Марион Орха - Танец страсти

К тому времени, когда мы сели, танцы в моей карте почти все были расписаны. Взглянув на имена, я узнала лишь самое первое.

Лейтенант Джеймс поклонился, и мы пошли танцевать.

— Вы — само очарование, — сказал он.

— Почти так же красива, как мама? — не удержавшись, подколола я.

Делая первые па, мы оба глянули на маму, которую вел кавалер за три пары от нас. Несомненно, она была очень хороша собой. Такая нежная, аккуратная — словно чудесная, искусно сделанная куколка. Я выпрямилась. Пусть мама прехорошенькая, однако на моей стороне юность. Когда одна звезда начинает закатываться, другая восходит. У меня зрелые женские формы, а у нее все еще хрупкая девичья фигурка.

Танцуя, я подмечала восхищенные взгляды мужчин. Интересно, а что понадобилось бы, чтобы разорвать связь между мамой и ее кавалером, чтобы он все свое внимание обратил на меня? Когда танец закончился, лейтенант положил ладонь мне на талию, и это прикосновение отозвалось трепетом во всем моем теле.

Когда прибыло предназначенное мне в приданое белье, мама предложила показать, как следует носить эти бесподобные вещицы. В спальне она сперва жадно рылась в свертках, разворачивая тонкую бумагу, затем впадала в экстаз перед зеркалом, приложив к себе очередной великолепный клочок кружев: ночную сорочку из перкаля, утреннее платье из белого пике с капюшоном, прозрачный пеньюар. Глаза у нее туманились от удовольствия, как у женщины, которая думает о возлюбленном.

— Давай я тебе покажу, — сказала она.

Я стиснула зубы.

— Спасибо, мама, но у нас с тобой совершенно разный размер.

Она развернулась и швырнула мне пеньюар.

— Ты не соображаешь, как тебе повезло! Когда я впервые выходила замуж, мне пришлось обойтись платьем, взятым взаймы. Единственное, что у меня было нового, — это вышитая тамбуром шляпка и кусок самого простого кружева.

Время шло. Нам доставили билеты в Индию. В дни, когда мама отпускала его от себя, лейтенант Джеймс провожал меня в школу. Софию недавно забрали из школы, и мне ужасно ее не хватало. Как-то раз я пришла, и мне вручили письмо и отрез небесно-голубого тюля (теперь уже порядком выцветшего). София писала, что она живет в Челтенхеме у тетки, которая надеется удачно выдать ее замуж. «Принимай будущее как оно есть и пользуйся им!» — советовала моя милая подруга.

Возможно, именно то, что мы с лейтенантом шли пешком, толкнуло меня на откровенность. Вспомнились бесконечные прогулки по палубе корабля, когда отец уверенно сжимал мою крошечную ручонку и мне было с ним хорошо и спокойно.

— Зовите меня Томасом, — уже не раз предлагал лейтенант.

А я не могла — он был настолько меня старше! В ответ я уверяла, что он мне как отец и всегда останется для меня лейтенантом Джеймсом.

Сейчас, когда день отъезда неотвратимо близился, я не могла думать ни о чем другом.

— Неужели я — рабыня собственной матери? — взмолилась я, не сдержавшись. — Неужто мне в самом деле необходимо ехать?

— Но вам же все равно когда-нибудь придется выйти замуж, — ответил лейтенант.

— Мне всего семнадцать; вот вы — вы отдали бы меня какому-то старику?

— Человек постарше может быть добрее.

— Чтобы меня лапал противный дед? Большего я не заслуживаю?

— Ваша мать желает вам только добра, вы сами это хорошо понимаете.

— Мама послушала бы вас.

— Не уверен.

— Хотите, чтобы я умоляла вас на коленях?

— Ну, детка, не надо драматизировать.

— Не смейте называть меня деткой! — в ярости обернулась я к нему.

И тут дыхание у меня перехватило — сдавило грудь, горло, рот. Я сердито глядела на лейтенанта, а он отвечал странным озадаченным взглядом. Мгновение мы оба молчали. Я чувствовала на лице его дыхание. Наконец он откашлялся. А я заметила, что его каштановые волосы густые и блестящие, а глаза — нежно-голубого цвета.

Однажды вечером, когда мама куда-то ушла с лейтенантом, я выудила из сундука пеньюар, разделась и примерила отделанную кружевом вещицу, которой так восхищалась моя мать. Пеньюар был полупрозрачный, сквозь него легко угадывались очертания тела. Кружевные вставки на груди и бедрах были еще прозрачнее, на фоне смуглой кожи хорошо был виден тонкий узор. В пеньюаре я ощутила себя более голой, чем совсем без одежды.

Присев на край маминой постели, я попыталась представить, будто сейчас — моя брачная ночь. Просвечивающая ткань щекотала кожу. Между бедер появилось какое-то тревожное ощущение. Я вообразила, что я жду. Но — кого? И что будет дальше?

Разглядывая сложный кружевной узор, я вспомнила ту кружевницу с распухшими больными пальцами. В темном углу убогой комнатенки несчастная калека за жалкие гроши плела и плела бесконечное прозрачное кружево. Я почувствовала себя так, словно попалась в смертельную шелковую паутину, в плен собственного приданого. Передернувшись, я скинула пеньюар и поспешно натянула свое целомудренное девчоночье платьице.

Июнь по традиции был месяцем свадеб; каждую субботу звонили колокола, и из церквей выходили новобрачные. Даже деревья оделись в свои лучшие подвенечные наряды. Когда закончился мой последний день в школе, я снова обратилась к лейтенанту с просьбой. Мы с ним пошли не обычной дорогой, а через ботанический сад; рододендроны были сплошь усыпаны цветами, а осыпавшийся вишневый цвет лежал на земле, точно шлейф свадебного платья.

— Пожалуйста, не дайте ей увезти меня в Индию, — взмолилась я.

— Но чем я могу помочь? — возразил лейтенант.

— Я вас очень прошу.

Когда у меня по щеке скатилась слеза, он схватил меня за плечи.

— Не плачьте, пожалуйста.

Затем он осторожно меня обнял. За первой слезой покатилась другая, затем третья, и вскоре плечо у лейтенанта стало мокрым. Наплакавшись, я осознала, что слушаю, как бьется его сердце. Мое собственное гулко стучало, но его сердце колотилось быстрее. Подняв голову, я увидела, что его лицо пылает, а губы приоткрыты, словно ему трудно дышать.

— Увезите меня, — прошептала я.

— Ты сама не знаешь, что говоришь.

— Не знаю, — согласилась я.

Зато я знала другое: в его объятиях я чувствую себя в безопасности, а наши сердца бьются в унисон. Стоило мне положить голову ему на плечо, как все горести куда-то улетучились. Я застенчиво подняла взгляд, и лейтенант как будто согрелся в теплой волне моей беспомощности. Когда он нежно поцеловал меня в губы, я полностью отдала себя в его руки.

Представьте себе распускающийся бутон на таинственном дереве, что растет в странном, но красивом саду. Моя мать ожидала роскошный цветок, который бросит на нее саму выгодный отсвет и который удастся дорого продать. То ли это будет ароматная персидская роза, то ли нежная магнолия. Лейтенант Джеймс, со своей стороны, полагал, что приобрел податливый и послушный молодой побег, который легко обучать, принуждать и подрезать.

Оглядываясь на семнадцатилетнюю себя, я вижу дремлющее создание, которое пытается вырваться на свободу. Я действовала под влиянием порыва или противодействовала чужому давлению; металась, точно отражение в зале, увешанном зеркалами. В одном зеркале я видела себя глазами матери, в другом отражалась юная возлюбленная Томаса, в третьем — школьница в залатанных нижних юбках. Я действовала инстинктивно, а затем с замиранием сердца ждала, что из этого выйдет. Еще сама того не сознавая, я прочно увязла в липкой паутине — чем больше я боролась, тем крепче меня опутывали прочные нити.

Меня подтолкнула к действию ссора с мамой. Как-то рано утром, за неделю до отплытия в Индию, она ворвалась ко мне в спальню и безжалостно растолкала. Я крепко спала, и мне снился прекрасный юный поклонник, белокурый, голубоглазый. Хотя еще не пробило семи часов, мама уже была полна энергии. Она раздвинула шторы, в комнату хлынул солнечный свет, и я потянула на себя покрывало, прикрывая глаза.

— Я искренне забочусь о тебе, хочу как лучше. Это ясно любому. — Она сновала по комнате, поправляя диванные подушки, платье на вешалке, стул. — Кроме тебя, конечно же. Ну что ты за дочь, а? Совершенно на меня не похожа.

— Ну и слава богу. — Я потянулась за платьем. — Надеюсь, я больше папина дочка, чем твоя.

Мама швырнула на постель стопку глаженого белья и выбежала из комнаты. Через пять минут она вернулась. Сидя у туалетного столика и тщательно расчесывая волосы, я наблюдала за ее отражением в зеркале.

— И можешь так же любить всякую безвкусицу, как твой отец! — Она бросила на мраморную столешницу передо мной кольцо с красным камнем. — Можешь забрать кольцо, что он мне подарил! Даже не знаю, зачем я его сохранила. Он обещал мне рубин. А это что, как по-твоему? Красная стекляшка. Даже не гранат. И оправа из позолоченной латуни. Если ты в отца, то помоги тебе Господь. Твои мечты обратятся в пыль, обещания — в прах. Я всего лишь хочу как лучше. Чтоб ты заняла место в обществе, была обеспечена. Не понимаю, как ты этого не видишь. Всякая романтика — такая же подделка, как эта бесполезная побрякушка. Поверь мне, она быстро снашивается и протирается.

Я перевела взгляд с мамы на кольцо. Затейливая оправа была похожа на прессованное золото. Квадратный граненый камень был темно-красный, как густое вино, и необычно крупный. Будь это настоящий рубин, кольцу бы не было цены.

— Откуда ты знаешь, что это подделка?

Мама отвела взгляд, прошептала:

— Потому что я пыталась его продать.

Когда она ушла, я поднесла кольцо к свету. Красный камень засиял, точно застывшая во времени огромная капля крови. Пока я его крутила, рассматривая, в зеркале и на стенах гуляли малиновые отблески. Мама считала кольцо дешевой подделкой, я же увидела в нем весомое доказательство того, что отец искренне любил мою мать. Мне казалось, что главное — не кусочек металла с камушком, а чувство. Я не сомневалась: отец подарил бы ей рубин, если б у него хватило денег. А может, его самого обманули. Возможно, он купил кольцо, полагая, что оно с настоящим рубином, и не подозревал, что его облапошили. Я не верила, что он солгал маме намеренно.

Я представила его улыбку, тонкие усики, светлые бакенбарды. Я хорошо помнила, как он подбрасывал меня в воздух, ловил и кружил. Мне было тогда года три-четыре. Будь он жив, он бы не гнал меня замуж за старого судью. Он бы желал мне счастья, в этом я была совершенно уверена.

Надев кольцо, я вытянула руку, восхищаясь его красотой. Если бы мама больше любила отца, кто знает — быть может, он бы не умер так рано. Ей бы надо по-прежнему его любить и дорожить его памятью, а не стараться унизить человека, который уже не в силах защититься. В эту самую минуту я решила, что мамин удалой кавалер будет мой. Если он хорош для нее, сгодится и для меня. А она пусть забирает себе судью, коли ей так нужна эта свадьба.

В последний вечер, проведенный в Бате, я завернула кольцо с красным камнем в вышитый платок, подаренный Софией, а затем — в отрез голубого тюля. Сколько бы мама ни твердила, что кольцо ничего не стоит, мне оно всегда будет дорого. Как она может быть такой циничной? Наверное, ее ожесточило разочарование. А возможно, она мне просто солгала, в последней отчаянной попытке добиться согласия на брак с судьей. Даже если кольцо менее ценное, чем ей когда-то представлялось, это не может быть просто цветная стекляшка. Закрыв крышку индийского сундучка, я поклялась себе, что никогда в жизни не стану такой жестокосердной, бесчувственной, расчетливой, как мать. Что бы ни случилось, я не буду походить на нее ни мыслью, ни словом, ни поступком. Ни жестом, ни взглядом, ни вздохом.

Укладывать мне было почти нечего — несколько безделушек, сшитый из шелковых лоскутков платок, полинявший и порванный, отрез голубого тюля — память о Софии. Свои простенькие школьные платья, из которых давно выросла, я оставила на вешалках в шкафу. Сундук с приданым был уже вынесен из маминой спальни в прихожую, где вместе с тремя другими ожидал отправки в Индию. Я осторожно заглянула к маме. Она крепко спала, с черной шелковой маской на глазах. Ее темные волосы были аккуратно уложены на подушке. Прощальное письмо ей я писать не стала; она и так скоро узнает. Ни на единый миг я не усомнилась, что лейтенант за мной приедет. И в самом деле, ровно в три часа утра под окнами раздался стук конских копыт.

За дверью я огляделась в последний раз. Весь мир спал. Даже цветы на деревьях закрылись, сонно сомкнули лепестки.