одаренности, — сказал он, вытаскивая из-под груды подрамников на антресолях одну картину. — Я пишу ради хлеба насущного. Как видите, лубок. Не бог весть какие деньги, но Пашка Переверзев довольно успешно сбывает нашу с ним мазню. Это всегда в моде…

Он с интересом следил за Стасей, лицо которой неуловимо изменялось, как только перед ней ставили картину. С него будто слетала вся его беззащитная милота и робость. Оно подбиралось, как у человека, который в эту минуту становился самим собой.

Чон перевел взгляд на собственную картину, стараясь увидеть ее чужими глазами.

Переверзеву эта мазня нравилась до такой степени, что он не хотел продавать картину.

На ней были изображены на фоне бревенчатой стены березовый туесок с брусникой, бочонок с клюквой, лукошко с черникой, лист лопуха, на котором лежала пригоршня морошки, — все это помещалось на скамье, застланной полотенцем с петухами. Словом, «а-ля рюс», как пренебрежительно говорили художники.

Стася, как ни хотела, чтобы картина Чона ей понравилась, испытала легкое разочарование.

Это, конечно, было сработано мастерски, Чон чувствовал цвет. Цвет — да, но не краску. Настоящий художник ощущает тысячную градацию краски, он ориентируется в тончайших оттенках, знает, где нужно углубить цвет, где передать эффект прозрачного блеска поверхности. Конечно, здесь идет речь о плоскостной живописи, где главное цвет и линия.

— Нет равновесия в цветовой гамме, хотя в принципе с цветом у вас все нормально, — наконец поставила диагноз Стася. — Явный перекос белого в композиции… И это очень легко поправить…

— Вот как? — с интересом спросил Чон. — Можете это сделать?

— Дайте акварель, — распорядилась Стася, отойдя от картины на шаг.

Через несколько минут Чон принес ей уже готовую палитру и пару кисточек. Стася обмакнула одну из них в льняное масло, потом — в краску и сделала несколько экономных, точных движений кистью.

— Готово.

В нижнем углу она нарисовала бабочку-капустницу.

Пораженный, Чон молча смотрел на ожившую картину.

Действительно, теперь в ней появилось то, чего художник может добиваться, размышляя над работой в течение нескольких дней, — безупречная гармония. Полотенце с петухами… Тяжелая свинцовая краска, «провалившаяся» при засыхании и закрашенная смесью прозрачного ультрамарина и других масляных красок, уравновесилась при появлении этой капустницы в самом углу. Стася несколькими мазками «зарифмовала» белое на картине, — и все стало другим.

Горячая волна восхищения, укол зависти, бескорыстный восторг художника, понимающего цену своему собрату по цеху, уважение к нему — вот палитра чувств, которые пережил в несколько мгновений Чон.

— Ты должна показать мне свои работы, — потеплевшим голосом произнес он.

Лицо Стаси снова сделалось застенчивым, виноватым, как будто дар, который она обнаружила перед малознакомым человеком, смущал ее саму. Чон, еще более заинтригованный, удивленный, не таясь разглядывал ее.

— Ты очень красивая, — признался он вдруг, — но сразу этого не заметишь… Есть такие лица: взглянешь — вроде ничего особенного, а всмотришься — теряешь покой. — Последнюю реплику Чон смягчил шутливой интонацией.

Он отключил софит и высунул голову в приоткрытую дверь.

— Мария, будь добра, принеси нам пару стаканов чаю…

Когда Мария вошла к ним с чаем, она увидела Чона и Стасю, сидевших на корточках и как будто не смотревших друг на друга.

— Вот тебе чай, Чон, — сказала она, удивленно посматривая на Стасю. — Знаешь, — обратилась она к девушке, — Чон редко удостаивает здесь кого-то беседой… Чон, Стасю надо бы усадить…

Чон поставил стаканы на пол и отправился за табуретками.

— Что? Понравился он тебе? — заинтересованно спросила Мария.

Стася посмотрела на нее с непроницаемым видом.

Внутри нее чувства собрались в какой-то горячий и болезненный сгусток, который уже не позволял ей видеть людей, и предметы, и сам воздух, как она воспринимала все это полчаса тому назад. Но по лицу ее нельзя было ни о чем догадаться.

— Ты о чем-то спросила?

Мария ухмыльнулась.

— Не хочешь отвечать, не надо, — проговорила она.

Вошел Чон с двумя табуретами в руках и рулоном ватмана под мышкой. Мария, хмыкнув, выскользнула за дверь.

Когда Чон усаживал Стасю, лист ватмана упал на пол, и Стася наступила на него обеими ногами. С листа глянуло на нее необычное лицо с резкими и хищными чертами. Стася удовлетворенно вздохнула.

— А это отличная работа, — признала она и тут же осеклась: ей не хотелось огорчать Чона похвалой в адрес неизвестного художника, сделавшего этот набросок.

Но к счастью, выяснилось, что принадлежит он Чону.

— Сангина, — небрежно сказал он, щелкнув по ватману пальцем, — линия мне больше удается. Карандаш, тушь, сангина — это мое.

— Отличная работа, — повторила Стася. — Кто эта девушка? Такое необычное, красивое… страшное лицо…

— Страшное? — с непонятной интонацией промолвил Чон. — Вот как?.. Право, не помню, кто такая, какая-то знакомая моих друзей, забредала на огонек. Но я это принес для того, чтобы сэкономить ватман и на обратной стороне набросать твой портрет… — Он перевернул лист, встал на него, подумал некоторое время, потом присел на корточки и стал быстро черкать по ватману сангиной, поглядывая на Стасю.

Она видела, как на бумаге волшебным образом возникает ее лицо, но еще чувствовала, как сквозь него проступают черты лица той девушки, нарисованной на обратной стороне листа, и ощущала какое-то смутное беспокойство, точно это случайное наложение одного лица на другое могло ей навредить…

Портрет был закончен в считанные минуты.

Стася и узнавала и не узнавала себя.

Это была, безусловно, она, но такого выражения лица она за собой не знала, не помнила: странного, волевого, жесткого.

— Ты себя не узнаёшь, — поняв ее недоумение, кивнул Чон. — И это правильно. Ты ведь не смотришь на себя в зеркало, когда работаешь или смотришь на чужую работу. Вот какая ты на самом деле, девушка-эльф! Уверен, что угадал твою суть… Твои наивность и беззащитность — они относятся только к житейскому, но не к житийному…

— Здорово, — всматриваясь в портрет, сказала Стася. — Знаешь, ты прирожденный график!

Чон удовлетворенно хмыкнул и, скатав лист ватмана, забросил его на антресоли.

— Не знаю, не знаю, мне трудно определиться. Художник, конечно, должен быть слегка бездомным, но слегка… Даже кочуя, необходимо во что-то пустить корни… Мне хотелось бы жить в доме, в котором можно было бы поразмышлять о творчестве и своем месте в нем. Но у меня пока нет такого пристанища. Это все, — он обвел взглядом стены, — чужое, временное…

— А в каком бы тебе хотелось жить доме?

— О, я с удовольствием опишу его тебе, — вдохновенно начал Чон. — Я так часто об этом мечтаю, что делаюсь похожим на Манилова… Мой дом должен быть в центре Москвы, — потому что я очень люблю этот «странноприимный дом», — виноватым голосом пояснил Чон. — В центре, да, но необходимо, чтобы он был окружен деревьями… садом. Такие дома есть в районе «Динамо», например… Дом в два этажа, с камином и террасой, с которой хорошо наблюдать закат, весь он увит диким виноградом… В нем старая мебель, рухлядь, в которой, однако, чувствуется дыхание времени. Много комнат, много книг…

Стася слушала его со все возрастающим изумлением.

— В одной из комнат непременно должен быть инструмент, ведь я играю… В саду яблони, розы, кусты смородины… Что ты так смотришь, Стася? Я ужасный фантазер?..

— Нет, — проронила Стася. — Просто ты один к одному описал дом, в котором я живу.

Осенью до начала листопада Стефан перебирался к сестре на второй этаж, в ее мастерскую. А в погожие дни на веранде, увитой диким виноградом, за переносным легким столиком сочинял очередную повесть, в чем Стася ему активно помогала своими советами.

На этот раз он писал мистическое произведение с легко прочитывающейся нравоучительной идеей.

Сюжет, до деталей оговоренный с сестрой, вкратце был таким.

…В однокомнатной квартире доживал свой век парализованный мужчина, Иван. Он до своей болезни вел хаотический, легкомысленный образ жизни. Когда-то у него были жена и сын, он их бросил. Жена работала на швейной фабрике, и ребенок часами сидел один в кроватке — время от времени соседка забегала взглянуть на него. Бывшая жена часто просила Ивана посидеть с сыном, пока она работает, но Ивану скучно было сидеть с ребенком. И вот однажды в доме, где жили жена и сын Ивана, случился пожар, и мальчик задохнулся от дыма.

Прошло немного времени, и на Ивана навалилась болезнь, приковавшая его к постели. Он стал беспомощным, как дитя. К нему приставили медсестру из Красного Креста, которая как-то, уходя, забыла выключить телевизор, что она обязана была сделать, покидая больного на ночь. В эту ночь разразилась гроза, в телевизор ударила молния, начался пожар…

Когда Иван очнулся — это произошло после его физической смерти, — он вдруг увидел в старинном трюмо, доставшемся ему по наследству от бабушки, отражение незнакомой комнаты. В ней жили женщина и ребенок. Иван изо дня в день смотрел на них, не узнавая ни женщины, ни мальчика.

Мать все время куда-то уходила, мальчик рос на глазах Ивана, который незаметно привязывался к нему, хотя не мог ни заговорить, ни переступить через раму трюмо и войти к нему. А в его собственной квартире поселилась семья, которая жила как бы сквозь него, Ивана, не видя ни его, ни отраженной в зеркале комнаты. Прошло немного времени, и у Ивана появилось какое-то чувство опасности, будто в комнате, отражающейся в зеркале, сгущались сумерки невиданной беды. Ему хотелось предостеречь женщину, ребенка, но он не мог этого сделать. И вот однажды ночью началась гроза, и женщина, которую Иван видел все время как-то то боком, то спиной, вдруг подошла к зеркалу и посмотрела прямо Ивану в лицо. Тут он все понял. Эта женщина — его бывшая жена, а ребенок — их сын… Женщина медленно погрозила ему пальцем, повернулась и ушла, а в телевизор, стоявший в отражающейся комнате, ударила молния, и там начался пожар.